Каникулы совести

Кульбицкая София

2051 год. Россией правит первый человек на Земле, сумевший достичь физического бессмертия. Зато все остальные граждане страны живут под страхом смерти. И только пожилой врач-психотерапевт Анатолий Храмов, сам того не зная, держит в руках ключ к государственной тайне...

Часть I

1

Тем утром у меня не было никаких предчувствий — ни дурных, ни хороших. Полная пустота. Хотя вообще-то я славлюсь очень крепкой — что называется «рабочей» — интуицией. У меня сосёт в животе к неприятностям и сладко кружится голова к удаче. А как-то раз я ненароком спас жизнь вагонной попутчице, которая, стоя у окна, любовалась проплывающими снаружи видами. Побуждаемый внезапным импульсом (необъяснимым — толстушки не в моём вкусе!), я на ходу с силой ткнул её пальцами под рёбра, заставив сняться с места ровно за секунду до того, как стекло сокрушил крохотный камешек, пущенный каким-то малолетним отморозком. Это со мной часто бывает: я совершаю глупые и на первый взгляд неуместные поступки, которые чуть позже — на поверку — оборачиваются стопроцентным успехом.

Я — выкормыш науки и привык скрупулёзно докапываться до причины каждого явления. Вот и теперь у меня есть по меньшей мере две версии, объясняющие досадный сбой моего сверхчутья. Первая: то, что на меня надвигалось, было одновременно прекрасно и ужасно, вычтем одно из другого, получится ноль. Вторая: каким-то дьявольским образом «членкоры» Института Безопасности научились перехватывать и гасить даже те подспудные, тончайшие сигналы, что наше всеведущее подсознание время от времени посылает неповоротливому бедолаге-уму. Хорошо зная на своей шкуре их (ибээровцев) сноровку, считаю второй вариант куда более вероятным.

Но я отвлёкся.

Итак, в то утро всё было, как обычно. Даже лучше — в кои-то веки у меня нигде ничего не болело, не кололо, не зундело и не дёргало. (Когда тебе под девяносто, каждое пробуждение — лотерея). Как всегда, я покряхтел немного, присел на кровати, пошерудил пятками по пупырчатому массажному коврику — приятно. Влез в тапки, пошкрябал в ванную. Я рассказываю обо всём этом так подробно, чтобы вы поняли, почему я так стормозил пять минут спустя, когда мою скромную комнатушку сотряс, может быть, самый решающий в моей жизни звонок. Он застал меня точнёхонько в тот момент, когда я, по утреннему обыкновению, топтался на розовом кафеле, подставляя своё жилистое тело тёплым ласкающим струям:

— Вззз… тирли-тирли-тирли…

2

Ещё немного о себе.

Как-то неохота выглядеть перед россиянами совсем уж закоренелым холостяком-упырём. Нет, я не такой. В своё время и я был женат, и, представьте себе, аж два раза! Фарс и трагедия. Что хуже — даже теперь, по прошествии полувека, не берусь судить.

Моя первая жена училась на психфаке педагогического. Казалось бы, смежные профессии — живи да радуйся. Ан нет — уже через полгода я с ужасом понял, что чинный обмен мнениями о каком-нибудь остром докладе с полуподпольной конференции гештальтистов — далеко не то же самое, что совместная жизнь. Этот постоянный аналитический зуд… Она мне буквально проходу не давала. Стоило мне расслабиться и ляпнуть какую-нибудь невинную фразу, сущую мелочь, например: — Отличная сегодня погодка! — как начиналось:

— почему я хочу поговорить о погоде?

— почему именно такая погода кажется мне отличной?

Случай с Альбертом

Я уже упоминал здесь о моей «прямой линии», где я даю частные консультации. Во времена моей юности это назвали бы «службой экстренной психологической помощи» или попросту «телефоном доверия». Работаю я, конечно, не бесплатно — у меня стоит фиксированный гонорар с каждого входящего плюс повремёнка. Очень выгодно. Но в ту пору, о которой я хочу рассказать, о подобном бизнесе и речи быть не могло — да и само понятие «телефон доверия» только-только начало приживаться в Советском Союзе.

Вернёмся на шестьдесят пять лет назад. 1987 год — не больше четырёх номеров «телефона доверия» по Москве. Меж тем в Европе подобные службы известны по меньшей мере со второй мировой войны. Впоследствии такое наше отставание будут объяснять «условиями социально-психологической и политической атмосферы», — а, попросту говоря, тем, что тогдашнее время, ориентированное на грубый позитив, не позволяло жалоб и нытья. Не знаю. Нынешнее время, пожалуй, ещё и пооптимистичнее будет, однако власти не только не запрещают мою «прямую линию», а, даже, наоборот, поощряют подобный род деятельности. Но я, кажется, сбился с мысли.

Итак, 1987 год. Я — двадцатитрёхлетний дипломник медвуза, ещё чуть-чуть поднатужиться — и готов психотерапевт. Первый в жизни серьёзный научный труд на ста страницах — это вам не хухры-мухры. Как и всякому нормальному юнцу, мне до жути хочется выпендриться. А, так как студент я более чем средний, звёзд с неба не хватаю, то совершенно ясно — выпендриться я могу только за счёт оригинальности темы.

Только ли эта причина?.. О, нет, ни в коем случае! Модное новшество действительно всерьёз увлекало меня. Уже тогда я, совсем зелёный, видел те огромные преимущества, что даёт система телефонного консультирования. Во-первых, анонимность — думаю, прелесть её объяснять не нужно. Потом так называемая вербальность — невидимый пациент, вынужденный объясняться только на словах, поневоле старается формулировать свои проблемы чётко и ясно, а это — уже половина их решения. Доверительность, интимность — ну как тут не расслабиться, когда кто-то сильный, опытный и надёжный мягко и вкрадчиво наборматывает тебя всякие утешительные вещи прямо в ухо?.. Ну, и самое главное: мелкие изъянцы внешности этого всезнающего гуру — лысина, лишний вес, неправильный прикус, прыщики, поры, морщинки, бородавочки и тэдэ — остаются за кадром, не мешая терапевтическому процессу. На этот счёт я, признаться, и теперь болезненно стыдлив.

В деканате мою тему одобрили и посоветовали как можно скорее приступать к практическим исследованиям. Собственно, меня вовсе не нужно было понукать — я сам рвался в бой. Но тут меня ждала неожиданная загвоздка. Ни в одной из четырёх действующих на то время московских телефонных служб со мной не захотели иметь дело. Ни в каком качестве. Не помогали ни официальные запросы на красивых бланках, ни личные звонки декана — ответ всегда был один: «Это вам не игрушки». И они были абсолютно правы. В то время это была, по сути, суицидологическая служба. Я-нынешний и сам бы себя-тогдашнего не допустил до неё ни за какие коврижки. Но тогда я был в отчаянии. Тема срывалась, а придумывать новую, да ещё после того, как я бурлил и пылал энтузиазмом в деканате, казалось мне слишком унизительным.

3

Женат ли ты, холост, а уж будь добр выглядеть достойно в любой ситуации — так диктует нынешнее время.

День, назначенный Кострецким для визита, я встретил во всеоружии. Отполировал до лоска пожелтевшие от времени — тут уж ничего не поделаешь! — зубы и ногти. Достал из шкафа элегантный, серый с искрой, итальянский костюм, о котором не вспоминал очень давно — в последний раз я надевал его в 34-м, на съезд гештальтистов в Петербурге. Всегда актуальная классика. Почистил, примерил — как ни странно, сидел он на мне как влитой. Нашёл в своих закромах чёрные ботинки, вычистил до блеска «саламандрой». Тёмный, цвета мокрого асфальта галстук, лимонно-жёлтая рубашка (модное сочетание). Из высокого зеркала в прихожей на меня грустно взглянул изящный, в меру обаятельный старый господин: явно умный, обточенный временем, не лишённый даже налёта некоторого дендизма, он, сдавалось мне, вполне мог рассчитывать на уважение. Я, во всяком случае, его зауважал.

Накануне я принудил себя посетить парикмахерскую. Увы, судьба не наградила меня, как многих моих знакомых (не скажу — ровесников), ни благородной седой шевелюрой, ни хотя бы стильной лысиной. Я лыс как-то… местами. Так же и поседел — по-дурацки, клочьями. Короче, единственный шанс для меня сохранять презентабельный вид — стричься очень коротко, под ежик. Это единственная прическа, которая идет моему крупному, костистому лицу. Оно в ней становится выразительным, даже благородным. Изъяны уходят куда-то на второй план, зато достоинства начинают работать на эффект, как хорошая живопись в удачной подобранной раме. В таком виде я выгляжу не хуже других, а то и лучше. М-да. Черт бы побрал эту грёбаную «современную жизнь», вынуждающую серьёзного учёного, клинициста, доктора наук заботиться о подобных материях. В мое время это было привилегией барышень. Сейчас, напротив, у барышень в этом плане куда больше свобод.

Увы, сегодня я собираюсь на свидание отнюдь не с барышней, — я не забывал об этом ни на минуту, как ни старался бодриться, и на душе, как говорится, скребли кошки. Хотел было взять с собой зубную щётку, кусок хозяйственного мыла и небольшие маникюрные ножницы — но вовремя передумал. Даже в худшем случае всё это барахло едва ли мне пригодится. Не те времена. Экономика в России налажена неплохо, крупных строек тоже не предвидится, а, если кто, не дай Бог, осмелился совершить политическое преступление, скажем, выложить в Сети квазинаучный текст, логически доказывающий, что Бессмертный Лидер — свой собственный сын, внук или даже клон, — можно не сомневаться, кострецилла найдёт своего хозяина. Я слышал о таких случаях. Правда, давно. Почему давно — не знаю. То ли в последние годы людям всё реже приходит в голову совершать политические преступления, то ли их просто перестали афишировать. Всё ж-таки у нас демократическое государство.

Покуда я развлекал себя подобными размышлениями, время благополучно и почти незаметно катилось к назначенному часу. Вдруг сообразил, что не позавтракал толком — аппетит пропал от волнения. Едва ли это достаточный аргумент. Голод может разыграться в самый неподходящий миг, а я ведь не знаю, когда мне теперь случится поесть. Живо прошагал на кухню, включил чайник, разогрел две лепёшки из пророщенных зёрен. Едва я откусил первый кусок, как, о чудо, аппетит у меня разыгрался со страшной силой и я еле успел пристроить слюнявчик на грудь и небольшое полотенчико на колени, чтоб не запорошить предательскими крошками свой так тщательно выстроенный имидж.

4

Я всегда был далёк от политики.

Воспринимать эту мутотень я готов только в одной форме — когда мне подают её как смачное остро-злободневное шоу. С удовольствием смотрю и пародийные номера, ну, Бессмертный, конечно, табу, а Кострецкого можно и даже нужно, он это любит. Всё остальное вызывает у меня мучительные зевотные, а то и рвотные спазмы. Уж извините старика за физиологичность.

Видеоновостей, как уже повторял не раз, я на дух не переношу. По аудио — только музыку. Свежие статьи УК (устной конституции) узнаю от Стеллочки — хорошенькой блондинистой молошницы в ближайшем супермаркете, у которой регулярно по вторникам и пятницам беру диетический творог (у меня пошаливает желчный пузырь). По неясной мне причине она благоволит ко мне, — так что остаться в полном неведении, чреватом неумышленными политическими преступлениями, я не рискую, а большего мне и не требуется. Словом, я представляю собой тот весьма распространённый тип, который в давно ушедшие дни моей юности был резко презираем, а ныне, в эпоху стабильности, способен вызвать лишь уважение — тип равнодушного, пассивного, инертного, аморфного, замкнутого в своей мещанской скорлупе обывателя.

Но вот мою уютную скорлупку грубо вскрыли снаружи, — и я, голенький 87-летний цыплёночек, очутился перед необходимостью в спешном порядке обрастать пухом и перьями политической грамотности (сам не знаю, с чего ко мне прицепились эти орнитологические сравнения). Что ж, а ля герр ком а ля герр. Я твёрдо решил, что не оставлю себе ни малейшего шанса облажаться и ляпнуть в лицо властям какую-нибудь непоправимую глупость. Вы не поверите, но даже в моём почтенном возрасте мысль о насильственной смерти всё ещё вызывает некоторый протест.

Впервые за все тридцать лет телефонной практики я отключил свою «прямую линию»! Мне было не до неё. Я задал в строке поиска ключевые слова «бессмертный лидер президент александр гнездозор» — и, засучив рукава, взялся за работу. Я выкопал из Сети все, что нашел о нем, с 2030 по 2051 год (не так уж и много его было, дозволенного-то!), хорошенько проштудировал и систематизировал — у меня есть собственные, запатентованные методики усвоения теоретических знаний, которыми я весьма успешно пользуюсь в своей профессиональной жизни.

Часть II

1

Рассвет в деревне, как это приятно. Особенно в понимании такой закоренелой «совы», как я, который и в будний-то день раньше десяти нипочём не вскочит. Бессмертный Лидер хочет сию же минуту видеть меня в своём бункере! Что-что, простите?.. (кхе-кхе) Ах, да-да, понял. Каникулы, наконец-то, начались для всех. Потрясающая новость.

Кострецкий, сообщивший мне её по «внутряшке» (рогатый аппарат, стилизованный под начало двадцатого века, зелёный с золотом, на тумбочке у моего изголовья), так жалобно стенал и причитал мне в ухо, что меня даже сквозь остатки сна проняло — и я, наконец, разодрал ресницы, намертво схваченные противным старческим клеем. Он-де сожалеет! Он-де и сам обожает понежиться до полудня под одеялком с какой-нибудь аппетитной служаночкой, а то и с двумя-тремя!.. Но увы! Его пресловутые свобода и власть безразмерны лишь с виду — и обрываются ровно там, где начинаются причуды капризного и своенравного Гнездозора, богоподобного главы. Отплакавшись, он уже вполне твёрдым голосом посоветовал мне проявить мудрость — и отнестись к этим (насторожившим меня) «причудам» снисходительно и с пониманием — как и подобает врачу и, так сказать, старшему товарищу.

Что ж, я и в самом деле повидал в жизни многое — и форс-мажоры меня не пугали.

На противную лихорадочную мобилизацию под бодрый аккомпанемент нервного стука собственных челюстей ушло около получаса (что-то я совсем увяз в этих дурацких числительных). Стремительно чистясь, умащиваясь и одеваясь (завтрак побоку), я рассуждал о том, что, в сущности, только что столкнулся с обычным — пусть и несколько неожиданным — проявлением гуманизма и милосердия со стороны властей. Ибо куда худшей пыткой, чем ранний подъём, было бы для меня муторное, томительное ожидание — вроде как в «кукурузнике» перед затяжным прыжком или в очереди к стоматологу. Уж не сам ли Кострецкий смастерил для нас с Бессмертным нехитрый сценарий этой ностальгической «Зарницы»?.. Вполне вероятно. (За последние дни я успел убедиться, что его неусыпная забота о моём комфорте порой принимает весьма парадоксальные, а, впрочем, неизменно действенные формы).

Ровно в восемь, как и договорились, я сплясал зажигательную джигу перед стеклянными дверьми холла — сенсорными, но без истерической готовности впустить в себя любую мысль, любого пролетающего мимо воробья. Дресс-код: удобно и по сезону. Джинсы, кроссы и серая тенниска. Пунктуальный Кострецкий уже поджидал меня на террасе, фотомодельно прислонившись спиною к одной из колонн — рассеянный взор устремлён вдаль, золотая цепочка на шее солнечно поблёскивает, свободные «пиратские» рукава ярко-зеленого марлевого костюма развеваются на лёгком ветерке. Завидев меня, он тут же позабыл о воображаемом фотографе — весь разулыбался и широко расставил руки в зазывно-дружеском жесте. И вот что странно: я сразу почувствовал себя намного увереннее, даже на душе как-то потеплело. А ведь после вчерашнего разговора я старался ни на секунду не забывать о том, что имею дело с человеком до крайности бессердечным и жестоким, — а, попросту говоря, абсолютным мерзавцем, мерзавцем в государственном масштабе.

2

Не знаю, что было тому причиной — коньяк ли, пережитое ли потрясение, негуманнно ранний подъём или же всё вместе, — но факт остаётся фактом: я мгновенно и намертво вырубился, едва добравшись до кровати. А, когда проснулся, часы показывали уже половину одиннадцатого.

Не желая больше залёживаться, я решительно свесил свои худые, поросшие седым волосом ноги с кровати, с кряхтением встал, подошёл к окну, раздёрнул занавески — и чуть не охнул от изумления и неожиданности: мой знакомый розовый сад буйно роскошествовал в декорациях громкого, сияющего, уже полностью расцветшего утра. Птицы щебетали вовсю, глянцевые, тугие цветочные головки купались в сочной зелени, искрились на солнце, усыпанные крохотными росистыми бриллиантиками, стройные ряды туй вдали млели в нежнорозовом мареве, тёплый ветерок из приоткрытой форточки приятно ласкал мой вздыбленный ёжик с застрявшими в нём остатками свинцового сна, который срочно требовалось вычесать, чтобы в подобающей форме отправиться на «проминаж». Когда гуляешь на свежем воздухе, как-то легче думается. Можно сказать, что пешая ходьба заменяет мне запрещённую сигарету. Спасибо Бессмертному Лидеру за нашу здоровую старость и тд.

Я отыскал в до сих пор неразобранной дорожной сумке джинсы со стразами и чёрную с золотом футболку (на случай, если Кострецкий всё же вылезет помешать моей одинокой прогулке), влез в аналогичной расцветки кроссовки, промахнул по голове массажной щёткой — и такой вот, бодрый и парадный, выскочил на свидание с розовым садом.

Тот встретил меня радостно и по-свойски, будто всё это время только и дожидался моего прихода. Упоительного, свежего аромата зелени, счастья, жизни и лета не способен был отобрать у него ни один заботливый ибээровец-генетик. Нежные, трогательные вблизи цветочные мордочки доверчиво тянулись к моему лицу, будто желая поцеловать меня. В укромных колючих зарослях весело и гостеприимно пострекотывали, шуршались, перепархивая с места на место, крохотные пичужки. На несколько секунд я забыл обо всём, растворился в этом сладостном окружении, не знавшем ни метафизических, ни моральных дилемм — только чистое блаженство бытия. Мучительно захотелось стряхнуть с себя всё ненужное — и на правах старого, но ещё бодрого животного влиться в этот вечный, мудрый, всепрощающий земной круг. Но я вовремя опомнился. Я хорошо сознавал, что меня оставили в покое ненадолго — а, значит, я просто обязан воспользоваться этим, чтобы привести размахрившиеся мысли в порядок.

Я медленно двинулся вдоль по узкой дорожке, заложив руки за спину и усилием воли пытаясь настроиться на рассудительный лад.

3

Нас с Кутей представили друг другу спустя примерно час, в помпезной, как станция древнего метрополитена, столовой Кострецкого, где тот закатил торжественный и до непристойности изобильный обед в честь официального начала каникул, — а, скорее, в честь того, что — как он простодушно выразился — «такие симпатичные люди наконец-то встретились и перезнакомились».

Хорошо ему было простодушничать. Должен признаться, что, собираясь на мероприятие, я, как бешеный крот, перекопал весь свой скудный, уместившийся в дорожной сумке гардероб — и, наверное, так и умер бы подле него с голоду и отчаяния, если б пришедший на подмогу Игорь милосердно не посоветовал мне оставаться как есть — джинсы со стразами, чёрная с золотом футболка, кроссовки — заверив, что в таком виде я более чем соответствую дачному дресс-коду.

Как это частенько бывает, все мои страхи оказались напрасными. Кутя, даром что мисс Россия-2051, при ближайшем рассмотрении оказалась очень милой и скромной девушкой — и смущалась, по-моему, даже больше моего. Удивительно, но в ней не было и капли того характерного апломба, свойственного признанным красавицам. Больше скажу, поначалу — когда я увидел её лицо вблизи — она даже не показалась мне особенно красивой. Бледненькая блондиночка с тонкой шейкой; трогательный цыплёнок, не более. Однако потом, приглядевшись, я понял, что на конкурсах, при макияже она и впрямь должна была быть очень эффектной. Тонкие, благородные черты лица, ясная улыбка. Просто сейчас, на каникулах, лицо ее отдыхало и было бесцветным. Слава Богу, женщинам нынешний этикет дозволяет больше свободы. Может быть, поэтому я чувствую себя с ними уютнее. Кроме того, я привык ориентироваться на стандарты моей молодости, когда красивая женщина должна была быть похожа на цирковую лошадь.

Сейчас же передо мной было совсем иное. Ладная Кутина фигурка, по-видимому, вполне отвечала требованиям соразмерности и гармонии, с которыми в наше время сверяются суровые и неподкупные конкурсные судии с цифровыми линейками в руках. Втайне я ещё раз порадовался, что ушла в прошлое та железная, почти невозможная конкретность параметров, из-за которой у меня в своё время наблюдалось так много пациенток с глубокими неврозами. Ныне главную роль играют не отдельные показатели (рост, объём той или иной части тела и тд), а так называемый «коэффициент красоты», высчитываемый по очень сложной формуле — с которой я, пень махровый, к счастью, незнаком. Королевой красоты может стать даже лилипутка — если, конечно, она удачно сложена. Кутя, впрочем, лилипуткой отнюдь не была. Рост Венеры, где-то около 165 сантиметров — по моим прикидкам. Грудь её, насколько позволял видеть льняной брючный костюмчик, в который она успела переодеться, была небольшой, но высокой и упругой, талия — хрупкой, бёдра — аристократическими.

Впрочем, все эти подробности я отметил чуть позже. Подлое свойство человеческой натуры: едва я убедился в том, что передо мной — не та дерзкая, пресыщенная и равнодушная светская львица, которую я боялся в ней встретить (и перед которой наверняка бы заискивал), как она фактически перестала меня интересовать, — и, в общем, во время обеда я почти не уделял ей того внимания, которого она, несомненно, заслуживала. Куда больше занимали меня другие участники пиршества, в которых с появлением Кути произошли весьма любопытные перемены.

4

«Попытайтесь увидеть вашу боль в образе прекрасной женщины. Подойдите, обнимите её, погладьте по спине. Поблагодарите за то, что она так долго сопровождала вас во всех радостях и горестях. Попросите прощения за то, что держали её при себе так долго. А теперь попробуйте отпустить. Скажите ей об этом. Повторите это пять, десять, двадцать раз, пока не увидите, как она поворачивается и уходит, становясь всё меньше и меньше, — и, наконец, окончательно растворяется в потоке яркого белого света».

Я — человек очень обязательный и всегда стараюсь пунктуально выполнять свои обещания — даже те, что дал собственной боли. Ни кошмары, ни даже комары меня не одолевали.

Ещё и ныне — то есть спустя где-то полгода после упоминаемых событий — я завидую самому себе чёрной завистью, вспоминая то дивное (может, и последнее для меня) лето на природе. Ах, как я им пользовался!.. Пил большими глотками вкусный деревенский воздух, слушал весёлое щебетание и шебуршание крохотных разноцветных пичужек в листве, любовался розами в ассортименте и сочной изумрудной зеленью, поглощал центнерами фрукты и овощи, купался в целебном солёном источнике, с удовольствием подставляя ласковому солнышку тощие бока и впалое пузо, — словом, по мохнатые стариковские уши погрузился в полуживотное-полурастительное существование расслабленного дачника — и ничуть этого не стыдился! (И, верите ли, не стыжусь до сих пор.)

Режим у нас был размеренным, как в добротном советском санатории. Поднимались около девяти (на свежем воздухе отлично высыпаешься!), завтракали — поодиночке, впрочем, возможно, Кутя и разделяла с Альбертом утреннюю трапезу, я предпочитал не вдаваться в детали их интимной жизни. Ещё часа два каждый был предоставлен сам себе — я, например, мог в охотку поработать, погулять в саду или позагорать в шезлонге. К двенадцати сходились на традиционный ланч у Кострецкого. (Тут надо сказать, что, где бы не случилось мне столоваться, я неизменно замечал, что меню для меня искусно составлено с учётом моей диеты — что меня очень трогало. Впервые за много лет желчный пузырь напрочь перестал меня беспокоить.)

Как-то незаметно для самих себя все мы разом перешли на «ты» и уменьшительные имена, а то и забавные прозвища — и только застенчивая Кутя на всякий случай ещё мне «выкала» — да поглядывала снизу вверх с почтительной опаской.

5

Тревога моя была не совсем понятна мне самому — никаких явных причин для неё не наблюдалось. Всё было как обычно. Всё так же ласково улыбалось июльское солнышко сквозь негустую облачную вуаль, всё так же посвёркивали бриллиантики выпавшего днём дождя в изумрудной траве лужайки, всё тот же был Кострецкий, ухоженный, загорелый, весь матовый, лучащийся неподдельной искренностью и добродушием. Да и возможно ли иначе в такую чудесную погоду — «парное молочко», как выразился этот захватчик, мягко, но властно сводя меня с каменных ступеней балкончика на вдоль и поперёк исхоженный нашими ногами розовый кирпич.

И, как всегда, я покорился ему, не задавая вопросов. Только в последний миг, прежде чем мы скрылись из поля зрения оставшихся, я успел оглянуться — и ободряюще помахать Куте, которая, пристроив острые локотки на перила балюстрады, грустно и немного сиротливо (как мне показалось) глядела мне вслед.

Обойдя павильон, мы прошли ещё несколько метров по плотно утрамбованному песку, затем по травке, по камушкам, по голой земле — и, наконец, нырнули в аккуратную берёзовую рощицу, на которую я столько раз засматривался из овального окошка весёлой Кутиной столовой — но куда почему-то ни разу не забредал во время своих одиноких блужданий.

Теперь я пожалел об этом. Здесь было очень тихо и пахло чуть сыроватой свежестью; низкое вечернее солнце, сдёрнувшее, в кои-то веки, с глаз пелену, просочилось меж тонкими пёстрыми стволами, разукрасило зеленоватый мшистый ковёр под нашими ногами в нежно-палевую полоску, — и я внезапно ощутил острое, до муки нестерпимое желание — придушить Кострецкого, который, будучи физически не способен переносить тишины и бездействия, с истерическим упорством волок меня за рукав вперёд и вперёд, через овраги и буераки, выемки и колдобины, древние высохшие пни, потрескивающие под сандалетами случайные сучки и выступающие, словно жилы на старческой руке, корни; при этом он так настойчиво трындел, трындел, трындел что-то об «удивительной красоте русской природы», что я ощутил даже некоторое облегчение, когда мы, наконец, упёрлись в высокий сетчатый забор, о котором я поначалу решил, что это — граница территории.

Но я ошибся. Здесь шло строительство — пройдя вслед за Игорем ещё несколько шагов вдоль забора, я увидел примерно на уровне глаз строгую готическую табличку: «Under construction».