Вой сирены был неистов и пронзителен.

Он, словно штопор, впивался в мозг. Леденил сознание. Он не давал думать, дышать, двигаться. Он заглушал грохот разрывов, крики людей, рев моторов.

Он значил, что к артиллерийскому и минометному обстрелам сейчас прибавится еще и воздушная бомбардировка, что на смену жуткому вою сирены придет еще более жуткий, сверлящий, нарастающий звук летящих с неба бомб.

… Монастырский выскочил из блиндажа, где казалось тепло и уютно, где царила иллюзия безопасности и надежности, и, утопая в размокшей, чавкающей земле, натыкаясь в темноте на обломки, плюхаясь в лужи, побежал к батарее.

Они стояли в городе. Вернее, в том, что от него осталось. «Тем» были улицы, заваленные руинами домов, холмы битого кирпича, могильные холмы над засыпанными под ними людьми. Кое-где нелепо торчали голые черные стволы лип, некогда стройными рядами окаймлявших улицы. Обгорелые остовы трамваев, грузовиков, неподвижно застыли на перекрестках…

Воинов — спокойный, неторопливый в движениях человек — очень нравился Монастырскому. Он ценил в нем глубокие знания, опыт, умение работать с людьми. Воинов не кричал, не нервничал даже в трудные минуты, что, увы, свойственно многим тренерам. Выводя борца, он обнадеживающе хлопал его по плечу и, усевшись у ковра в своем углу, застывал в неподвижности. В перерыве не спеша массировал, обтирал подопечного и, избегая жестов, давал короткие советы. Не растекался по мелочам. Успевал заметить в схватке главное и об этом сказать. Когда его борец становился победителем, не орал, не бросался целовать, не выносил на руках. Когда тот проигрывал, не ругался и не болтал пустые утешения. По-деловому, серьезно анализировал схватку.

«Эх, мне б его в „Эстафету“, — не раз думал Монастырский. — Он бы у меня самбо поставил».

Однажды даже намекнул о своих мечтах Воинову. Тот сразу понял и серьезно сказал:

— Что ж, Святослав Ильич, я не против. Как выгонят, сразу к вам приду.

— А почему тебя должны выгнать? — удивился Монастырский.