Недалеко от его дома, сразу за кирхой, начинался глухой забор. Что там за ним? Ему хотелось встать на камень или ящик и заглянуть. Но рядом не было ничего подходящего. Да и не принято тут было заглядывать за заборы, подглядывать за частной чужой жизнью. А очень хотелось.

Поверх забора зеленой каймой кустились верхушки каких-то дерев. Чуть дальше можно было разглядеть крышу дома, вероятно, стоящего в центре участка.

Своей длинной стороной забор смотрел на поле, которое начиналось не сразу от забора, а ниже — усадьба вместе с оградой была выше поля, как бывают выше речной глади хоромы на крутояре. И с этой стороны нельзя ничего было разглядеть. Вход в усадьбу был со стороны улочки, заставленной старыми белеными домами в перекрестиях мореных балок. Перед окнами почти везде стояли вплотную к переплетам ящики с геранями. Цветы свешивались до самого тротуара. Ворота всегда были закрыты. Иди узнай, что там за ними?

Гуляя, он постоянно возвращался к ограде то со стороны поля, то со стороны улицы. Или подходил к ней в проулке, круто падающем от улицы к полю внизу и отделяющем усадьбу от церковного двора.

Почему ему так важно было узнать, что внутри? Он и сам не знал. Знал только, что там нечто совершенно особенное, может быть, прекрасное, а может, наоборот. Во всяком случае, жизнь его отныне попала в зависимость от разгадки тайны усадьбы за оградой.

По-немецки французское слово «натюрморт» — «мертвая природа» — звучит несколько иначе, но близко по значению: «штилльлебен» — «тихая, или спокойная, жизнь». Ясно, что и немецкий язык предполагает нечто подозрительно спокойное — ту же омертвевшую в смерти жизнь, — но делается это по-немецки поэтично.

Натюрморт на стене моей комнаты в Германии изображал великолепные фрукты и стакан, стоящий на блюдце, с ложечкой, сломанной поверхностью светлого чая с лимоном. Скатерть иссиня-белая. Стул у окна — коричневая спинка на фоне переплета. Пейзаж за окном размыт.

Соломенное сиденье второго стула чуть вдвинуто в передний край картины. Намек на Ван Гога.

Конечно, это хорошая репродукция. Слишком высок класс живописца, сработавшего этот шедевр на границе гиперреализма и немецкого экспрессионизма, чтобы быть подлинником. Шерстюк блаженной памяти и той же памяти Макс Эрнст. Немного Мунк. Немного Матисс периода натюрмортов.

Такой подлинник не может украшать комнату бедного эмигранта. Я принес его со «шпермюля» — кратковременной свалки ненужных вещей, выставленных хозяевами и еще не убранных городской службой очистки.