Где-то вскоре после полуночи, безлунной октябрьской ночью, которая отнюдь не стала приятнее оттого, что внезапно поднявшийся ветер принес с собой еще и дождь, на поле неподалеку от Бедфорда, к югу от города, был убит человек. Я ненавидел его всей душой. Поначалу, естественно, решили, что тело просто привезли и бросили; что Алекса Джефферсона убили где-то в другом месте, что он был мертв задолго до того, как его труп изуродовали до неузнаваемости и оставили там, возле леса.

И, как выяснилось, попали пальцем в небо.

Тело Джефферсона обнаружили только на следующий день, чуть позже полудня. А вскоре после этого на поле, где его нашли, скопилось не меньше дюжины машин, тесно прижавшихся друг к другу: патрульные полицейские автомобили с мигалками, микроавтобусы экспертов-криминалистов и даже машина «скорой помощи», которая, понятное дело, была уже не нужна, но ее тем не менее кто-то зачем-то вызвал. Меня там, конечно, не было, однако мне не составило труда вообразить себе это зрелище — да и неудивительно, учитывая, сколько раз я принимал во всем этом самое непосредственное участие.

А впрочем, может, и нет. Может быть, и нет. Зрелище, представшее их глазам в тот достопамятный день, то, о чем сам я узнал только из вторых рук, от копов, имевших обыкновение пересказывать подобные новости с привычным и циничным равнодушием, свойственным только очерствевшим профессионалам, мало походило на то, с чем мне до сих пор приходилось иметь дело.

Джефферсона явно привезли из города, руки и ноги у него были связаны веревкой, рот заклеен широкой полоской скотча. За полмили до этого места, прямо на грязной, размокшей дороге, ведущей к пустому полю, его вытащили из машины — судя по следам, оставленным шинами в грязи, это был микроавтобус — и принялись мучительно и зверски пытать, пытать медленно и изощренно, точнее, даже не пытать, а медленно убивать. Судя по результатам вскрытия и на основе картины, воссозданной позже следователями CSI

[1]

и судмедэкспертами, Джефферсон, несмотря на пытки, еще дышал и оставался в сознании никак не меньше четверти часа.

Дом, о котором говорила Карен, производил весьма внушительное впечатление. Подъездная дорожка, которую, похоже, заново мостили каждый год, змейкой вилась среди целой рощицы высоких, аккуратно подстриженных деревьев, а в их тени пряталась лужайка, по своим размерам не уступавшая небольшому аэродрому в Огасте. Попетляв между деревьями, дорожка закладывала крутой вираж, и тут перед вашим взором во всей красе и великолепии появлялся сам дом — типичное поместье плантатора-южанина с легким намеком на колониальный стиль, в который добавили самую чуточку модерна, как будто архитектор стремился отдать дань современной моде. И не знаю, как это ему удалось, но получилось по-настоящему здорово. Много белого камня, много стекла, широкий, но изящный портик, а над ним несколько балконов, из которых, собственно, и состоял второй этаж. За каменной стеной прятался плавательный бассейн и небольшой патио. Сейчас бассейн был затянут брезентом, а в глубине патио красовался сложенный из таких же камней камин.

Чуть в стороне виднелся стилизованный под старинный каретный сарай гараж, в котором без особого труда поместились бы по меньшей мере четыре машины. Я припарковался возле него и немного посидел, пока не поймал себя на мысли, что дожидаюсь, когда кто-нибудь выскочит оттуда и, улыбаясь во весь рот, кинется ко мне, чтобы предложить задать овса моему «рысаку», пока я пройду в дом. Так и не дождавшись, я заглушил двигатель и вышел из машины.

Просторный двор перед домом был пустой и тихий, дом тоже словно вымер. Свернув на выложенную булыжником дорожку, я двинулся к парадной двери. Оказавшись у входа, взялся за латунное кольцо и несколько раз постучал им в тяжелую деревянную дверь. Прошла минута, может, две. Кто-то оставил на крыльце у дверей букет цветов. Я поднял его, повертел перед глазами, потом отыскал карточку. «Примите наше глубокое соболезнование», — прочел я, и ниже подпись: «От Теда и Нэнси». Держа цветы, я еще раз с силой постучал в дверь — звук получился неожиданно глухим и громким. На этот раз дверь открыли.

Вид Карен потряс меня. Нет, конечно, она выглядела сногсшибательно, но дело не в этом — Карен выглядела в точности так же, какой я ее помнил, вернее такой, какой я не хотел ее помнить. Одна-две незнакомые мне морщинки у глаз, мягкие светлые волосы подстрижены и уложены в дорогой парикмахерской, один-два лишних фунта на теле, которое смело могло бы выдержать и десять, нисколько не утратив своей привлекательности, но — проклятье! — передо мной стояла та же самая Карен, которой когда-то теплым апрельским вечером я признался в любви и которая пообещала стать моей женой. И это почему-то было мне неприятно. Неприятно, что она совсем не изменилась.

На ней были свободные белые брюки и блузка без рукавов, босые ноги, никаких украшений. Гибкое, упругое, тренированное тело. Я смотрел на нее, и внезапно перед моим внутренним взором пронеслось то, чего я не мог видеть своими глазами и о чем мог только догадываться, думая о ней: званые обеды, во время которых приятели Джефферсона, все, как один, жирные, отвратительные толстосумы, бесстыдно разглядывали его новый «трофей», украдкой пуская слюни и сгорая от зависти при виде его молодой жены; наглую, самодовольную ухмылку на лице самого Джефферсона, когда они с Карен случайно сталкивались с одной из его постаревших, обрюзгших бывших жен.

Джо уже вернулся и лежал на спине на полу в гостиной, сжимая в руках гимнастическую палку. Пока я, прислонившись к дверному косяку, смотрел на него, он у меня на глазах оторвал палку от груди и поднял ее над собой, согнув при этом в дугу. Нормальный человек в таком случае закидывает руки назад, чтобы палка оказалась у него за головой. Джо застыл, когда она оказалась у него на уровне подбородка, и тут же сморщился. Лицо у него покрылось потом, а когда он наконец вспомнил о необходимости дышать, то немедленно захрипел, с трудом втягивая в себя воздух сквозь стиснутые зубы. Глаза у него сузились, я заметил, как на скулах у него заходили желваки, мне даже показалось, что он заскрежетал зубами. Палка качнулась, сдвинулась назад на какой-то дюйм и снова застыла в воздухе. Он подержал ее так какое-то время, потом снова сделал глубокий вдох и снова попробовал завести ее за голову. Ничего не вышло. Тяжело, со свистом выдохнув, Джо сдался, и палка вновь вернулась в прежнее положение.

— Разве ты сегодня утром не ходил на свою терапию? — осведомился я.

— Ходил. — Джо слегка поерзал, поудобнее устраиваясь на полу, и снова попробовал завести палку за голову.

— Стало быть, ты вернулся домой после сеанса и снова принялся упражняться? Послушай, а в твоей терапии не предусмотрено хотя бы коротких периодов для отдыха? — не утерпел я.

— Приходится попотеть, если хочешь чего-то добиться.

Как и планировалось, Эми постучалась в дверь моего дома ровно в десять утра. Нацелившись на единственное свободное место перед домом, она попыталась пристроить свою «акуру» позади моего пикапа, резко дернулась и замерла, когда шины ее автомобиля уперлись в бортик, выкрутила руль, потом немного сдала назад и, наконец, припарковалась.

— Итак, ей все-таки удалось приземлиться, — пробормотал я. Стоя в дверях офиса тренажерного зала, я с удовольствием наблюдал за маневрами Эми, а попутно отбивался от Грейс, которая с самого утра вцепилась в меня, точно клещ, требуя, чтобы я объяснил ей, что, черт возьми, случилось с ее машиной. Грейс желала, чтобы я поставил диагноз на основе таких симптомов, как чахоточное «чих-чих», немедленно сменявшееся на возмущенное «кланк-кланк», чуть только она пыталась набрать скорость на своей колымаге. Я бессердечно посоветовал ей показать бедолагу нормальному механику, однако, после того как мой совет был с презрительным фырканьем отвергнут, я из чисто христианских побуждений дал ей второй — надевать наушники, садясь за руль.

— Привет! — поздоровалась Эми.

На ней были джинсы и толстый свитер поверх простой хлопчатобумажной рубашки, темные очки она сдвинула на лоб, используя их как обруч для волос. Еще два месяца назад она попросила парикмахера распрямить свои вьющиеся темно-русые волосы, но я так и не смог привыкнуть к ее новому облику. Нет, новая прическа очень шла Эми, однако со своими кудряшками она выглядела дерзкой, бесшабашной девчонкой, и сейчас мне этого почему-то ужасно не хватало.

— Решила путешествовать налегке? — осведомился я, отлепившись от двери и подойдя к ней. Кроме маленькой дамской сумочки у нее на плече никаких других сумок я не заметил.

Я ехал в Моргантаун вдоль дороги, которая являлась подлинным воплощением осени — как открытка или картина с осенним пейзажем олицетворяет собой осень в глазах людей, вынужденных жить в городе. Пурпурно-красные, золотые и буро-коричневые деревья окаймляли кукурузные поля, пустые, голые и уже исхлестанные дождем, а поверх них нависал купол светло-серого неба. Даже за то небольшое время, что я провел в питомнике, облачка, такие пушистые и прозрачные вначале, заметно посерели, поставив крест на всех моих надеждах полюбоваться закатом. Ветер к вечеру стал заметно холоднее, однако дождя вроде бы не предвиделось.

Моргантаун, на мой взгляд, представлял собой точную копию Нэшвилла, однако без того бросающегося в глаза намерения потрафить вкусам туристом, на которое я сразу обратил внимание. Стоя перед одним из двух имеющихся в городе светофоров в ожидании, пока зажжется зеленый свет, я внезапно подумал, что если бы кто-то решил, к примеру, сделать черно-белый снимок улицы передо мной, причем так, чтобы туда непременно попали каменные здания с их яркими, красочными маркизами и витринными стеклами, то, если бы не современные автомобили, его можно было бы смело датировать пятидесятыми годами прошлого века. Одна из вывесок извещала о распродаже сделанной вручную мебели, другая предлагала сироп карии.

[10]

Судя по всему, я заехал в одно из тех местечек, попав в которое радуешься, что имел смелость пойти непроторенной тропой и в результате оказался вдали от крупных магистралей между штатами, где на одном пятачке можно обнаружить не меньше семи сетевых магазинов и еще парочку придорожных кафе, в которых обычно тусуются шоферы-дальнобойщики.

Я попытался убить время, бродя по городу, заглядывал во все встречавшиеся мне по пути магазины, кивал прохожим, потом отыскал небольшой ресторанчик, где и проторчал чуть ли не сорок минут, до бесконечности растягивая обед. Когда я забрался в свой пикап и двинулся в обратный путь, стало уже понемногу смеркаться, кружевная тень от деревьев из прозрачно-серой стала тускло-коричневой, а силуэты их вытянулись поперек дороги, словно тощие серые призраки, цепляющиеся за края асфальта. Я опустил стекла на окнах, однако ветер, врывающийся в кабину пикапа, очень скоро заставил меня пожалеть о том, что я не догадался прихватить второй стаканчик кофе с собой.

Подъехав к питомнику, я обнаружил, что большое здание амбара погружено в темноту — двери крепко заперты, на опустевшей парковке ни одной машины, только в стороне сиротливо притулились два чьих-то велосипеда. Широкая полоса света у въезда на парковку выхватывала из темноты вывеску, объемные буквы которой кто-то додумался сделать из сухих кукурузных початков и пучков сена, а у входа в амбар в позе часового застыло любовно сделанное теми же руками чучело. Я заехал на парковку, поставил пикап, поднял стекла и заметил, что ветровое стекло мигом запотело, как только внутри стало теплее.

Стоявшая снаружи мертвая тишина была настолько пугающей, что я с трудом подавил в себе желание забраться обратно в машину. Сам я жил в доме, мимо которого в любой час дня и ночи струился поток автомашин, иногда с приемниками, включенными на полную мощь, завывающими сиренами или вращающимися мигалками. Может, поэтому тихой я привык называть ночь, когда не слышно, как женщина, сидящая в машине с откидным верхом, болтает с подружкой, когда под окнами у меня не раздается заливистая трель чьего-нибудь мобильника или сиплый мужской хохот очередной развеселой компании, вывалившейся из ближайшего бара. А здесь если что и нарушало тишину, то только ветер. Нет, он не свистел и не выл, просто из-за ветра в воздухе стоял постоянный негромкий шорох — шелестели, словно перешептываясь, листья над головой, шуршала пожухлая трава под ногами.

На фотографию я наткнулся только утром. Простенькая печать, третьесортная бумага, снимок, похоже, незаметно сунули в задний карман моих джинсов. Прошлым вечером я его просто не заметил — что ж поделаешь, состояние «грогги». Ничего не попишешь. Кроме всего прочего, фотография весит немного. На первый взгляд она выглядела совершенно обыкновенной. Но только на первый взгляд.

Крупным планом снято лицо и верхняя часть фигуры Алекса Джефферсона. Рубашка на нем расстегнута до пояса, хорошо видны две глубокие рваные раны, пересекавшие крест-накрест его грудь. У самого края снимка они сходятся в одной точке, причем под таким углом, который позволяет предположить, что вместе они составляют верхнюю половину буквы X. Кровь на черно-белом снимке, естественно, не красная, а черная, рана, скорее всего, свежая, поскольку кровотечение только-только началось — брызги крови испачкали кожу и седоватую поросль у него на груди.

Рот залеплен широкой полоской скотча, прикрывавшей нижнюю часть лица, поверх нее широко раскрытые глаза смотрят с непередаваемым выражением боли и ужаса. Взлохмаченные седые волосы взмокли и прилипли ко лбу, кожа лоснится от пота. В ту неделю, когда был убит Джефферсон, внезапно похолодало, по ночам стоял лютый холод, да и по утрам было довольно холодновато, как и в тот день, когда в моем тренажерном зале впервые появились Тарджент и Дэли. Я хорошо это запомнил, еще тогда мне в голову закралась неприятная мысль: какой же должна быть эта боль, чтобы в такую холодную ночь человек обливался потом, словно загнанная лошадь?

Я долго смотрел ему в глаза. Они запомнились мне еще с той ночи, когда мы сцепились с ним на парковке перед загородным клубом. Как и его нос, кстати. Но, когда я почувствовал, как под моим кулаком хрустнула кость, и увидел, как у Джефферсона подогнулись ноги и он разом обмяк, в тот момент мне хотелось только одного — чтобы у него изменился взгляд. Чтобы эта его спесивая надменность, отвратительное самодовольство человека, искренне считающего, что мир лежит у его ног, навсегда ушли из его глаз. Именно этого я тогда добивался — но у меня ничего не вышло. Потому что даже брызги крови на асфальте оказались бессильны разрушить его жизнь — во всяком случае, по сравнению с тем, как они навсегда разрушили мою. Когда я увидел Джефферсона в следующий раз, мир по-прежнему принадлежал ему — это было видно по его глазам.

И вот теперь уже нет. Я смотрел на фотографию, вглядывался в его мертвое лицо и ясно видел — то, что я так ненавидел, исчезло, ушло из них навсегда. Мир, который, как сам он считал, лежит у его ног, вдруг поднялся — дикий, страшный, яростный, и в результате этот еще вчера властный, могущественный человек оказался бессилен перед ним. Мир иногда любит сыграть с человеком подобную шутку.

На розыски ушел всего час. Алексу Джефферсону нечасто звонили чуть свет, однако несколько таких звонков все-таки отыскалось. Карен оказалась права: ее муж не просто хранил все счета за телефон — он хранил их восемь лет подряд! За прошлый месяц Джефферсону три раза звонили под утро, я переписал все номера, с которых был сделан звонок. Перед одним из них стояла цифра 812, код округа, к этому времени я уже точно знал, что это где-то в южной части Индианы. Скорее всего, это и был тот самый звонок от сына — первый за много лет. Остальные два были сделаны с местных номеров, я записал их и двинулся дальше.

Мне пришлось перелопатить счета за пять лет, чтобы наткнуться на другой такой же звонок. Как оказалось, 5 июля Алексу Джефферсону позвонили на сотовый, произошло это в 1:36 ночи. И снова в счете значился уже знакомый мне номер, и код был тот же самый — 812. Разговор продолжался почти одиннадцать минут. Следующий подобный же звонок, только на этот раз не входящий, а исходящий, состоялся в 1:52. Судя по коду, Алексу Джефферсону зачем-то понадобилось срочно поговорить с кем-то, кто в те годы жил на северо-востоке Огайо, между Кливлендом и Пенсильванией, в районе Эштанбулы.

Я проглядел и все остальные счета, скорее для очистки совести, и, как оказалось, не зря, потому что в конце концов обнаружил еще пять неизвестных звонков, которые были сделаны между часом и двумя часами ночи. Я аккуратно переписал каждый из этих номеров, правда, не питая при этом особых иллюзий, вполне возможно, что ни один из них никак не связан с этим делом. Но был один интересный факт — среди этих звонков преобладали те, код которых был мне уже хорошо знаком: 812.

— У тебя случайно нет телефонного справочника? Такого, где указывают адреса владельцев? — поинтересовался я у Карен. — Лучше всего пятилетней давности, где бы значились старые номера.

— У мужа в кабинете, кажется, был.

Обычно выражение лица Джо — это нечто среднее между мрачным и хмурым. Прочесть на его лице беспокойство практически невозможно — просто в соответствующей ситуации лицо у него становится, как у солдата в окопе, когда тот видит, как вокруг него смыкается кольцо врагов, а у него самого вот-вот закончатся боеприпасы. Однако странное дело — заметив выражение его лица, вы вместо того чтобы удариться в панику, ощущаете прилив уверенности в себе.

— Тор, значит, — буркнул он, ссутулился за своим столом, взял в руки металлическую линейку и придирчиво взвесил ее в руке, как будто прикидывая про себя, сгодится ли она в качестве оружия.

— Угу.

— Дерьмо!

— Угу.

Он провел нас на открытую веранду — видимо, бывший причал, — обшитую панелями из кедра, откуда открывался чудесный вид на лес и небольшой частный пляж на берегу озера Эри. Волны чуть слышно шуршали, деликатно облизывая берег, небо понемногу затягивало облаками. По сравнению с этой красотой мой собственный «вид» из окна на Лорейн и крохотную авторемонтную мастерскую напротив сейчас казался донельзя жалким и убогим.

— Итак, Пол, что вы можете нам рассказать? — не вытерпел я.

Он покачал головой.

— Только не подгоняйте меня, ладно? Начнем с того, что я до сих пор не знаю, почему вас интересует именно тот звонок.

Я объяснил ему это, по возможности не вдаваясь в подробности. Сказал, что нас наняла вдова Алекса Джефферсона, попросив расследовать обстоятельства его убийства и смерти его сына, которая последовала почти сразу же после гибели отца. Именно из-за этого мы и приехали к нему.

На обратном пути, пока мы петляли по той же проселочной дороге, нам не встретилось ни одной машины.

— А ты еще собирался махнуть рукой на этот звонок, — припомнил мне Джо. — Не помешай я тебе, ты бы сейчас мотался по городу в поисках Тора, напрашиваясь на неприятности. И в конце концов нарвался бы на пулю.

— Да, насчет этого телефонного звонка ты оказался прав. Я рад, что подумал о нем.

— Ага, подумал, а потом решил выкинуть его из головы, — съязвил Джо.

— Вот для этого-то ты мне и нужен — следить, чтобы я не отвлекался. И потом ты явно самым положительным образом влияешь на мою сообразительность.