Как всегда в такие минуты, она спросила, о чем я думаю. Мне пришлось быстро соображать, что ответить.

На самом деле меня занимали две мысли. Во-первых, о том, как по-разному проявляется оргазм у женщин, у каждой — по-своему. Одни кричат, другие жадно ловят ртом воздух, третьи стонут. Есть женщины, которые воют, как волк на луну; есть, которые вздыхают с глубоко прочувствованной страстью оперной примадонны. Есть, которые хохочут, словно им рассказали смешной анекдот; есть и такие, которых охватывает беспричинная грусть, и они ударяются в слезы. Одни — не в силах шевельнуться в блаженной истоме; другие — тут же вскакивают с постели, делают себе бутерброд и включают телевизор. Или звонят мамочке.

Но она, она — сколько мы с ней живем, каждый раз, достигнув оргазма, она издавала глухое урчание, как потревоженная во сне кошка. А потом, если не засыпала сразу, она всегда задавала мне этот ужасный вопрос: о чем я думаю. И каждый раз я лихорадочно искал подходящий ответ, потому что уже знал по опыту, что в такие минуты от меня не ждут искренности.

Я сказал, что вообще ни о чем не думаю.

И не солгал: этот уклончивый ответ вполне отражал беспорядочный ход моих мыслей — я просто думал, не делая никаких выводов, а значит, как бы вообще не думал. Однако без всяких усилий с моей стороны это «недумание ни о чем» привело к неожиданным поворотам мысли. Мы только что с удовольствием занимались любовью; как всегда, она урчала, как кошка. И теперь мне хотелось скорее заснуть (кажется, если я ничего не путаю, на следующий день мне нужно было вставать раньше обычного, чтобы успеть на поезд); но вместо этого мне пришлось развивать мысленную активность, потому что она задала свой вопрос. Я вдруг поймал себя на том, что представляю себе множество женщин: и тех, с которыми спал, и тех, с которыми только хотел переспать, и тех, с которыми мне никогда не грозило расширить свои представления о разнообразии чувственных удовольствий. Я думал об этих бессчетных возможностях, сбывшихся и несбывшихся, и меня вдруг осенила такая мысль: наша жизнь — это цепь случайностей, и как это странно на самом деле, что цепочка случайных событий свела меня именно с этой женщиной, и мы теперь вместе, и я слушаю по ночам ее кошачье урчание, а ведь с тем же успехом (обернись все иначе) я сейчас мог бы лежать в объятиях совсем другой женщины, которая отличалась бы от моей жены, как вальс Шопена от фуги Баха.

Со стороны это смотрелось так, как будто кто-то спихнул в глубокий овраг старый пустой автомобиль, чтобы избавиться наконец от бесполезной рухляди; ни скорость, с которой машина вошла в поворот, ни попытки водителя как-то спастись — если у него вообще было время сделать хоть что-то — не изменили первого впечатления, что это всего лишь старый негодный рыдван, который с грохотом катится вниз по склону, в темноте, сквозь низкий кустарник. И по всему склону рассыпалось содержимое чемодана — носки, нижнее белье, брюки — и еще — бумаги, выпавшие из портфеля или, возможно, из папки. Потом эти бумаги подвергнут самому тщательному осмотру. Они соберут все — до последнего листочка, который сумеют найти, — для последующего изучения. Потом они возьмут по пачке подготовленных заранее листов с машинописным текстом и раскидают их по холму, забирая по несколько штук за раз, а уж ночной ветерок разложит эти листы среди выпавшей из чемодана одежды, металлических обломков и прочего хлама самым естественным образом. А потом все поднимутся обратно к дороге — кстати, а сколько их было? Трудно сказать; двоих-троих будет вполне достаточно. Кто-то из них наверняка вспомнит, что прежде чем ехать, надо сперва убедиться, что водитель не выжил в аварии. Или не выживет. Может быть, им придется еще оказать ему эту услугу — последнюю. Теперь на обочину — вокруг тихо. На повороте с шоссе заметен черный гравий; дорожный знак уже выправили — ряд уголков-стрелок, белых на черном, указывал влево; теперь металлический щит развернут и привинчен на место — стрелки указывают вправо. А на самом шоссе черная полоса резины смыта техническим растворителем — и под ней обнаружились белые буквы, сложенные в слова: СНИЗИТЬ СКОРОСТЬ!

Если бы вы видели эту аварию собственными глазами, скорее всего вы были бы разочарованы — все было так буднично, даже банально. Белый «моррис коммонвелс» на полной скорости врезается в ограждение. Совсем не эффектно — не как в кино. Не как в замедленной съемке, но все равно тяжеловесно и неуклюже. Не самая лучшая смерть. И этот багаж, и бумаги, выпавшие из салона, когда одна из дверей распахнулась и тут же оказалась внизу и была смята тяжестью корпуса; автомобиль перевернулся еще раз, искореженная дверца — словно открытая рана; и чемодан раскрывается от удара. И портфель раскрывается тоже. Одежда разбросана по склону. Носки, нижнее белье, брюки. Машинописные листы. Портфель раскрывается от удара. А может быть, не портфель, а папка.

В поезде Дункан или смотрел в окно, или читал повесть Альфредо Галли о молодом человеке, который увидел в окне автобуса девушку и влюбился в нее с первого взгляда. Юноша проходит мимо остановки, от которой как раз отъезжает автобус. Красивая девушка на заднем сиденье поднимает глаза — и молодой человек чувствует, что он должен с ней заговорить. Он пытается вскочить в автобус, пока тот не набрал скорость, но двери уже закрываются; автобус уходит, а красивая девушка смотрит в заднее окно, обернувшись через плечо. Молодой человек запоминает номер автобуса и в течение целого месяца каждый день ездит этим маршрутом — столько раз, сколько сможет, а точнее, сколько ему позволяет время, он работает официантом в кафе, — но эту девушку он не встречает ни разу. И вот как-то вечером в кафе, где работает молодой человек, заходит — кто бы вы думали?! — та самая девушка! Она приходит одна и садится в углу; достает ручку и маленькую записную книжку, похожую на ежедневник, и начинает что-то писать. Молодой человек устремляется к ее столику, чтобы принять заказ, но его опережает другой официант, по имени Луиджи — которого наш герой ненавидит. Луиджи приносит девушке вермут и успевает немного с ней поболтать, прежде чем его подзывают к другому столику. Молодой человек отчаянно пытается поймать ее взгляд, но она все пишет и пишет в своей книжечке, а если и поднимает глаза, то смотрит в пространство перед собой, и юноше почему-то кажется, что она какая-то подавленная и грустная, «как соловей, свою забывший песню».

Поезд остановился на следующей станции, новые пассажиры садились в вагоны. Дункан почувствовал угрозу своему уединению. Мимо окна купе проплывали лица — люди заглядывали в вагон, искали свободные места, протискивались по проходу дальше. Только не думай сейчас об аварии.

Приближается поворот. Ночь. Если бы вы были там, вы, может быть, и услышали бы приглушенный выстрел. Этот выстрел не «прогремел», как всегда пишут в книгах, а глухо хлопнул, как маленькая петарда или лопнувшая шина; невыразительный, непримечательный звук — и белый автомобиль врезается в ограждение и летит вниз по склону, переворачиваясь при падении.

Джиованна вернулась. Дункан оторвался от книги и, пока девушка пробиралась на свое место напротив него, рассматривал ее бедра. Наконец она села. Ее волосы казались пышнее, чем прежде, — видимо, она только что причесалась. Она увидела, что Дункан читает и явно не хочет, чтобы ему мешали, и взяла со столика свою книгу; томик в бумажной обложке раскрылся на заложенной странице, как разваливается надвое спелый плод.

В Милане Джиованна соглашается на свидание с Франко; он моложе ее на три года, работает рассыльным. Она лежит на диване у себя дома и, пока Франко с неловкостью неопытного новичка пытается справиться с пуговицами у нее на блузке, смотрит в беззвучно мерцающий телеэкран. И вдруг — экстренный выпуск новостей: лучи прожекторов выхватывают из темноты надвигающиеся танки; красноватые дуги отмечают полет трассирующих пуль, бьющих в окна, в стены, в людей. Она тянется за пультом; Франко обижен, но он слишком молод и не настолько уверен в себе, чтобы выказывать ей свое недовольство, и она делает звук погромче, как бы давая понять, что, даже если он заговорит, она все равно его не услышит. Мирная демонстрация превращается в буйный мятеж; репортер пытается посчитать, сколько людей погибло за последние двадцать минут — прямо у него на глазах. Джиованна отправляет Франко домой, а потом горько плачет: оплакивает незнакомых людей, расставшихся с жизнью, оплакивает свою жизнь, что проходит впустую.

В купе заглянул контролер.

И еще пять месяцев Джиованна не делает ничего. Ей надоела работа — и Франко надоел тоже. Но она не бросает работу и продолжает встречаться с Франко, все равно делать больше нечего. Она представляет себя одинокой старухой в черном. Но Дункану она об этом не говорит, и он возвращается к чтению.

Молодой официант едва дождался окончания смены, чуть ли не бегом примчался домой и только тогда открыл записную книжку девушки. Предложение на первой странице начиналось с середины, словно это было продолжение предыдущего тома, так что он даже не сразу понял смысл слов, написанных ровным и четким почерком, с легким наклоном. Аккуратные и элегантные буквы как бы сторонились друг друга, не желая соединяться. Синие чернила, порывистое начертание. Почерк наводил на мысль о настойчивости, даже о принуждении. В записях явно таился подтекст, требовавший очень внимательного прочтения. Эти значки обещали ответ на некий важный вопрос — но корни их уходили все глубже. На первый взгляд, они вели к свету — но подталкивали во тьму, к затемнению мысли, где мысль становилась бессильной тенью. Эти буквы сначала как будто тепло обнимали — но теплота быстро сменялась прохладцей и равнодушием. Казалось, вот они, здесь — но уже в следующую секунду синева чернил растворялась в странице, и на поверхность всплывали слова, и промежутки между словами были словно мостки между видимым и невидимым, между известным и неизвестным; мостки становились плотнее, и смысл прояснялся — так затягивается рана, так свертывается кровь, так нарастают мозоли на коже. Слова словно по тайному сговору складывались в предложения, а те таили в себе наблюдения, даже знание. Эти предложения только казались бессмысленными, они несли в себе бремя чьей-то вины; в них не было ни предупреждения, ни угрозы, лишь подтверждение того, о чем ты уже знаешь или хотя бы догадываешься. Они постепенно формировали орнамент смысла, строгую иерархию, в которой ни одно предложение, ни одно слово, ни одна буква, написанная синими чернилами, не давали прямых ответов, но намекали, подсказывали, направляли туда, где пути смысла сходились на миг и опять разбегались; и каждая буква, округлая и безмолвная, была и свидетелем преступления, и самой идеей преступления, и это было как непрошеное вторжение незваного гостя, который вдруг начинает ощущать свою сопричастность, и при этом он чувствует, что надо бежать отсюда, пока не поздно, но уже поздно, он слишком далеко зашел; он словно тайный наблюдатель, который не знает, что его видят.

Я уйду из кафе, не заплатив, и он побежит за мной. На улице я брошу эту записную книжку и скроюсь. Он поднимет книжку, сотрет грязь с обложки. Но сразу читать не решится. Он вернется обратно в кафе, где другой официант — которого он ненавидит — посмеется над ним и скажет, что уже назначил мне свидание. И он заберет мою книжку домой, в свою маленькую холостяцкую квартирку, из тех квартир, где женщины изредка остаются на ночь, а утром — из сочувствия — прибираются у него. И спят они с ним тоже лишь из сочувствия, потому что он такой человек — почти все время один, почти все время мечтает; он из тех молодых людей, которые видят девушку в автобусе и воображают, будто влюблены, хотя на самом-то деле им хочется просто с ней трахнуться, но если им это удастся — тут и конец всем мечтам, исполненным самолюбования и всего того, что он себе напридумывал о себе любимом. Так вот, в своей холостяцкой квартирке он ляжет на кровать и благоговейно откроет мою записную книжку, оправдывая себя тем, что в этом вторжении в мои личные записи нет ничего дурного, потому что он будет читать с уважением и восхищением, но по мере того как он будет читать, его возбуждение сменится злостью и бешенством, потому что чем дальше, тем больше он будет запутываться. До него постепенно дойдет, что он — никакой не незримый наблюдатель, что наблюдают за ним самим; что не он управляет событиями, а им самим управляют; что он — не главный герой, а второстепенный персонаж чужой истории. Истории о девушке, которая приходит в кафе, и официант по имени Луиджи — как потом выясняется, он фашист — приглашает ее на свидание, завтра, и она соглашается, хотя сразу понятно, что ему, в общем-то, наплевать, как там пойдет дальше, главное, если она обломает его с постелью, не потратить на нее лишнего. Потому что Луиджи из тех, кто предпочитает трахаться с женщинами, которых не надо долго уламывать; их быстрое согласие ему льстит, а лесть для него — чуть ли не главное в жизни. Это, кстати, вполне устраивает и девушку, потому что для нее Луиджи — всего лишь имя, слово на белой бумаге синими чернилами, — и ей все равно, придет он на свидание или нет и чем они с ним займутся, если все-таки встретятся. Потому что и он, и она — тоже просто случайные персонажи истории, которая вроде бы подводит к некой развязке, подсказывает какой-то ответ или хотя бы намекает на возможность такой подсказки, но потом выясняется, что никакого ответа не будет. Такая история вряд ли понравится тем, кто верит, что в мире есть хоть какой-то смысл; кому обязательно нужно начало, развитие действия и финал; кто, увидев красивую девушку в окне автобуса, думает, что она его не заметила, а потом — каждый день, на протяжении недель — ездит в автобусах этого маршрута в надежде снова ее увидеть, и все эти недели его мысли заняты только выдумыванием вероятных развитий действия и развязок. Но все-таки завтра ты пойдешь за Луиджи, в надежде, что он приведет тебя обратно в историю, которая тебе по душе. Ты пойдешь за ним на расстоянии и увидишь, как они с девушкой встретятся у фонтана на углу, и Луиджи приобнимет ее за плечи, а она не будет ни сопротивляться, ни поощрять его, а потом ты пойдешь следом за ними двоими, горя желанием вмешаться и нарушить их идиллию; ты увидишь, как они подойдут к какому-то дому в трех кварталах от места встречи, и она вытащит из кармана ключ, и все это время рука Луиджи будет лежать у нее на плече, и они войдут в дом, а ты останешься стоять на улице, и будешь смотреть на окна, и терзать себя собственными фантазиями. Через какое-то время девушка выйдет из подъезда одна и быстро пойдет по улице, не глядя по сторонам, и если у тебя получится войти в дом, из которого она только что вышла, что за кошмарная сцена предстанет перед твоими глазами? А если ты бросишься следом за девушкой, какую еще историю она швырнет тебе под ноги? Или представь: ты ее догоняешь и выясняешь о ней все что можно — и что тебе это даст?

Но уже совсем поздно, и ты один, и теперь ты знаешь: то, что ты принимал за любовь, — всего лишь часть пустоты, и то, что было в кафе, — тоже часть пустоты, и то, что ты принимаешь за неустроенность своей одинокой квартирки, — часть все той же пустоты, безбрежной и бесконечной, и, может быть, завтра Луиджи умрет, и, может быть, он заслужил эту смерть, или, может быть, умру я, или, может быть, — ты. Сейчас ты закроешь записную книжку, которую принял за мой дневник, подойдешь к открытому окну и выглянешь на улицу; по ней медленно ползут машины, люди на тротуаре натыкаются друг на друга, как рыбы в тихом течении реки, но тебе все равно будет казаться, что все это — часть безграничной пустоты, и все эти машины, все эти люди на узкой улочке станут для тебя буквами в длинной строке; буквами, которые медленно движутся, но никогда никуда не приходят, стремятся друг к другу, но остаются всегда одинокими. Из этих букв составлены бессмысленные слова, у которых нет ни начала, ни продолжения, ни конца. Они разные, буквы: одни — притесняют, другие — находятся в подчинении. Одни — охотники, другие — добыча.

«Историю переписывают не только из-за современных предрассудков. Действительно, есть такое мнение, что история сама по себе — это не более чем накопление вариантов и исправлений; бесконечное воссоздание прошлого. Стоит только принять во внимание, как много у нашего непосредственного настоящего тончайших оттенков и насколько мы сами уступчивы и податливы в своем восприятии и осмыслении этих нюансов, и сразу же станет ясно: прошлое — оно нереально и зыбко и даже бессмысленно, пока его не истолкуют так или иначе. Но истолковать прошлое — значит переписать историю».

Это совсем не случайно, что Дункан у меня в книге читает повесть Альфредо Галли — автора приведенной цитаты. Признаюсь сразу: рассказ про молоденького официанта выдумал я; это дань уважения писателю, которым я безмерно восхищаюсь (хотя внимательные читатели наверняка заметили, что тема таинственной девушки в автобусе навеяна сценой с Лючией и инженером в «II Furto».

[2]

Впрочем, я очень надеюсь, что своим плагиатом вкупе с явными искажениями — ведь я вложил в этот эпизод совершенно иное содержание — я не оскорбил знаменитого сицилийца, который однажды сказал, что развитие языка и речи дало человеку одно огромное преимущество — способность обманывать.

Однако мы все уверены в истинности своего опыта, в твердости собственной памяти — и как же тогда быть с утверждением, что история — это «не более чем накопление вариантов и исправлений»? Нет ли тут противоречия?

Мне вспоминается случай, описанный в книге Лоуэлла «Мышление и память». Книга, кстати замечу, весьма увлекательная и захватывающая. Пациент Ф., возраст около тридцати, получил черепно-мозговую травму — несчастный случай на производстве. Несколько дней он пролежал в коме; потом пришел в себя и попросил привести к нему жену и детей. Ф. никогда не был женат, однако он подробнейшим образом описал докторам свою «семью-призрак»: дни рождения детей, любимые семейные праздники, и поездки, и прочее. Поврежденный мозг спонтанно создал альтернативную реальность, которую психотерапевтам предстояло полностью разрушить. Разумеется, врачи действовали из наилучших побуждений, но по отношению к пациенту это было жестоко — или все-таки нет?

Для самого Ф. альтернативная история его жизни была, безусловно, реальной. Таким образом, настоящая его жизнь оказалась воистину «нереальной и зыбкой». А когда целый народ верит в один большой вымысел, в свое легендарное, мифологическое прошлое — остается ли вымысел вымыслом или становится правдой за счет этой веры?

Двадцать лет назад Чарльзу Кингу было чуть-чуть за тридцать. В то время он каждые выходные ездил из Кембриджа в Лондон, чтобы встретиться с Дженни.

Они познакомились, когда Кинг приезжал на конференцию в Академию наук. В тот день ему надоело слушать доклады, и он вышел на бульвар — прогуляться по солнышку. На улице было тихо. Полицейский на углу со скучающим видом вяло постукивал пальцами по кобуре. Был август — и девушки были одеты по-летнему.

Кинг любил женщин; точнее, его к ним тянуло. Они его восхищали и зачаровывали. Глядя на улице на незнакомую женщину, он старался представить себе, как она выглядит обнаженной. Несмотря на весь его опыт, эта женская нагота до сих пор оставалось для него непостижимой тайной. Он довольно легко определял полноту форм или гладкость кожи, словом, все, что скрывалось под блузками-юбками; но вот финальное действо, обнажение души, всегда ускользало — каждый раз его воображение натыкалось на некую мысленную преграду. Обнаженный образ оставался абстрактным, предположительным, выдуманным; умозрительно все было понятно, но по-настоящему оценить это образ можно было только тогда, когда ты увидишь его воочию. И это всегда его интриговало.

Он шел по улице и поглядывал на женщин, не задаваясь вопросом, зачем ему это и какое ему с этого удовольствие. Он вертел головой, как растение склоняется в сторону солнца. У растений солнечный свет угнетает рост, поэтому с теневой стороны стебель растет быстрее и наклоняется в солнечную сторону. Иногда Чарльзу казалось, что в его тяге к женщинам тоже было что-то угнетающее; порой ему нестерпимо хотелось избавиться от этой своей одержимости. Он часто задумывался об этом и все более убеждался, что при всей неразумной иррациональности его страсти в ней была и своя здравая логика. Потому что при всех метафизических объяснениях, которые он для себя придумывал, причина могла быть совсем простой: активное воздействие гормонов, феромонов и прочих молекул. Его поведение было обусловлено теми же органическими причинами, что и «поведение» растений, и, стало быть, оно было таким же иррациональным, если не пытаться наделять замкнутую логику химии неким высшим вселенским смыслом.

Девушка возилась со слетевшей цепью велосипеда, перевернув его на тротуаре колесами вверх. На ней была тонкая белая майка с глубоким вырезом, и девушка ни на кого не обращала внимания — она была полностью сосредоточена на своем занятии. Кинг подошел к ней, пытаясь представить себе ее грудь, да и все ее тело, по тому зрелищу в вырезе майки, что было открыто взгляду. Он остановился и спросил, не нужна ли ей помощь. Так началась его связь с Дженни.

По дороге домой в Кембридж Чарльз Кинг начал расчеты, идея которых пришла ему в голову, когда по щеке Дженни катилась слеза. Задача оказалась намного тоньше, но и значительно плодотворнее, чем ему показалось вначале, и через два месяца он закончил статью по этой проблеме. Все это время он приезжал к Дженни на каждые выходные, и они занимались сексом на ее скрипучей кровати. В будние дни Кинг даже и не вспоминал о девушке.

Он был доволен своей статьей. Теперь нужно было ее напечатать, чтобы отправить на публикацию. Но если отдать статью машинисткам, она пойдет в порядке общей очереди; а Кинг не хотел ждать несколько недель — ему не терпелось быстрее отправить копию своей работы тому человеку, чей доклад на конференции вспомнился ему в постели с Дженни, когда в ее правом глазу набухла слезинка. Для начала он обратился к Дорин, он был с ней в хороших отношениях; в другое время она бы не отказала ему в его просьбе, но конкретно сейчас она была очень загружена — материалы профессора Сондерса, большой объем, — и ей не хотелось стучать по клавишам день и ночь. Тогда он попробовал подойти к Джоанне, новенькой. Она не взялась — возможно, боялась создать прецедент. На следующее утро он оставил на ее рабочем столе пару нейлоновых чулок, которые прикупил, когда ездил на конференцию в Париж (у него хранился изрядный запас, как раз для подобных случаев). Джоанна озлилась и сказала ему, чтобы он ждал своей очереди, как все. Однако чулки не вернула.

Кинг решил самостоятельно перепечатать статью. Он попросил своего друга Роберта дать ему на недельку пишущую машинку и отправил Дженни письмо с объяснением, почему он не сможет приехать в эти выходные. Он начал печатать — занятие нудное и утомительное. Он вообще очень редко пользовался пишущей машинкой, и ему приходилось по полчаса искать каждую клавишу. Два дня он буквально сражался с машинкой, исправляя бесчисленные опечатки. Он уже возненавидел и эту статью, над которой работал с таким восторгом, пока писал ее от руки, и уравнения, что пришли ему в голову, когда он в первый раз пришел к Дженни.

В пятницу вечером в дверь позвонили. Это была Дженни — она приехала, чтобы помочь напечатать статью. Он спросил, как она узнала, где он живет, и она ответила, что на конверте был обратный адрес. Ей пришлось долго искать улицу. Кинг всегда был очень осторожен насчет того, чтобы давать женщинам свой адрес и телефон. Ему подумалось, что, наверное, он и вправду хотел видеть Дженни, раз написал на конверте обратный адрес. Ее волосы были мокрыми — шел дождь. Он впустил ее, помог снять вымокший плащ и дал ей полотенце. Она проделала такой путь, и все — ради него. Это было так трогательно. Он себя чувствовал чуть ли не виноватым. Но при этом не мог понять, почему он совсем ей не рад.

Квартира у Кинга была совсем не такой, как у Дженни. С ее точки зрения, это были роскошные апартаменты. Большие комнаты, книги на полках — ее поразило такое количество книг. Ей вдруг пришло в голову, что она не отказалась бы жить в этом доме, среди всех этих книг, и эта мысль тоже ее поразила. Еще было старое пианино — она попросила его сыграть что-нибудь, и он ответил, что, конечно, сыграет, но завтра, — и сувениры со всего света, в том числе русский самовар и нелепая зажигалка, модель Эмпайр-Стейт-Билдинг. Она недоверчиво спросила, он что, был в Америке, и он равнодушно ответил — да. Ездил туда на три месяца, занимался исследованиями в Брукхэвене, на Лонг-Айленде.

В понедельник утром Чарльз положил два экземпляра статьи — первую копию и копию, отпечатанную под копирку, — в большой коричневый конверт и отправился к себе на кафедру теоретической физики. Он вошел в здание с бокового входа и встретил в коридоре Джоанну.

— Мне ваши услуги уже не нужны, — сказал он ей. — Я имею в виду перепечатку. Я сам все сделал. — Джоанна сердито зыркнула на него. — Надеюсь, чулки вам понравились, — добавил он и пошел вверх по лестнице, перешагивая через две ступеньки.

Проверив почтовый ящик, Кинг обнаружил коричневый конверт, похожий на тот, что был у него в руках. Кто-то прислал статью. Имя отправителя ничего ему не говорило. В кабинете он вскрыл конверт.

Видение Вселенной

Э. Уоррен, бакалавр наук

Чарльз Кинг и Роберт Уотерс познакомились пять лет назад, в одном кафе в Кембридже. Стояла зима, и в помещении было ненамного теплее, чем на улице. Кинг только что позавтракал, хотя было уже больше десяти часов. Этой ночью он был с женщиной. Когда месяца два назад они с ней оказались в постели впервые, они не спали всю ночь, а в семь утра пили кофе в какой-то забегаловке для рабочих, где не было сидячих мест, так что им пришлось стоять у высоких столиков. Но сейчас, по прошествии этих двух месяцев, Кинг уже спал сладким сном рядом ней, с этой женщиной, до половины десятого.

Из-за своего столика Кинг увидел, как в кафе вошел молодой человек примерно одних с ним лет — какой-то весь дерганый, нервный. Это и был Роберт. Он как будто кого-то искал: оглядел замызганные столики, повернулся к стойке и спросил у буфетчицы, что у них сегодня есть. Кинг заметил, как молодой человек глянул через плечо в его сторону. На мгновение их глаза встретились; незнакомец словно ощупал взглядом лицо Кинга. Чарльз даже подумал, что они, может быть, знакомы. Он попытался припомнить, где он мог видеть этого человека.

Кингу было двадцать семь, то есть он был достаточно молод и еще не избавился от восторженного юношеского идеализма, так что волна политических реформ, что наполняла надеждой сердца очень многих, подарила надежду и ему. Недели три назад он, как и все остальные, смотрел выступление по телевизору, которое, как ему показалось, означало реальное, истинное начало перемен. Но как может одно-единственное выступление оказать такое воздействие?

Кингу припомнилась одна история. Это случилось во время войны. Участники Сопротивления убили офицера СС, тогда местный командующий устроил облаву и взял в заложники сто мирных жителей. Захваченных держали под охраной одного пулеметчика. Их согнали в кучу на рыночной площади, и дорогу к свободе им преграждал один-единственный солдат с пулеметом. Если бы кто-нибудь попытался прорваться в одиночку, его бы немедленно пристрелили. Если бы на охранника кинулись человек пятьдесят, скорее всего двадцать из них погибли бы под пулеметным огнем, прежде чем остальные смяли бы стрелка; но уцелевшие смогли бы бежать. Однако эти сто заложников просто стояли — и не предпринимали вообще ничего. А если б их было не сто, а, скажем, миллион, разве промедлили бы они хоть мгновение перед каким-то жалким охранником?! Да они бы, не задумываясь, рванулись вперед и растоптали пулеметчика вместе с его пулеметом. А если бы там была тысяча человек? А пятьсот? Сколько нужно собрать человек, чтобы они преисполнились той отваги, когда у них даже не возникает мысли, как бы спастись самому, и люди готовы пожертвовать собой ради того, чтобы жили другие? Эти сто человек так и не сдвинулись с места. Каждый отчаянно цеплялся за надежду, что прожить еще пять минут — значит каким-то образом поднять свои шансы на благополучное избавление. Спустя какое-то время молодой пулеметчик получил приказ расстрелять всех.

Иногда Кинг задумывался, а что было бы, если бы охранник предложил сотне заложников следующий гуманный выход: он пропустит первого, кто попытается убежать, но пристрелит любого, кто попытается убежать следом за первым. И что тогда? Скорее всего миг замешательства — а потом паническое бегство.

В среду вечером Роберт приехал к Чарльзу со скрипкой и большой нотной папкой. Кинг пригласил его войти. Роберт так восхищался огромными комнатами, что Кингу пришлось рассказать ему, как он получил эту квартиру, а то вдруг Роберт подумает, что он надавал взяток всему министерству жилищного хозяйства.

Потом Роберт открыл пианино и взял ноту «ля». Он отложил футляр со скрипкой, который до этого держал под мышкой, и сел за клавиши. Начал играть сонату Моцарта; старательно, но как-то ходульно и слишком быстро. На арпеджио он сбился, попробовал этот пассаж еще пару раз, но вскоре оставил попытки.

— Отличный инструмент, — сказал он.

Чарльз объяснил, что пианино досталось ему от бабушки.

— Она прекрасно играла; думаю, если бы она захотела, она могла бы стать знаменитой.