Поздняя осень...

Низко над землей плывут тяжелые тучи, кажется, вот-вот упадут в долину и только чудом удерживаются на вершинах сопок, что стоят стеной по обе стороны Улуг-Хема

[1]

.

Пустынно в степи. У подножия гор, по берегам стариц и рукавов реки желтеет жнивье. Изредка налетает порывами ветер, гонит по степи легкие, сухие перекати-поле. Они, словно овцы во время бурана, сбиваются в овражках, попадающихся на пути, и там находят покой и защиту.

Отстрекотали в траве кузнечики. Прошла пора переклички маралов в густых кедрачах. Края болот подернулись сизой пленкой льда.

Строгим клином пролетают запоздавшие журавли. Птицы летят чинно и вместе с тем так стремительно, словно задались целью догнать лето и вернуть его загрустившей земле.

Олени бежали так быстро, что казалось, самих животных не было впереди, мелькали только ветвистые рога. Из ноздрей оленей, как из кипящего чайника, валил пар, тут же расплывавшийся в морозном воздухе.

Старик чукча изваянием сидел на санях, держа в руке длинную палку.

Рядом с ним примостился молодой человек в дохе из собачьих шкур. Глаза его, устремленные вдаль, были грустны. Стараясь отвлечься, он вспоминал товарищей, которые несли свою нелегкую службу на границе.

— Мир так уж устроен, Эрес, ничего в нем нет вечного, — утешали его друзья на прощанье.

Жизнь не баловала Эреса, и все-таки он не мог привыкнуть к тому, что остался один, без отца, — чувствовал себя потерянным, одиноким.

Село, которое помнил с детства Эрес, раскинулось по холмам, меж которыми протекала речка Шивилиг. Здесь араты сперва организовали тожзем, потом, в 1947 году, — Эрес тогда заканчивал седьмой класс — был образован колхоз.

Бедняки охотно вступали в колхоз. Опыт совместной работы в тожземе подсказывал им, что в колхозе будет лучше. Не все, конечно, шло гладко, не плавало, как говорится, маслом в теплой воде. Богатые да прижимистые свой скот норовили оставить у себя, «жертвовали» своим родственникам, детям, якобы живущим самостоятельно. Слишком осмотрительные и недоверчивые выжидали: что-то будет дальше.

— Через годик вступим, — говорили они.

Больше всех шумела о колхозе молодежь, горой стояла за новую жизнь. Но были и такие, кто зло высмеивал «общую чашу», якобы принудительный труд, уравниловку. Нет-нет да слышались на селе припевки:

Улуг-Хем. Агылыг. Чодураа. Эти три слова слились в памяти Эреса, и порознь он их уже не мыслил: река, село, колхоз...

Раньше в Агылыге было около ста дворов. Со временем их число возросло, село стало сумоном. Своему центру араты не стали искать другого названия. Агылыг — чем плохо? Посреди селения высился большой дом, который все называли улан-булуном

[14]

. Около него стояли мазанки секретаря сумонной партийной организации, председателя сумона и заведующего магазином. Летом араты перекочевывали на чайлаги

[15]

. Вместе с ними перебирались на летние стойбища и все организации сумона.

В лесочках возле села весной белым-бело от распустившихся гроздьев черемухи. Запах ее стойко держится днем и ночью во весь период цветения.

Эрес сошел с автобуса и поднялся на крутой пригорок. Поставил чемодан и залюбовался домами, выстроившимися вдоль берега реки. Отсюда село было как на ладони. Вон там, в самом центре, возвышается большой белый дом. Это, конечно, школа. Густо стояли рубленные «в угол» жилые дома. Невдалеке от них гнездились кошары, поблескивали фарами грузовые автомашины. У самой реки, внизу, Эрес отчетливо увидел длинные прямоугольники отменно побеленных строений — молочнотоварную ферму.

В стороне желтели поля. Они тянулись до самого леса и, казалось, были совсем рядом; болтливый человек сказал бы: рукой подать.

Чуть свет Эрес отправился на ток. Хотелось скорей взяться за дело, работать до пота, до мозолей на ладонях, чтобы гимнастерка прилипала к спине.

И забыть, забыть прошлое.

Вот и крытое гумно. Со всех сторон жались к нему копны соломы. Кусты караганника усыпаны воробьями; казалось, на ветки наброшена серая шевелящаяся сетка.

Войдя под навес, Эрес сразу попал под обстрел нескольких пар насмешливых глаз. Девушки с интересом осматривали бывшего пограничника, пряча улыбки.

Эрес привычным жестом поправил ремень, кашлянул.

Анай-кыс с утра было не по себе. Смутное беспокойство мучило ее. Не хотелось ни говорить, ни шутить с подругами. Поэтому, когда прозвенел звонок на большой перерыв и все побежали во двор техникума размяться, поиграть в снежки, она осталась одна, не пошла с ними. В аудитории стало тихо. И вдруг...

— Твой отец приехал! — Девчата стояли в дверях, с любопытством глядя на нее.

— Правда? — не то обрадовалась, не то испугалась Анай-кыс.

— Да, ждет тебя в вестибюле. Не веришь?! Пойдем вместе!

Анай-кыс не трогалась с места. Они потянули ее и со смехом, перепрыгивая через ступеньки, побежали вниз. Действительно, отец! Он стоял у окна в тулупе, подпоясанный кушаком, рядом с таблицей «Учебная часть» и невозмутимо раскуривал свою длинную трубку. На подоконнике лежали его огромные рукавицы. Анай-кыс даже забыла поздороваться.

Зимняя стоянка Сандана находилась далеко от центральной усадьбы колхоза «Шивилиг», у Кожер-Сайыра. Здесь, на небольшой равнине, со всех сторон окруженной горами, торчала его одинокая юрта. К ней пристроен коровник, рядом — кошара, над которой поднимается едва заметный пар. И в коровнике и в кошаре — собственный скот Сандана и его родственников. Колхозные бычки и без коровника обойдутся. Сандан не очень утруждает себя заботами о них. Почистит место, где ночуют, от навоза — и все. А днем они все время на пастбище. Место здесь тихое, снега бывает мало. В горах ветер, а тут солнышко пригревает, вот и пасутся они себе на здоровье. Вечером приезжает сюда Сандан и гонит бычков домой, а иногда они и сами приходят к юрте.

Одним словом, у Санданов хватило бы силы ходить за колхозным скотом. Другое дело — свои коровы, овцы, бычки да еще скот, принадлежащий родственникам, что живут на центральной усадьбе, в селе. Не сообразишь с ними, не знаешь, как уберечь.

Две недели живет Анай-кыс дома. Работы у нее хватает. Утром выгоняет коров и овец, старается пасти получше — найти место, где побольше травы. Конечно, не весь день ходит она со скотом, выгонит на пастбище, сама возвращается домой. Тут тоже много дел: чистит двор, убирает кошару, коровник. Мать ведь болеет, она больше у очага. Потом Анай-кыс берет топор, идет на реку, долбит прорубь и поит телок.

Так целый день — не видишь, как проходит он, короткий, словно верблюжий хвост, зимний день. Глядишь — и за коровами пора, а там — дойка. Анай-кыс берет деревянные котелочки, куда они разливают молоко, оставляя его на морозе на ночь, и выходит из юрты. Мороз пощипывает лицо.

Утром мать складывает эти мороженые кружки и присыпает снегом. Образовалась уже целая стенка. Как-то Анай-кыс спросила, зачем столько морозить молока. Мать пододвинула ближе к очагу ширтек — войлочную подстилку.

У коновязи — лиственничного желтого столба возле председательского дома — стоял красивый серый конь, нетерпеливо переступая ногами и кусая стальные трензеля. Красное седло было окаймлено моральим пантом, слева привязан девятиаршинный аркан из моральей шкуры с застежкой на конце из рога козленка. Серебряная уздечка и бляшки ее так светились, что по ним даже ночью можно было узнать скакуна. Проходившие мимо с завистью глядели на коня в нарядной упряжи.

— Раз председатель оседлал своего Серого — дома ему сегодня не сидеть.

— К чабанам, видно, собрался.

— Смотри-смотри, шею-то держит, как шахматная фигура, — переговаривались двое парней.

А Серый, точно услышав эти похвалы, резвился пуще. Вот над ним пролетела стая чижей. Поставив уши колышком, пытался сделать стойку на задних ногах. Старики любовались издали: «Какая кобыла родила такого красавца»...

В тот год весна была ранняя. Уже в марте на равнине по обе стороны Улуг-Хема сошел снег. Держался он у подножия, в тайге, а склоны гор полысели, освобождаясь от зимней шубы. Чабаны оставляли зимовья, перекочевывали на весенние стоянки, выбирая, чтобы быть поближе к реке.

В конце марта на заседании бюро райкома об итогах зимовки скота, куда были приглашены председатели колхозов и секретари парткомов, колхоз «Шивилиг» назвали в числе лучших хозяйств, где сохранили поголовье, хорошо приняли и сберегли молодняк. Докур-оол и бровью не повел, к похвалам он давно привык, «Шивилиг» был одним из передовых, экономически крепких колхозов-ветеранов, созданных еще до присоединения Тувинской республики к Союзу. Зато, когда ему как председателю передового колхоза вручали переходящее Красное знамя, он брал слово и чуть ли не часовой доклад делал перед собравшимися.

После подведения итогов говорили об очередных задачах — о весеннем севе, о том, как подготовились колхозы, приводились цифры. После бюро Докур-оол и парторг Илюшкин зашли в МТС, уточняли графики работы тракторов на полях колхоза и, не задерживаясь больше, выехали из Шагонара.

Докур-оол — на своем Сером, Илюшкин сидел на высоком таврированном коне черной масти. У устья Шивилига начинались поля колхоза, они решили объехать их еще раз, посмотреть, куда сразу посылать тракторы, где надо очистить поля от камней, караганника.

— Да, Александр Петрович, план-то в этом году побольше дали. Только, я думаю, мы сможем выполнить его на этих же землях.

Когда из армии вернулся Лапчар, никаких торжеств по этому случаю в их доме не устраивали.

«Ну что, вернулся, сынок?» — спросил старый Ирбижей так спокойно, будто сын его вернулся от соседей, а не прослужил три года.

Мать — другое дело. Она бегала, собирала на стол, суетилась, незаметно утирая глаза. Ирбижей всегда оставался неторопливым, спокойным. Таким же, казалось, был он и тогда, когда уезжал Лапчар в армию. Мать тогда тоже плакала: «Проводи сына хоть до Шагонара». Но Ирбижей невозмутимо сказал: «Езжай, сынок», — не шелохнулся, не встал из-за стола.

Вернувшись домой, Лапчар увидел, как постарел отец, казалось, он еще больше подсох и ссутулился. «Не такой он спокойный и невозмутимый на самом деле», — подумал Лапчар, да он и раньше знал это. Отец все прячет внутри, а для матери, для них, детей, остается всегда ровным.

— Гнедка-молнию я в колхоз отдал, — сказал старик, когда они сидели за столом и Лапчар с аппетитом поглощал горячий бульон.