В руке пакет из дешёвого супермаркета «Тенгельман», я стучусь.

Есть и звонок, но он издаёт такой бинг-банг — бинг-бонг!

Хорошо было бы высадить эту дверь. Проломить надвое, чтобы половинки косо повисли на петлях, чтобы — зияющий провал и краска лоскутами. Ей было бы к лицу.

Хоть бы её не оказалось дома! Пусть бы она умерла! Молю судьбу! Да минует меня чаша сия!

Злость от безвыходности!

Раны мои горят. Натёртые рубцы разъедает соль. Шагать — просто пытка. Непроветриваемый пот сжигает мне яйца, впивается в кожу. Каждый шаг причиняет боль. Мои трусы — на два размера меньше — натёрли меня до крови, разъели мне бёдра до мяса.

Я пытаюсь оттянуть тесную одежду, проветрить тело. Ничего не получается. Узкие джинсы привносят свою долю, не дают даже руку просунуть на помощь, отрезают меня от моей нижней половины, где царит субтропический климат — там парит, всё бродит, конденсируется, увлажняется.

И вот я, растопырив ноги, топаю вперёд, похожий на ковбоя, изнемогающего от нереализованной любви. Ну и позорный же вид! Как будто я жертва какой-то чудовищной мутации — приговорённый таскать раздувшуюся, вспученную мошонку, готовую в любую минуту лопнуть, разбрызгивая сперму по всему городу.

Некоторые альтернативно одетые женщины с самоуверенными причёсками, проходя мимо, бросают на меня взгляды, полные презрения. иозмущённые изобилием выставленной напоказ мужественности.

Знали бы они, как ошибаются на мой счёт!

Сонно моргая, мальчик переводит в арабские цифры положение фосфоресцирующих стрелок часов.

Пять часов утра — но, кажется, он слышит за дверью голос отца.

Необычное время для супружеского скандала средних представителей среднего класса Четырежды за последние недели отец после ссоры с матерью уходил из дома, предпочитая ночевать в казарме на солдатской койке. Обычные родительские разборки начинаются с раннего вечера и заканчиваются в полночь. После этого верх обычно берут правила, согласно которым нельзя нарушать ночной покой многоквартирного жилого дома Неужто они теперь ругаются даже во сне?

Мальчик боялся их развода Он слышал не раз, что при разводе матери получают детей, а отцы — всё остальное.

Поскольку он был в том благословенном возрасте, когда усталость немедленно и безоговорочно капитулирует перед любопытством. мальчик выпрямился, сел в кровати и попытался понять, в чём дело.

Такая замечательная газовая плитка, последняя роскошь, самое почитаемое действующее лицо — из второстепенных, — характерная актриса, вечно изображавшая для нас люкс посреди чернильно-чёрных могильных ночей… Теперь ты почила в бозе, пришёл тебе каюк, назад ты не вернёшься никогда.

— Свинюги! Я их урою!.. Потопчусь на их тыквах! Спалю их вагончики на фиг!

Фред никак не мог успокоиться. Мы лишились спального места, лишились газовой плитки, а эти строительные рабочие явились с неприемлемым численным превосходством. И всё из-за лужи, которую Эдгар наблевал на свежий бетон. Лужа — это самое подходящее слово; уж если Эдгар рыгает, то в его лужёной глотке булькает, как в водосточной трубе.

Стоит только человеку показать, что содержится у него внутри, как у всех добропорядочных граждан начинается истерика.

И вот снова ночь, а мы без ночлега. Спаслись бегством в Английский сад.

Мальчик думал о Катрин, о прекрасной, ослепительной Катрин, тело которой так отчётливо возникало перед его внутренним взором. Он невинно мечтал о ней, сидя на берегу реки.

Вот он подкрадывается к Катрин сзади, толкает её в воду и видит, как она исчезает в водовороте. Серебряная пена закипает в её волосах, прежде чем она уходит в глубину.

Мальчик высидает десять секунд, потом прыгает Ледяной холод Лойзаха нещадно бьёт его по рёбрам «Кролем, быстро, плыви кролем, быстрее, плыви что есть мочи, иначе от холодной воды тебя сейчас хватит инфаркт на седьмом году жизни! Ныряй в водоворот, только следи, чтобы не напороться на острый подводный камень! Она должна быть где-то тут недалеко, ты должен её как можно скорее найти, а не то вода хлынет ей в горло, ворвётся в лёгкие!»

Как и следовало ожидать, он без долгих поисков тут же натыкается на неё. Его пальцы переплетаются с её пальцами. Катрин вцепляется в него, в паническом страхе обхватывает его руками и тянет вниз, на дно. Плыть в таких условиях невозможно. Единственное, что ему остаётся, это, достигнув дна, отталкиваться от него, вскидывать голову над поверхностью воды, хватать порцию воздуха и снова уходить на дно.

Через сотню метров ниже по течению река становится спокойнее и мельче, там уже можно перейти её вброд, и быстрое течение не сбивает тебя с ног.

Часы, отнятые у сна путём вымогательства, приглушённая палитра пустынных красок, а меня всё ещё щекочет страх что-нибудь пропустить…

В голове неизлечимо разрастается симфония дня — альтовое крещендо, к которому присоединяются оригинальные инструменты. Вялые глаза слезятся, а в лопатках тлеет боль — осложнение от миров, навязавшихся на мою шею. Я хватаюсь за подмышки, раздираю обеими пятернями свалявшиеся волосы.

Идти в такую рань вдоль Леопольд-штрасе — это пародия на триумфальное шествие. Мой кулак хоть и размозжён вчерашней дракой, но я радостно вздымаю эту кашу над головой и размахиваю ею как флагом — но ликующих криков не издаю. Крики — это акустическое пресмыкательство и раболепие. Красивое завели в Древнем Риме обыкновение — чтобы в триумфальном шествии участвовали и побеждённые тоже. Апатичный взор, распухшие ступни.

В одно прекрасное утро всё здесь запылает, очень мило всё здесь будет гореть синим пламенем, прорыв в небе будет источать кровь, а на грешную землю прольётся небывалый свет. Это было бы самое щадящее из заслуженного. Господи, прости мне моё кощунство, нет на меня Аиды, которая пропела бы нам своё троекратное «Расе»! Милая, где же ты? Нет-нет-нет, я воспеваю войну и неистовство, крепко держусь за Вергилия и иду с ним, пошатываясь и горланя: «Агта virumque сало qui TYojae primus ab oris…»- и так далее.

И вот что поразительно: такое количество борцов-одиночек с перекошенными от злобы харями бороздит просторы утренних улиц… Они сосредоточенно совершают обход: глаза их постреливают, еле заметно, то налево, то направо, держа в обозрении поле битвы на сто восемьдесят градусов. Время от времени они бросают быстрый взгляд через плечо, как будто опасаясь погони: руки готовы сжаться в кулаки… Они держатся прямо и с достоинством — без небрежности, но и без отчаянного безрассудства. Осторожность сидит у них в подкорке. Некоторые сжимают губы до судорожного побеления. Хе-хе. Ну, держись. Когда герои вестернов отбрасывают в сторону свою сигарету и начинается музыка…

Мальчик взволнованно поглаживал деревянный лук с тонкой нейлоновой тетивой. У стрелы для этого лука вместо острия была небольшая резиновая присоска. Но это не так уж существенно омрачало волшебство оружия. Лук и стрела — это подарок отца к первому школьному дню, который теперь уже остался позади.

Со школой можно было бы ещё год повременить, но ведь отец уже давно научил мальчика читать. Тому как раз исполнилось пять лет, и он читал так бегло и хорошо, что мог бы опередить любого одноклассника.

Вручая подарок, отец произнёс обычные фразы о серьёзности жизни, а мальчик со страхом подумал: неужто всё, что было в жизни весёлого, теперь для него навсегда закончилось.

Это была не очень весёлая шутка.

Первый школьный день начался для него плохо. На него нацепили чёрную бабочку и дурацкий синий детский костюм с золотыми пуговицами — над ним в голос смеялись такие же, как он, первоклассники. Выставленный на посмешище, он сидел за своей партой ссутулившись. Эта поза так и осталась у него на все последующие школьные годы.

К утреннему бризу примешивается тёплое дыхание, нежно упираясь мне в щёку. Хотелось бы оценить это как добрый знак свыше. Всемирное дыхание Вселенной и нечто сходное по глубине вырастает, как оказалось, из ни о чём не подозревающего невинного пуканья. Надо придержать лёгкие, чтобы ухо уловило еле слышное дыхание чужих ноздрей. И в тебя проникает что-то мирное и искреннее, тебя оглаживает чем-то благостным и дружелюбным, тебе так гармонично и бездумно… Это немного щекотно, но ты не отворачиваешь свою ушную раковину, ни единым мускулом не дрогнешь из боязни спугнуть этот момент. Но это удаётся недолго.

Тебя начинает ломать, принимаешься моргать, неудержимый кашель курильщика душит тебя, электрически заряженные нервные клетки начинают искрить в свете свежего дня и завязываются в нервные узлы. Плоть напрягается и вздымается, кормясь из полупустого резервуара сна.

Разлитая архаика булькает под подопревшей крепостью сытого мира, в корсете из стальной строительной арматуры. Я живу внизу, в канализации. IciM сильно воняет, но зато не так тесно. Ткм живут и другие, из чувства долга они продолжают скрести тупыми ложками тоннель для побега, роют подкоп. Они вынуждены это делать. Один я танцую, никем не замеченный. Утреннее дыхание женщины. Это невообразимо. Господь милосердный, по велицей милости Твоей и по множеству щедрот Твоих… Ты пасёшь меня на пажитях Твоих зелёных женщин, созданных для меня, и уже не убоюся от страха нощнаго, от стрелы летящия во дни, от вещи во тме преходящия, от сряща и беса полуденнаго.

Скребок сидит у меня в затылке и скребётся там.

Рука Юдит бегло касается меня. Фатальный жест. Приди, мускульно-плотский, розово-чёрностеклянный июньский китч, поглоти меня! Её рука прошествовала вниз, пробежала расставленными пальцами поверх ткани штанов, по коленке и по бедру, но внутрь заглянуть не отважилась. Надо бы мягко её направить. В её глазах плавают дельфины. Такие энергетически заряженные пальчики — жаль, что они удалились. Она встаёт и потягивается. Сладкие шестнадцать лет. В бутылке рецины ещё плещется капелька Греции. Быстрое диминуэндо к мелочам повседневности.

На Мариен-плац топчутся чёрные, жёлтые и розовые туристы всех национальностей, местных легко узнать по оттенку охры на их одутловатой коже. Они пялятся на позднеготическую ратушу и ждут танца фигурок. Сейчас четыре часа пополудни. А это представление на башне бывает, кажется, по утрам, если я ничего не путаю… Том не знает, Юдит тем более.

Мы втроём прогуливаемся то пешеходной зоне. Глядя на множество витрин, мне так и хочется открыть собственную лавку, на которой висела бы большая вывеска с очень простой надписью: «Вещи».

— Когда я был в Мавритании, там была одна такая длинная песчаная дорога, почти что в никуда. Эта дорога пролегала мимо стены, нашпигованной разноцветными стеклянными осколками, которые красиво светились на солнце. В конце этой дороги находилась крошечная лавка, сколоченная из досок, площадью от силы в десять квадратных метров, но там можно было тупить решительно всё. Продукты, сигареты, алкоголь, газеты, стиральный порошок, инструменты. Проси что хочешь — и продавец, старый испанец, пороется в углу — и непременно извлечёт необходимое. Там на двух бочонках лежала доска, на ней я пил пиво. Я любил эту лавчонку, правда!

— Классно, где ты только не был! — сказал Том.

Я хотел бы произвести на свет двух дочерей — только ради того, чтобы назвать их Луна и Сильвана. А после этого сразу же вышвырнуть их вон.

Самолёт был чёрно-бело-полосатый — наподобие зебры Мальчик сошёл по трапу одним из первых.

У подножия трапа топтался фотограф и щёлкал каждого выходящего пассажира, чтобы потом недорого продать ему фотографии.

В Кении было жарко и влажно. Перепад температур по сравнению с январской в Германии составлял пятьдесят пять градусов Цельсия. Одну пожилую женщину хватил удар, и её унесли в отель на носилках.

Было шесть часов утра, и мальчик с любопытством осматривал всё окружающее, больше всего радуясь виду первых пальм. Здание аэропорта было построено в основном из стекла и выглядело не очень импозантно. Четырнадцатилетний подросток держал в руках книгу в розовой обложке, она называлась «Тропик Рака». Он прочитал её за двенадцать часов полёта, и она изменила его. Теперь он достал из кармана своей куртки следующую книгу. Родители сделали ему на этот счёт резкий выговор.

Ведь читать он мог бы и дома, для этого не нужно было предпринимать такую дорогостоящую поездку! И они указали ему на негритянских детей, которые стояли на краю дороги и махали руками около своих убогих тростниковых хижин и погасших костров.