Достигнув вершины склона, мужчина остановил лошадь и привычно окинул взглядом окрестности. Против обыкновения день выдался ясным. Высоко над головой чистой лазурью сияло небо, обычно затянутое облаками. Оно, казалось, лежало на низких холмах или касалось верхушек выстроившихся вдоль берега судов. С холма открывалась широкая панорама Южного Шильдса, живущего в вечной суете и несмолкающем шуме и грохоте.

Если бы не разбросанные то здесь, то там одинокие коттеджи и несколько ферм, местность между Тайм Док и Джэрроу можно вполне было назвать пустынной. Взгляд мужчины остановился на Джэрроу, и ему почудилось, что он снова слышит никогда не стихающий шум: работы на маленькой верфи и на солеварнях велись без остановки.

А где-то там, вдали, скрытый холмами, находился Хеббурн. Вид любого города, даже такого крупного, как Ньюкасл, неизменно вызывал в его душе прилив жалости: в голове не укладывалось, как люди, имея возможность выбора, соглашались жить в этом безумии — суматохе, толчее, а порой и зловонии. Правда, выбор был не у всех. Однако мужчину не покидала мысль: будь у них выбор, предпочли бы они жить здесь, на просторе?

«Хорош простор!» — с горькой иронией думал он, глядя вниз, где под землей во все стороны тянулись штреки и штольни. Часто ли шахтерам удавалось наслаждаться окрестными просторами?

Всего раз в неделю? А некоторых так изматывала работа, что в свой единственный выходной они предпочитали отлеживаться в постели.

Саймон стоял, прислонившись к воротам фермы, и разговаривал с мистером Марком Сопвитом, хозяином земли, которую арендовал.

— Да, что верно, то верно. Завтра я поставлю голову под хомут, — он с улыбкой кивнул на лошадь.

— Бывает кое-что и похуже, — рассмеялся в ответ Сопвит. — Все зависит от характера наездника.

— Ну, нрав наездника мисс известен, думаю, что смогу с ним справиться.

— Ну-ну, — с сомнением покачал головой Марк. — Нельзя одновременно таскать хомут и ездить верхом. Это невозможно.

— Какая ты хорошенькая. Ты только взгляни, Уильям.

— Да, выглядит подходяще, — поддакнул он.

Старики, улыбаясь, смотрели на стоявшую перед ними внучку.

— Тебе все-таки надо было поехать с ними в церковь, как по-твоему, Уильям?

— Конечно, я думал, тебе захочется посмотреть, как венчается Саймон, он по-доброму относился к тебе с первого дня, как ты здесь появилась.

В ризнице при свете стоявшего на столе фонаря сидел мистер Септимус Фоссетт, церковный староста, и пятеро его помощников: колесный мастер Берк Лодимер, плотник Энди Фэрветер, бондарь и могильщик в одном лице — Джордж Найт, маляр, а также поденщик Том Пирсон и Рэнди Симмонс, работник на ферме Саймона Бентвуда.

— Да, дело серьезное, — высказал свое мнение Энди Фэрветер, когда мистер Фоссетт закончил говорить. — Поэтому мы здесь и собрались, как люди ответственные. Мы отвечаем за то, чтобы не нарушались церковные нормы, и должны следить, чтобы те, кто руководит церковью, вели себя подобающе.

— Но она же не ведет церковных дел, — попытался возразить Том Пирсон. — Священник — вот кто ответственное лицо.

— Однако она его жена, и он обязан нести за нее ответственность, — в один голос ответили ему Энди Фэрветер и Джордж Найт.

— Согласен, в этом вы правы, — закивал Берк Лодимер. — Но она из другого сословия. Мы с самого начала это знаем. Она же из джентри, из помещиков, а вам известно, как они там себя ведут. Как сучки во время течки, не знают покоя.

Его преподобию Джоржу Россу было всего тридцать пять, но сутулые плечи, худощавое продолговатое лицо и быстро редеющие волосы заметно старили его. Худой и высокий, он выглядел старше сорока. Обычно лицо священника имело землянистый оттенок, но сейчас от волнения щеки его тронул бледный румянец. Он сжал тонкие невыразительные губы, чтобы скрыть подрагивание, и грустно смотрел на жену, осуждающе качая головой.

Двадцатишестилетняя Эллен Росс, маленькая и изящная, едва доходила мужу до плеча. Ее очень красили мягкие волосы светло-каштанового оттенка, а глаза поражали какой-то необыкновенной, пронзительной голубизной. Говорила она быстро, размахивая руками, что придавало значимость ее словам. Вот и сейчас Эллен оживленно жестикулировала:

— Я уже говорила, что это злобные, всегда готовые позлорадствовать люди. Они не понравились мне с самого начала. Мистер Фоссетт, хоть и церковный староста, но не лучше старух-сплетниц. А колесный мастер, даже не знаю, что и сказать, — она с брезгливой гримасой развела руками, будто стараясь что-то отодвинуть от себя.

Джордж прикрыл глаза и заговорил, стараясь не показывать раздражения:

— Ты уклоняешься от темы, Эллен. Ответь, ты танцевала в ризнице с Тилли Троттер или нет?

На четвертый день после пожара Энни Троттер так и не произнесла ни слова, только в глазах ее отражались боль и любовь, когда она смотрела на Тилли. Еще через три дня ее похоронили. Как говорили мужчины в деревне, чем быстрее отправиться на тот свет старуха, тем скорее уедет молодая, тогда ко всем вернется покой.

Кроме нового приходского священника преподобного Портмана и Тилли Троттер на погребении присутствовал еще один человек. Его появление вызвало такое же удивление, как и присутствие Тилли, ведь считалось, что женщинам не положено участвовать в похоронах, особенно родственников. Но всех поразил приезд Марка Сопвита в тот момент, когда Том Пирсон с садовником помогали снимать гроб с телеги. Марк Сопвит подъехал к воротам, оставил лошадь и присоединился к маленькой процессии.

Когда первый ком земли ударился о крышку гроба, Тилли закрыла глаза, душа ее рыдала. «Бабушка! Бабушка! — мысленно взывала она. — Как я буду без тебя жить? Ах, бабушка, моя бабушка!»

Девушка не помнила, кто увез ее от могилы, и пришла в себя только у телеги. Она увидела сквозь слезы Саймона и мистера Сопвита. Они стояли поодаль и разговаривали. Потом Марк Сопвит направился к лошади, а Саймон вернулся к ней.

— Садись, — сказал он, и Тилли почувствовала, что поток слез иссяк. Она достала платок и вытерла глаза.

Тилли жила в сарае второй день. В первый день она навела порядок, прочистила дымоход и развела огонь. Из коровника принесла чистой соломы, а из сарайчика со старыми вещами — сухие мешки. Среди погасших головешек отыскалась сковородка, чайник и еще кое-какая кухонная утварь. В одном месте ее нога провалилась в золу, под которой оказались еще тлевшие головешки. При малейшем шуме она испуганно вскидывала голову. Но в душе ее жил не только страх, к нему теперь прибавился гнев.

В первую ночь, лежа без сна на ворохе брошенной на каменный пол соломы, Тилли представляла, как стоит посреди деревни и выкрикивает гневные слова, обращаясь к притаившимся за опущенными занавесками жителям. И позднее в снах ее не оставляла мысль о возмездии. Девушка вновь видела себя в деревне, на этот раз на окраине, перед домом Макгратов. «Вы убили мою бабушку, — кричала она, — а священнику с миссис Росс испортили жизнь, потому что им никогда снова не испытать счастья. И меня пытались опорочить. Но вам это никогда не удастся. Ни тебе, Хал Макграт, и никому другому. И пусть никто не смеет приближаться ко мне, иначе он за это поплатится».

Рано утром Тилли отправилась в дальний путь, в Джэрроу. Хотя и прерывистый, сон все же немного укрепил ее силы. Когда девушка возвращалась обратно, руки у нее не болели: сумки не оттягивали их, как в прошлый раз, потому что купила она только самое необходимое, Тилли надеялась продержаться до ярмарочного дня, чтобы съездить в Ньюкасл и попытаться наняться в прислуги. Она была согласна на любую работу, только бы уехать подальше от этих мест.

Подойдя к сломанной калитке, Тилли почувствовала, что не одна. Уцелевшая стена дома закрывала от нее задний двор, но она знала, что там кто-то есть. Девушка попятилась к дороге, но тут из-за почерневшей от копоти стены показался Стив Макграт. Она с облегчением перевела дух.

— Здравствуй, Тилли. Я принес тебе пару одеял, там внутри завернуто кое-что из еды.

Проспать в этом доме ей не дадут. Это было первое, в чем убедилась Тилли на следующее утро, когда кто-то грубо потряс ее за плечо и коротко скомандовал: «Вставай».

Тилли открыла глаза, сон как рукой сняло. Над ней стояла Ада Теннент. Когда она снова крикнула: «Вставай!», девушка тем же тоном ответила: «Встаю, встаю», чем сильно удивила судомойку, которая от неожиданности отступила назад. От резкого движения жир с ее свечи брызнул в разные стороны. Когда Ада поспешила удалиться, Тилли поняла, что одержала маленькую победу, и ей вспомнились слова бабушки: «Не давай никому спуску, как к тебе, так и ты. Гнев не понимает тихих слов».

Волнение ее улеглось. Тилли отметила про себя, что помнит все наставления мисс Прайс. Она с усердием принялась за работу. Сложности начались, когда пришло время будить детей. Она легонько потрясла Мэтью, в ответ он больно ударил ее по руке. Казалось, мальчик поджидал ее прихода. Удар был достаточно чувствительным. Тилли ухватилась за больное место. Дальше произошло невероятное. Неожиданно для себя девушка схватила Мэтью за плечи и прижала его к постели.

— Не смей больше так делать, — громким шепотом предупредила она, — получишь сдачи. — Они молча сверлили друг друга глазами. На какое-то мгновение Тилли показалось, что в руках у нее Хал Макграт. — Ты понял меня? — спросила она.

Девушка видела, что ошеломила не ожидавшего отпора Мэтью, но не его одного. Люк сел в постели, тараща на нее глаза и открыв рот.

В день отъезда мальчиков в пансион в доме Сопвитов слышались жалобы, взаимные обвинения и ручьями лились слезы. Для Тилли в этот день открылись новые стороны жизни обитателей особняка.

В десять часов няня привела всех детей в комнату их матери. Плакали все, особенно Джесси Энн. Но когда к детям присоединилась их мать, Тилли едва удержалась от слез. Больше всего ее тронуло отношение к ней главного безобразника за час до этого. Она помогала Мэтью надеть новую одежду, и вдруг он неожиданно уткнулся ей в живот и сбивчиво заговорил:

— Я не хочу уезжать, Троттер, я… вел бы себя хорошо… если бы остался.

— Но вы же уезжаете не навсегда, мистер Мэтью, — в первый раз за время пребывания в доме девушка обняла мальчика. — У вас будут длинные каникулы. Вы приедете на Рождество. Представьте, какие будут праздники, как вы будете веселиться.

Он поднял голову, и она поняла, как напуган этот такой дерзкий и озорной мальчишка, когда он сказал: «Там все будет по-другому. Я не буду знать, что делать. И там есть большие мальчики».

Вспоминая все произошедшее, Марк Сопвит неизменно считал 5 ноября, день Гая Фокса, началом бед, обрушившихся на него лавиной.

Уже с утра день не предвещал ничего хорошего. Жена безутешно рыдала над письмом Мэтью, в котором он писал, что ненавидит школу и хочет домой. Кроме того, Эйлин сильно раздражал единственный сын Марка от первого брака, Гарри, который решил без ее ведома провести с ними рождественские каникулы. Сын Марк второй год изучал право в Кэмбридже. Он всегда вызывал у нее неприязнь, хотя с тех пор, как она стала женой его отца, виделись они только во время каникул. Еще мальчиком Гарри не нравился ей. Она видела в нем его мать, и это постоянно напоминало о том, что она не первая женщина в жизни мужа.

После рождения Мэтью Марк обнаружил болезненную ревнивость жены. Его нежные чувства к ребенку вызывали у нее недовольство, так как это отнимало у нее часть его любви к ней. Ревность ее не стала меньше и после появления на свет Джона, когда она решила сказаться больной. Насколько Марк понимал, собственнические настроения Эйлин в отношении детей имели целью отобрать у него их симпатию, целиком и полностью привлечь к себе. Это делалось не для того, что бы дарить ему свою любовь, нет. Она хотела только его постоянного внимания, чтобы он не переставая баловал ее и ласкал как ребенка.

Жене нравилось, когда Марк запускал пальцы в ее волосы, гладил руки, но касаться груди она ему не позволяла. Как же иначе, ее болезненное состояние не допускало никаких волнений. Кроме того, Эйлин родила ему четверых детей, разве этого не достаточно. Ему уже сорок три, а ей тридцать восемь. В таком возрасте добродетельным людям уже пора забыть о подобных вещах. Все плотские радости заканчивались с рождением детей. А Марк ясно сознавал, — все, что она намеревалась ему отдать, он от нее получил.

Но 5 ноября не жена была основной причиной его беспокойства. Марк всегда завтракал в одиночестве. Комната, в которой подавался завтрак, казалась ему самой уютной в доме. Именно здесь он первый раз сел за общий стол, когда ему было двенадцать лет и он уже четыре года, как жил в пансионе.