Старик хлопотал возле телеги. Попробовал шину на колесе: не ослабла ли — и, понурый, озабоченный, ковырялся зачем-то в хомутине, подтягивал супонь. Густые брови и усы, потемневшие от пота и пыли, придавали его лицу суровость. Но стоило встретить один взгляд его грустных запавших глаз, увидеть мягкие движения его рук, которыми он стряхивал пыль с горячей конской гривы, и это впечатление суровости исчезало. Пыль поднялась клубком. Конь недовольно фыркнул и помотал головой, кося глазом на яркие языки пламени.

Впереди горел мост. Середина его провалилась, и там, где держались еще на воде обгоревшие бревна и доски, ошалело шумела вода, кружились клубы желтой пены, качались и быстро исчезали, нырнув под бревна, сосновые ветки, подмытые пни, охапки осоки. Сверху падали горячие головешки и с мягким шипением, оставляя в воздухе облачка дыма и пара, стремительно исчезали в пенистом водовороте. Садилось солнце. Светлой прозрачной позолотой сияли вершины высоких сосен и вековечных дубов. На затененной и неподвижной листве деревьев трепетали отблески пожара. Мост догорал. Пахло дымом, смолой, густыми испарениями соснового бора. От реки веяло освежающей сыростью, неуловимыми запахами мокрых сетей, рыбной плесени. Высоко, через все небо, тянулась узкая дымка. Если бы не серовато-черный цвет, можно было бы принять ее за обыкновенное перистое облачко. Далеко на западе горел город.

Неподалеку от телеги, на обочине шоссе, сидел хлопец. По тому, как неспокойно поглядывал он на дорогу, как нервно мял в руках стебелек молочая, видно было, хлопец чем-то очень встревожен. Вблизи шоссе, под развесистыми шатрами молодых дубов, сгрудилось много людей: женщины, дети, подростки, пожилые мужчины. Они шли на восток. Сгоревший мост прервал их путь. Матери рады были дать короткий отдых уставшим детям, накормить их. Да и у самих горели натруженные ноги, ныли спины от поклажи, от убогого скарба, который приходилось тащить на себе. Нужно было и детей подносить. Дети спали. Тихо переговаривались женщины. Кое-где спорили подростки, вспоминая самолеты, которые бомбили их сегодня на шоссе. Молчаливые, сосредоточенные сидели мужчины, обмениваясь скупыми словами, не имевшими никакого отношения ни к этой дороге, ни к этому дню. Они обращались друг к другу за табаком, за прикуркой, за кусочком бумаги на цигарку.

Хлопец слышал тихий людской говор возле шоссе, но все его внимание было приковано к подводе. Оттуда доносились приглушенные стоны. Женщине, лежавшей там на охапке сена, было лет двадцать пять, двадцать шесть. По ее бледному, прозрачному лицу пробегали тени тяжелой муки. До боли в пальцах сжимала она одной рукой одеяло, а в стиснутых пальцах другой хрустели сухие былинки сена. Черты лица вытягивались, искажались, она готова была кричать, молить о помощи, но, пересиливая себя, зарываясь лицом в пестрое рядно, сдерживалась, еле переводя тяжелое, прерывистое дыхание. Возле нее суетилась озабоченная девушка. Она поправляла подушку, подносила холодную воду в жестяном чайнике.

Когда стоны усиливались, старик растерянно теребил свою реденькую бородку, тихо ворчал под нос:

Где-то в самой чаще закугукала сова,— казалось, будто совсем близко, под соседним кустом, — заливается жалобным плачем ребенок: а-а… а-а-а… Но плач начал отдаляться и вскоре превратился вдруг в густой, раскатистый хохот. Словно смеялся кто-то дико, ошалело. Этот хохот прокатился по лесным просторам, подхваченный и усиленный эхом. И вскоре оборвался, бесследно растаял в сторожкой тьме ночи. Только слышно было, как шелестит под легким ветром трепетная листва осины и тихо-тихо гудят высоченные сосны.

— Ишь ты, разгулялась нечистая сила! — зло сплюнул Астап Конопелька и снял шапку, где всегда хранились его трубка и кисет с самосадом. Над этой шапкой посмеивались люди и говорили, что она заменяет Астапу и клеть и гумно, что в ней можно спрятать стадо овец, не говоря о какой-либо другой живности. Как бы там ни было, но в шапке действительно случалось найти и трубку, и ломоть хлеба, и запасы дроби, и всякие иные припасы для ружья лесника. Почти целая овчина пошла на эту шапку, с которой Астап не расставался ни зимой, ни летом.

Зимой она была в самый раз, а летом… летом удобно было собирать в нее чернику, бруснику или душистые боровики. Порой попадал в эту шапку молодой зайчишка или выводок писклявых утят. Многое видела старая шапка лесника Астапа, вместительная, косматая, продымленная и опаленная около лесных костров, простреленная в нескольких местах,— надо же было Астапу испытать свою новую пистоновку, высоко вверх подбросив шапку. Правда, случилось это тогда, когда Астап немного подвыпил, или, как говорит он, немного клюнул, ну самую малость, какую-нибудь поллитровку, лечась от ревматизма. Дюже этот ревматизм донимал временами человека…

Астап раскурил трубку и долго стоял на одном месте, прислонившись плечом к шершавой сосне. Он жадно вглядывался в бездонное ночное небо, прислушиваясь к непривычным звукам. Где-то вверху летал самолет, делал круги. Один раз он пронесся с грозным гудением над самыми соснами, так что Астап с непривычки даже голову вобрал в плечи, а его старый песик тревожно терся возле самых ног лесника. Потом все стихло. Обычные звуки наполнили лесную чащу: в сучьях зашевелилась сонная птица, пискнул заяц, беззвучно мелькнула летучая мышь. Показалось, что издалека донеслись голоса людей и исчезли, поглощенные ночным туманом. Слышно было только, как шелестит папоротник, через который пробирался Тютик, что-то вынюхивая и азартно разгребая передними лапами землю.

— Нашел время барсуков пужать! — И Астап, позвав песика, пошел напрямик, через лесной пригорок, к глухой лощине, где на берегу небольшой речушки стояла его хата.

Всю ночь не прекращалось движение на шоссе за рекой. Шли бесконечные колонны грузовиков, грохотала артиллерия, тянулись конные обозы. Лес временами расступался, и шоссе выбегало на чистое поле. Бойцы сразу настораживались, крепче сжимали в руках винтовки, автоматы. Довольно часто неподалеку от шоссе — то справа, то слева — взлетали белые ракеты и медленно угасали, разливая трепетный мертвенный свет. В первые ночи этих ракет пугались, теперь только злее покрикивали на шоферов, привыкших ездить при полных фарах:

— Туши свет, растяпа, смотри, иллюминацию устроил!

Шоферы огрызались, но свет тушили, не рискуя остаться с выбитыми фарами, так как приклады винтовок угрожающе приподнимались. Изредка доносился сверху приглушенный гул мотора, надрывный, прерывистый.

— Смотри, хрюкает, как свинья.

— Свинья эта, брат, супоросная… Смотри, как бы поросенка тебе не сбросила!

Из молодого сосняка на краю леса был виден город. До него оставалось километра три, четыре. Запыленное, усталое лицо девушки осветилось улыбкой, и, возбужденная, обнадеженная, она бросилась к Игнату:

— Ты только посмотри, подивись: это же наш город! Отсюда всего каких-нибудь километров десять до села… Через три-четыре часа будем дома, сестру твою с детьми доставим. Как будет хорошо! Намучились за эту дорогу.

Она говорила и озабоченно посматривала на Ксаню, кормившую под деревом младенца, на маленького бедного Василька, который как лег, уткнув голову в мягкую пушистую кочку, так и не шевелился. И только глазенки, живые, подвижные, печально устремлялись в прозрачную синеву неба, где проносились изредка самолеты. Раздавались взрывы, пушечная канонада. Василек думал о самолетах, он спросил:

— Скажи, Игнат, а почему бомбы так визжат, когда падают?

Игнат, занятый своими мыслями, не ответил, и Василек обратился к Наде:

Шоссе, проходившее через город, захватили фашисты. Они не смогли продвинуться дальше, — большой каменный мост через реку был взорван как раз в тот момент, когда на него взошло пять немецких танков. Тогда фашисты бросились по лесной заболоченной дороге на деревянный мост, километрах в двух-трех от города вниз по реке. Через этот мост проходил лесной большак, по которому отступали советские войска. Немцы стремились захватить мост, перерезать большак и окружить красноармейские части. Но километрах в двух от моста немецкие танки, пробираясь по выбоинам лесной гати, напоролись на заслон. Со стороны песчаных пригорков, раскинувшихся перед гатью, грянуло несколько дружных орудийных залпов. Передние два танка сразу же окутало дымом. Третий начал разворачиваться, чтобы занять удобную позицию, и тут же был подбит метко пущенным снарядом… Подбитые передние танки загородили узкую гать. Задние тесно сгрудились в одну кучу, подъезжали грузовики с автоматчиками, медленно продвигалась артиллерийская батарея.

Растерявшиеся фашисты подняли беспорядочную стрельбу из пулеметов, автоматов. Над головами красноармейцев, засевших за пригорками, с визгом пронеслось несколько снарядов. Они взорвались где-то сзади, выбросив целые столбы черной болотной грязи.

— Попал, называется, цапле на хвост…— усмехнулся чернявый пулеметчик, скручивая козью ножку и пригнувшись, когда песчаные фонтанчики с пронзительным свистом взвихрились на гребне пригорка.

— Из крупного калибра, видно, палят.

— Страшно? — спросил у него пожилой комиссар, лежавший рядом с командиром батареи, немолодым уже капитаном. В голосе его слышались мягкие иронические нотки.

Когда на доме напротив появилась вывеска с короткой, но выразительной надписью «Местная комендатура» и возле крыльца начал шагать немецкий часовой, Клопиков совсем воспрянул духом. Ему надокучило долгое сидение в пропахшем утилем закуте, и он все чаще выбирался на волю, чтобы «взглянуть на божий свет». Правда, вначале не обошлось без неприятностей, а виной всему — райкомовский стеклянный шкаф и тот распроклятый письменный столик, который он, чуть не надорвавшись, притащил к себе в щель. То ли кто-то наплел комендатуре, то ли просто немецкие солдаты собирали мебель для начальства,— Клопикова заставили оттащить добычу назад. И он оттащил вещи на собственном хребте, искоса поглядывая по сторонам, как бы кто из знакомых, упаси бог, не увидел такого унижения его персоны. Но знакомым было не до комендатуры, каждая живая душа старалась укрыться подальше от этого учреждения. Немцы пробовали и вовсе выжить Клопикова из его квартиры, чтобы не иметь лишнего глаза перед своими окнами. И только заступничество хозяина квартиры Шмульке избавило Клопикова от излишних хлопот. Немцы оставили его в покое.

Эти мелкие обиды, или, как говорил Клопиков, недоразумения, не нарушили его душевного покоя. Война, ничего не поделаешь. И опять же — должен быть какой-то порядок. Недаром же на вывеске комендатуры распластал крылья черный орел. И хотя он был не ровня прежнему царскому орлу со скипетром и державой, но все же орел. Где орел, там и порядок, твердый закон. Клопиков надевал самый лучший пиджак, насовывал на голову позеленевший от старости и времени котелок и, опираясь на такую же старую палку-кривулю, собственноручно отремонтированную при помощи клея и проволоки, важно выходил на улицу. Не было в городке более внимательного читателя и комментатора многочисленных фашистских приказов и воззваний, чем Клопиков. Он стоял где-нибудь возле доски с объявлениями и, вытянув острую мордочку, вчитывался в очередной приказ, со смаком повторяя отдельные слова, причмокивая языком, облизывался, подмигивал кому-нибудь, если считал его своим единомышленником:

— Ну, как? Вот это да! Сразу чувствуется Европа… Понимаете — Ев-ро-о-па! Очень даже просто. Порядок. Это вам не то-о-ва-а-рищи, молодой человек! — важно обращался он к кому-нибудь помоложе.

И по нескольку раз повторял:

— За нарушение приказа — смертная казнь через повешение…

Раньше, чем в других деревнях, фашисты появились в колхозе «Первомай». Может, потому, что он совсем рядом с городком, а может, потому, что неподалеку от колхоза на подпиленном чьими-то руками мосту произошли события, наделавшие немцам немало хлопот. Гитлеровцы влетели на улицу на нескольких грузовиках. По загуменьям пылили мотоциклисты, оцепляя деревню. Машины круто затормозили возле сельсовета, остановились. Офицер и несколько солдат бросились в дом, но вскоре вышли оттуда разочарованные: в трех комнатках сельсовета никого не было. Только на крыльце во дворе сидел одноногий Микодым, сторож и уборщик сельсовета. Он плел из лозы корзину. Глухой и уже подслеповатый, Микодым так увлекся своей работой, что и не заметил, как его окружили гитлеровцы. Старика дернули за плечи, подхватили под руки и, поставив у крыльца, все допытывались, где председатель сельсовета. Живой офицерик, молодой, краснощекий, нетерпеливо тыкал его револьвером в грудь, подгоняя с ответом.

Перепуганный Микодым без конца повторял, что сельсовет не работает:

— Никого нет! Нету, нету! Я один здесь, хату вот стерегу. А что касаемо разных дел, я ничего не знаю…

Когда наконец дошло до него, что спрашивают о председателе, он так же решительно заявил:

— Ничего не знаю! На войне, теперь все на войне, весь народ на войне, который на ногах…

Совсем иной ход приняли события в заречном колхозе «Ленинский путь». Еще перед тем как фашисты заняли городок, появился в деревне старый Матвей Сипак, о котором уже лет пятнадцать не было никаких вестей. В свое время его выслали по суду, как убийцу селькора. Ловкий кулачок так поставил дело, что на него работали и ветряки комитета взаимопомощи и кирпичный завод. Имел он своих людей не только в сельсовете, но и в районе и даже выше. Его богатое хозяйство превратилось каким-то образом в показательное культурное, в котором работало с десяток батраков. Хозяйство росло, росли аппетиты. Сипак подбивал комитетчиков на постройку паровой мельницы, обещал и деньги дать взаймы, и рабочей силой помочь, лишь бы шли ему хорошие гарнцевые сборы.

Но вот о махинациях Сипака начали появляться заметки в окружной газете, попадать в центральные. Сипак бросался то в район, то выше, чтобы как-нибудь замять неприятные разговоры. А тут пошли слухи, что «культурным хозяйствам будет скоро крышка». Весть принес верный человек из округа. Он помог Сипаку узнать имя того, кто так донимал его газетными заметками. «Писакой» оказался один комсомолец, почтальон из соседнего села, совсем невзрачный на вид хлопец, а такой вот прыткий.

Как-то ранней весной, когда пастушки впервые выгнали коров на пастбище, они нашли почтальона в лесу с пробитой головой в густом сосняке возле дороги. Почтовой сумки при нем не было. Эта сумка и подвела Сипака. Он все интересовался: кому и о чем пишут люди из села. Не успел перечитать всех писем, как его арестовали и отвезли в район вместе с сумкой и письмами.

С тех пор прошло много времени, люди забыли об этом деле, забыли и о Матвее Сипаке. И не сразу узнали его. Все гадали, что это за незнакомец появился перед зданием правления колхоза. Замасленный ватник, порыжевшие сапоги, шапка-ушанка и общипанная чахлая бороденка делали его не очень заметным. Человек и человек, мало ли ходит теперь людей по разным делам. Но поведение его сразу бросалось в глаза. Он стоял против крыльца и, прижмурясь, внимательно читал небольшую вывеску над дверью. На куске жести чьей-то старательной рукой были выведены слова: «Колхоз «Ленинский путь». Незнакомец, забравшись на крыльцо, даже пробовал ткнуть в вывеску палкой, то ли для того, чтобы увериться, хорошо ли вывеска прикреплена к доске, то ли по какой-нибудь другой причине. Потрескавшиеся, пересохшие губы, казалось, что-то шептали, или, может, просто Человек облизывал их языком. Узенькие щелки глаз горели на скуластом лице, которое казалось еще моложавым: пот и пыль делали менее заметными глубокие морщины, рыжая щетина скрывала ямки впалых щек. Человек повертелся на крыльце, зашел во двор, обошел все строения — клеть, хлевы, поветь, прошелся около хаты. Он осматривал все внимательно, как добрый хозяин, и если бы поблизости был кто-нибудь, то услыхал бы, как незнакомец разговаривал сам с собой:

— Это хорошо, что нижние бревна сменили, старые, видно, трухлявые стали! И опять же бревнышки новые в стене, это не лишнее! Но вот крышу обновить не мешало бы!

Небольшой радиоприемник, который принес Астап своему невольному гостю-постояльцу, совсем оживил хату. Правда, приходилось зкономить батареи и слушать передачи какой-нибудь час в день или того меньше. Но и этого хватало, чтобы знать, что делается на белом свете. Утешительного слышали мало. Фашисты лезли по всем фронтам, каждый день отхватывали все новые куски советской земли.

Но как бы там ни было, Андреев, да и все в доме знали, что происходит на фронте.

Прежняя неизвестность, минуты безнадежности, тяжелого разочарования — все это осталось в прошлом. Андреев советовался с Мироном, Андреем Лагутькой — председателем заречного колхоза, Шведом, Дубком, часто заходившими в хату Астапа. Павел Дубок, увидя комиссара, от радости не мог и слова вымолвить, так разволновался.

Совещались и о хлебе, и о скотине — не все зареченские колхозы успели выгнать лошадей и коров на восток. Тут же решили: раздать добро людям, чтоб не слишком бросалось в глаза фашистам. Кое-где остались деревенские активисты, не успели эвакуироваться некоторые семьи, которым следовало держаться подальше от немцев. Лежали в гумнах, на чердаках раненые красноармейцы. Проходили подразделения окруженцев. Были и другие заботы. О них говорили тихо, строили разные планы, намечали более удобные способы их выполнения. Людей было еще маловато. Но и то, что удавалось сделать, тешило душу: не зря прошел день, будут помнить фашисты.

Все эти заботы и дела отгоняли мысли от болезни, вносили в небольшую лесную сторожку дух борьбы, атмосферу боевой напряженной жизни, которой жила вся страна, какой жили там, за линией фронта.

Когда фронт отодвинулся от городка далеко на восток, произошли некоторые перемены в комендатуре. Майор с коричневым пятном на щеке был отозван. Потому ли, что он числился в действующей армии, или потому, что не подходил к постоянной комендантской службе, где нужны иные навыки, иные способности. Он не мог ничего поделать с тем, что происходило на шляхах и проселках. А происходило там нечто непонятное. Армия давно прошла вперед, газеты и радио ошалело кричали о победе. А тут совсем не видно этой победы.

В город нахлынули эсэсовские команды. За столом в кабинете коменданта засел штурмфюрер Фридрих Вейс. Высокий, нескладный, он с педантической точностью являлся в кабинет и сразу же принимался за дела.

Когда Вейс появлялся на улицах городка, они моментально пустели. Вейс знал, почему так происходит.

Он уже провел несколько публичных экзекуций, или, как называл он, приемов разумной профилактики. В дни экзекуций Вейс особенно был оживлен и подвижен, и каждый из подчиненных заранее знал, в какой момент господин начальник вспомнит о своем дорогом дедушке.

— Вы понимаете, господа, у меня был дед, чудесный старик, лекарь! Он всегда говорил: больному организму в первую очередь необходимо кровопускание… Оно вылечивает ото всех болезней. Это отличнейшее средство, оно стоит всей остальной медицины.— Комендант восхищенными глазами обводил своих молчаливых помощников, младших офицеров, фельдфебеля, солдат, полицейских. Те почтительно соглашались с господином начальником и быстро, старательно заканчивали то или иное дело, порученное им.

За какой-нибудь месяц Игнат Лагутька пережил несравненно больше, чем за все годы своей жизни… Правда, и лет Игнату не очень много — всего-навсего восемнадцатый год. Характером он в своего отца Силивона, рассудительный, серьезный. Если уж брался за что-нибудь, обязательно должен был довести дело до конца. Работал Игнат слесарем на большом станкостроительном заводе, где раньше окончил фабзавуч.

Родители радовались, что дети стали на свои ноги, что каждый нашел дорогу в жизни. Старший сын — председатель колхоза. Дочка — студентка, вышла уже замуж, обзавелась семьей. Муж ее, военный, хороший человек, любит семью. В доме сразу становилось веселей, когда Ксаня с мужем и ребенком приезжали иногда летом к родителям в гости.

В свободное от работы время Игнат занимался в автомотокружке, мечтал приобрести мотоцикл. Как это замечательно: сесть на собственный мотоцикл и приехать на нем прямо домой, к отцу в колхоз. На мотоцикле можно объездить всю Белоруссию, увидеть многое из того, о чем говорилось на комсомольских собраниях. Шла третья пятилетка, менялось лицо республики. На глазах Игната расширялся завод, производивший самые сложные станки. Разрабатывались планы генеральной реконструкции города. Вместе со всеми, комсомольцами ходил Игнат копать искусственное озеро, и сколько энергии, молодого задора вкладывал он в работу.

И вот настали такие дни, что люди и думать забыли об озере, о гулянье, о летнем отдыхе. Война нарушила жизнь, спутала все планы.

С тех пор как фашисты задержали Игната, он не знал, что сталось с его сестрой Ксаней, с Надей, Васильком. Погибли они или добрались наконец к своим.

Клопиков работал всю ночь. Среди задержанных во время дневной облавы оказалось много крестьян, принесших на рынок землянику, чернику, первые грибы. И сколько их ни били, ни пытали, ничего толком узнать не удалось. Никаких партизан, ничего подозрительного на дорогах или в лесу они не встречали. Не дали результатов и допросы арестованных горожан.-Конечно, они видели пожар, а что там горело, почему горело — кто его знает, тем более что прошла такая сильная гроза,— все могло случиться. И только один из арестованных, носивший в деревню для продажи соль и разную мелочь, признался, что видел ночью недалеко от города на лесной дороге группу вооруженных людей в гражданской одежде. Но кто они, откуда и куда шли — этого он сказать не может, так как сам прятался от них.

Пришлось Клопикову снова обратиться к своей записной книжке, обыскать десятки квартир. Ему активно помогал Кох со своими жандармами. Кое-как набрали нужных сто человек. Правда, среди них попадались женщины с детьми, из семей советских служащих, несколько раненых красноармейцев. Из лагеря привели двадцать обессиленных пленных, которых нельзя уже было использовать на какой-либо работе.

Утром обо всех этих людях подробно докладывали Вейс и Кох самому генералу, приехавшему в город специальным поездом. На приеме присутствовал и Клопиков. Но его не очень-то спрашивали.

— Ваша работа ничего не стоит…—распекал генерал коменданта, брызгая слюной,— Я вижу, если бы эта свинья,— едва заметный кивок в сторону Клопикова,— не помогала вам, вы совсем ничего не знали бы, ничего не делали… Меня не интересует, есть ли тут действительно виновные или нет. Вы забываете наше правило: нам важно не только запугать их, главное — чтоб их стало меньше. Как можно меньше. А вы начинаете совать мне под нос разные списки и документы. Мне не нужны эти документы. Это я говорю вам, господин комендант. К лейтенанту Коху у меня никаких претензий нет, он выполняет свои обязанности, как надлежит немецкому солдату… Вот и все… А теперь немедленно приступите к выполнению воли фюрера!

Генерал сам отправился к месту казни. На этот раз избрали не противотанковый ров, в котором гитлеровцы обычно расстреливали свои жертвы. Недалеко за кладбищем подготовили большую яму-могилу. Полицаи согнали население городка и ближайших деревень. Тут же выстроились шеренги солдат. Это для предосторожности, чтобы не допустить во время экзекуции каких-либо нежелательных эксцессов.

Один день навсегда запомнился Игнату.

Это было в конце июля. Рано проснувшись, Игнат вышел во двор, где уже что-то стругал на самодельном верстачке его хозяин.

Маслодуда, пробуя пальцами лезвие рубанка, шутливо спросил:

— Куда собрался, инженер?

— Да никуда.

Старый крестьянин, прятавший в лесу скотину во время боя под деревней, подобрал совсем ослабевшего, потерявшего сознание Вилли Шницке. Видно, он пролежал на опушке леса дня два, а может, и три, так как, сколько ни старался старик заставить его встать, это ему не удавалось.

С помощью близких людей он перенес его ночью в гумно, где и спрятал за скирдой соломы. Тут он отпаивал его молоком, ухаживал как мог, стараясь скорей поставить на ноги. Кормил, уговаривал:

— Ты, брат, ешь, не стесняйся! Без еды на ноги не подняться. А встанешь, тогда, брат, и делай, что себе хочешь. Не пропадешь! Они нас из хаты выгнали. Толчемся с детьми в хлеве. А в хате офицер живет. Один на всю хату. Ну, еще денщик с ним… А ты ешь да отдыхай… Не вздумай только из гумна показываться, не дай бог! Они, брат, каждого незнакомого готовы за партизана признать. Очень партизан боятся. Ночью столько этих часовых понаставят, что не пройдешь по улице. И недаром боятся: бьют их партизаны, не милуют!

И вот однажды увидел старик из своего хлева, как на его дворе появился этот больной красноармеец, которого он несколько дней выхаживал в гумне. Старик совсем растерялся от неожиданности. Ему показалось, что его больной зашел сюда в горячке. Старик бросился со всех ног из хлева, чтобы перенять, перепрятать его, если удастся.

— Браточка, куда ты? Назад, скорей назад! — крикнул он.

Год выдался урожайный, как никогда. Рожь в поле стояла стеной. Набирались силы овес и ячмень. На лугах такие вымахали травы, хоть прячься в них. Правда, они перестояли уже, отцвели и на сухих местах побурели, посохли, так и не дождавшись косы. По низинам хлеба и травы кое-где полегли, и не от дождей, не от гроз, а просто от буйного роста, от яростного плодородия.

И все это цветение земли не радовало глаз. Не тянулась рука к косе, к граблям. Да и мало было рук.

Однако Соколич не удивился, когда встретил на поле целое звено девчат, окучивавших позднюю картошку.

Разминая онемевшие ноги, Соколич подошел к ним:

— Работаете, девушки?

У Ганса Коха двойной праздник. Он только что получил новое назначение. Это событие совпало с днем именин главного шефа эсэсовских войск, самого Гиммлера. Должность комиссара гестапо давно была его тайной мечтой.

Как новый комиссар гестапо, а также по случаю именин шефа, он, вместе со всеми другими офицерами гестапо, получил традиционный подарок — книгу о Чингисхане, о великом монгольском завоевателе мира. Ганс не очень был силен в грамоте и не очень уважал книги. Они до добра не доводят, в них всегда скрыты какие-нибудь мысли, нередко опасные для его славной Германии.

Но книга прислана с указанием: для обязательного прочтения. Что ж, можно и прочитать, если приказывают. Вначале она показалась ему неинтересной. Он не имел никакой охоты заниматься седой стариной, историей каких-то монголов, их походами и завоеваниями. Но, начав читать книгу по обязанности, он увлекся ею, и каждая новая страница казалась все более интересной. Он уже несколько раз подумал: «Этот монгол был, однако, не дурак, он знал, как всколыхнуть мир».

И до его сознания дошел наконец смысл присылки книги. Его, Ганса Коха, как и тысячи других гансов, приучали к крови, им прививали жажду крови, чужой крови. Конечно, они, гансы, имели кое-какие успехи, и немалые, и без учебы у Чингисхана. Но тем не менее это было символическое напоминание о долге, о службе. Наконец, просто интересно узнать, как делались такие дела когда-то, в старину, в давно забытые времена. Несомненно, кое-что устарело в Чингисхане. Разве можно, например, переломать теперь хребты всем врагам, как ломали когда-то монголы своим пленным? Завоеватель мира приказывал своим подчиненным сгонять со своих лиц улыбку на чужой земле. Может, и правильно он делал, но все это сильно устарело для нашего времени.

Фюрер любит улыбаться, особенно перед детьми. Вот его фото в газетах, журналах, на почтовых открытках, в художественных альбомах. Улыбки, улыбки, улыбки.

Вечеринка у Ганса Коха была в самом разгаре. Возбужденный успехом по службе, больше всех шумел сам хозяин. Пил, похвалялся перед знакомыми офицерами, что главная сила в империи — гестапо.

Вейс морщился, слушая пьяные выкрики Ганса. Он недолюбливал подобных выскочек, которые в добрые старые времена сидели в парикмахерских, в мастерских, а в армии были обыкновенными солдатами. Командовать ими должен был бы он, Вейс, и другие носители старых добропорядочных фамилий Германии.

Вокруг пили, хохотали, пробовали затянуть песню, говорили невпопад, каждый выскакивал с тостом, стараясь перекричать остальных. Кто-то завел патефон. Хлопали пробки. Попискивали по углам девчата, Любкины подружки. Пьяный Ганс смотрел на Любу осовелыми глазами, подмигивал приятелям, подмигивал Вейсу.

— Любка… лучше всех! Лучше даже…— и запнулся, глянув на Веру. Не нужно слишком обижать своего вчерашнего начальника.

А Любка бесилась, целовалась со всеми, села на колени какому-то молчаливому офицеру.

Когда Вейс и Кох прибыли на станцию, там вовсю пылал огромный крытый пакгауз. Рядом горели бунты мешков с зерном на открытой платформе. Маневровый паровозик оттягивал от пакгауза вагоны, расчищая путь для пожарных машин, которые не могли подобраться к складу со стороны путей. Но сколько он ни пыхтел, сколько ни свистел, окутываясь облаками пара, ему никак не удавалось оттащить все вагоны от пакгауза.

Вейс и Кох прошли на товарный склад за пакгаузом — отсюда только и можно было добраться до пожарища. Здесь уже орудовал Клопиков, чинивший расправу над полицаями, охранявшими пакгауз. На пороге караульного помещения лежал с простреленным черепом начальник караула. Бугай, свирепо выпучив глаза, бил худого полицая.

— Ну говори, говори, мерзавец, кто напоил?

— Не знаю, ей-богу, не знаю!

После нового удара, поднявшись на ноги, еле бормотал, пьяный, осоловевший:

Было далеко за полночь, когда тетка Ганна постучала в окно квартиры доктора. Он вышел вскоре на крыльцо и, узнав ее, с напускной строгостью спросил:

— Не опять ли явилась с сынами?: Она начала торопить его:

— Нет… нет… по другому я делу. Быстренько уходите отсюда, вместе с моими сыновьями! И лошади ждут вас, вот там, за амбаром. Быстрей, быстрей!

— Ты что, ошалела, тетка? Разве я брошу больницу, больных?

Однако, узнав причину неожиданного появления Ганны, он задумался на минуту:

Чмарутька, осторожно протиснувшись в дверь, бросил с порога:

— Что я тебе скажу, брат ты мой!

— Интересно, что ты такое скажешь мне, брат ты мой? — в тон ему ответил Чичин, отставляя в сторону валенок, который подшивал войлоком.

— А скажу я тебе вот что: известно ли тебе, что делается теперь на станции?

— А зачем мне знать?

Чичин и Хорошев отлучились на несколько минут из депо.

— Со станции передали: скоро будет воинский эшелон. Попробуем?

— Давай!

Они пошли на угольный склад.

Возле самых путей лежали ровные кучи угля, подготовленные для погрузки на паровозы. Его подвозили сюда на вагонетках по узкоколейке. На рельсах стояло несколько пустых вагонеток, рабочих не было видно.

Андреев немного прихворнул в дороге и остановился с Надей отдохнуть на денек в хате, которую порекомендовал им очередной проводник.

Вечерело, когда по улице деревни с гиканьем пронеслась группа всадников — человек пятнадцать.

— Кто такие? — с тревогой спросила Надя хозяйку хаты.

Та подошла к окну, присмотрелась.

— А это опять байсаки,— в голосе ее чувствовались нотки презрения и недовольства.

В комендатуре шло совещание.

Докладывал Штрипке. С немецкой аккуратностью называл цифры, детали, говорил об израсходованных материалах, демонстрировал диаграммы. Жирные красные линии поднимались вверх.

Экспансивному Вейсу надоела скрупулезная точность Штрипке, он перебил его:

— Вы нам лучше скажите, как дело с паровозами?

— О, с паровозами! Это самое главное, чем я хотел порадовать вас. За эту неделю не только выполнен наш план, но мы выпустили сверх плана два паровоза. И нужно сказать, мы тут… до… некоторой степени обязаны господину инженеру Заслонову…

Полицаи любили останавливаться у старосты Сымона. Куда бы ни ехали, не минали его хаты. Возможно, привлекало богатое угощение, на которое не скупились хозяин хаты и хозяйка тетка Ганна.

Когда ни заедешь к старосте, всегда можно у него отдохнуть, и поесть, и хватить с дороги стаканчик-другой такого первача, который мог, казалось, свалить с ног любого. А к тому же и хозяйка веселая, разговорчивая, умела занять гостей и рассказать иногда такое, что животы можно надорвать от смеха.

Правда, после тех угощений полицаи не знали особой удачи в своих делах: то подозрительная семья, за которой они ехали, вдруг исчезала бесследно, то собранный по поставкам хлеб оказывался раскраденным, то еще что-нибудь случалось. Но если говорить настоящую правду, то особой удачи у них никогда не бывало* А о неудачах говорить не приходится, так при чем тут, в конце концов, дядька Сымон и тетка Ганна? Такая уж служба полицейская, собачья, можно сказать. Недаром тетка Ганна порой сочувствовала им, подвыпившим:

— Ах, детки мои, не людская жизнь у вас; и ночью трясись, и на морозе замерзай, и людям досаждай. Теперь бы в самый раз на печке спать, а тут на ночь глядя иди, мерзни, злого человека берегись… Да в такую метель! Хороший хозяин собаки в такую погоду из хаты не выгонит.

— Правильно, тетка, про собаку говоришь. Собачья жизнь, потому и бобиками окрестили. В бобиках ходим! — расчувствовавшись, говорил какой-нибудь полицай.

У Ганса Коха неприятности. Из Минска приехал инспектор гестапо. Уже который день он подробно Знакомится с работой: — придирается к каждому пустяку. За каждый пустяк долго и нудно выговаривает:

— Вы, молодой человек, не умеете еще работать как следует, вы не знаете своего района, не изучаете, не имеете надежной агентуры.

И куда бы ни являлись они — в СД, в тюрьму, в лагерь военнопленных, под который отвели бывшую больницу,—инспектор недовольно морщился:

— Вы думаете, если вы расстреляли пленных или больных из больницы, то это уже все? Конечно, и их нужно расстреливать, но главная ваша задача — ликвидация партизан. Сорваны по району все поставки, у вас, как известно нам, чуть ли не советская власть под самым городом.

Кох не вытерпел и огрызнулся:

Поезд остановился на небольшой станции, последней перед городком. Из городка ближе добираться домой, но у Нади не было охоты появляться там, где ее личностью могли интересоваться больше, чем на этой глухой станции.

Вместе с Надей из вагона вышло несколько пассажиров. Среди них ловкий лейтенант полиции, только что окончивший специальные курсы, три полицая, два штатских — видимо, небольшие чины из какой-либо волостной управы. Лейтенант до того надоел ей в вагоне своим ухаживанием, что она с облегчением вздохнула, очутившись в тамбуре. Чего он только не наговорил ей за день, пока медленно, нудно тащился поезд. Узнав, что она работает в школе и принимает участие во взаимопомощи, он тут же похвастался своим дядей:

— Вы знаете, сам Кубе здоровается с ним за руку… Большой начальник! Всю самопомощь на себе держит, и еще разных других государственных дел сколько у него на плечах. А как живет! Одних только комнат восемь занимает, да машина, шофер. Личная секретарша, разные там другие под руками… Богато живет!… Вот и вам…— тут он с явным восхищением оглядел ее фигуру, даже вздохнул,— и вам бы нашлось там хорошее место. Охота вам работать где-то в глуши… С вашим образованием, с вашим… да что говорить…

— Однако вы едете в такую же глушь.

— Наше дело совсем другое. Мы — представители государственного порядка, обязаны всеми силами поддерживать его. Нарушителей, чем дальше от Минска, тем все больше и больше. Прямо, можно сказать, заполонили некоторые районы. Вот неподалеку от вашего района столько развелось их, что послали туда специальные отряды, чтобы немного их утихомирить.

В разные переплеты попадал Дубок в первые дни войны и за время своего партизанства и никогда не терял головы. Но роль, которую ему довелось выполнять теперь, поразила его до того, что он вначале немного растерялся и никак не мог освоиться с ней. Он покрикивал на девчат, на женщин, ежеминутно нарушавших порядок в пути, выходивших из колонны, отстававших. Хотел показать конвойным полицаям, что и он не лыком шит, что и он не кто-нибудь, а тоже опытный полицай, хорошо знающий свое дело.

Но порой им овладевала вялость, апатия, он шел безразличный ко всему, что происходило на дороге. Конный полицай с хриплым, простуженным голосом налетел на него:

— Не лови мух, поворачивайся, да смотри мне!

— Смотрю, смотрю, отцепись!

От конного не отставали и четыре пеших полицая. Они подгоняли людей прикладами винтовок, грубо ругались и приставали к девчатам с такими разговорами, что группа женщин не выдержала, возмутилась:

Каратели высадились за рекой, на двух небольших станциях. На одной из них разместился и штаб экспедиции, состоявшей из двух эсэсовских батальонов и эскадрона конных жандармов. Из городка, должен был выступить еще пеший отряд полицаев. Руководитель экспедиции эсэсовский подполковник Шмерц возлагал большие надежды на неожиданность, внезапность удара. Надеялся он, конечно, и на свое оружие. Конный эскадрон обеспечивал возможность быстрого окружения противника, а в случае надобности мог обеспечить и хорошую связь.

Подполковника Шмерца, пришедшего в эсэсовскую полицию еще из старой кайзеровской армии, нельзя было упрекнуть в излишней самоуверенности или легкомыслии. Он сам, до мелочей, разработал план проведения экспедиции, точно проверил все связанное а ее подготовкой, обсудил каждую деталь с начальником полиции Герфом, выслушал длинную инструкцию самого Кубе, который специально вызвал его к себе.

Подполковник вначале намеревался сам отправиться с одним батальоном, чтобы лично на месте руководить всей операцией. Но танкетка, в которой он выехал за батальоном, безнадежно застряла в первой же ложбине. То же произошло со второй танкеткой и с третьей. Пришлось оставить на станции и несколько грузовиков, приспособленных под минометы. Весеннее бездорожье нарушило планы подполковника. Он вынужден был отказаться от своего намерения двигаться вместе с батальоном и остался на станции, чтобы отсюда оперативно руководить всей экспедицией.

Станция, где обосновался Шмерц, была, если говорить о партизанах, сравнительно тихая. Согласно агентурным сведениям, такими же спокойными были и ближайшие районы. Лесов тут маловато, на несколько километров тянулись одни кустарники да болота вдоль речушки. Может, поэтому немцы создали на станции большой склад зерна. Более тысячи тонн ржи было ссыпано в станционном пакгаузе, несколько штабелей мешков с зерном, затянутых брезентом, высились на пакгаузном перроне под открытым небом. Отсюда получали хлеб ближайшие гарнизоны, небольшая паровая мельница едва справлялась с помолом. Ожидалось прибытие порожняков для отгрузки целого эшелона зерна в Германию. На пакгаузном дворе стояли скирды прессованного сена.

Склад зерна и мельницу охраняли пятнадцать полицаев, да было еще на станции человек десять из немецкой дорожной охраны. Это и был весь гарнизон станции.

Большое село, куда попала Надя с транспортом раненых гитлеровцев, было ей знакомо. Из этого села родом ее мать, и вместе с нею Надя не раз приезжала сюда. Правда, с тех пор прошло немало времени, село изменило свой вид, появились новые постройки, клуб, средняя школа, благоустроенная колхозная усадьба. В самом начале войны одна из улиц села выгорела от бомбежки, и теперь сиротливо торчали закопченные трубы. В селе — волость, и небольшой гарнизон, и комендант, и зондерфюрер со своей командой.

Раненых разместили в здании школы, оказали кое-какую помощь и утром собирались отправить их на станцию, или, как говорили гитлеровцы, на базу. Надя, ночевавшая на возу на школьном дворе, рассчитывала, как только рассветет, отправиться домой, навестив, если удастся, одну из своих теток. Надя решила еще с вечера зайти к ней, но со двора никого из подводчиков не пустили. Поздно вечером в село ввалилось сотни полторы эсэсовцев. Они были злые, разъяренные. Долго расспрашивали бургомистра, кричали на него, — гоняли во все стороны встревоженных полицаев. Видно, партизаны где-то здорово всыпали эсэсовцам, так как привезли они еще довольно большую группу раненых. А воза три были нагружены убитыми.

Ночь стояла над селом тревожная, напряженная. Люди притихли по хатам, ждали, когда кончится это эсэсовское нашествие. В одной из школьных комнат всю ночь светился огонь. Эсэсовцы допрашивали задержанных на дороге и в лесу. Помощник подполковника Шмерца, низенький, пожилой майор с непомерно вытянутой и лысой головой, сам производил допрос. Арестованных по одному, со связанными руками, вводили в комнату. Среди них были старик и две женщины, задержанные неподалеку от села, трое молодых хлопцев, пойманных в лесу с оружием, учитель из села, арестованный местным комендантом, девушка-подросток, обвиняемая в связи с партизанским отрядом. Было и несколько подводчиков, которые сбросили в лесу с саней убитых и хотели убежать домой, но были перехвачены полицаями.

Лысый майор вел допрос, а его мысли были заняты чем-то другим, и это не давало ему возможности как следует разобраться во всех обстоятельствах. Часов шесть минуло с того времени, как он пробовал связаться со своим начальником, подполковником. Уже второго конного жандарма послал майор на связь со станцией. И они как в воду канули — ни слуху ни духу.

Только под самое утро успокоился майор, собственноручно расстреляв за школьной оградой десять человек.

Доктор отряда, бывший вокзальный врач, не отходил от Нади, которую привезли без сознания. Ее подняли на поляне возле кучи сучьев, оставшихся здесь после вырубки леса. Видно, жандарм, в страхе бросившись к лесу, не сразу выпустил из рук веревку, за которую вел связанную Надю. Возможно, веревка была привязана к седлу. Несколько минут ошалелый конь тащил ее по земле, пока веревка не оборвалась, зацепившись за пень. У Нади переломана рука, вывихнуто плечо, несколько ссадин на голове,— видно, ударилась о камни. В добавление ко всему она сильно простудилась, пролежав некоторое время в талой воде.

Хорошев с Заслоновым несколько раз наведывались в хату, в которой лежала Надя, пытались заговорить с нею, но она не приходила в сознание, беспокойно металась в кровати. И все время бредила.

Наклонившись, Хорошев тихо звал ее:

— Надя, Надечка… Разве ты не узнаешь меня?

Надя смотрела на него безумными глазами, и казалось, в ее взгляде, на ее неподвижном лице не было и следа мысли, чувства. Понурившись, Хорошев пристально вглядывался в ее глаза, в каждую мельчайшую черту ее лица, такого знакомого, такого близкого. Она не узнавала его. Временами приподнималась на локоть здоровой руки и кричала на всю хату:

Еще в конце февраля Слышеню послали в город. Оттуда шли тревожные вести: партийное подполье переживало если не кризис, то, во всяком случае, большие трудности. Один за другим происходили провалы, погибло несколько товарищей, специально оставленных обкомом для подпольной работы. Разгромлены две подпольные группы в центральном районе города, арестованы многие члены подпольного горкома.

По всему было видно, что в подполье пролезли гитлеровские лазутчики и «работают» там, истребляя лучших людей. Нужно было действовать быстро и решительно.

Слышеня — сравнительно молодой работник обкома. Лишь незадолго до войны он был назначен заведующим транспортным отделом. В городе его еще мало знали, если не считать район железнодорожного узла, где он за короткое время успел хорошо познакомиться со всем активом, с наиболее известными людьми транспорта.

Поскольку Слышеню мало знали в городе, поэтому и решили послать туда именно его. Он остановился на одной из глухих уцелевших улиц на окраине города в домоуправлении, которое стало, по существу, явочной квартирой. А спустя несколько дней он носил в кармане документы рабочего столярной мастерской, организованной с разрешения городской управы группой «кустарей», Артель вырабатывала кое-какую мебель. Вскоре крупный немецкий госпиталь предложил артели работать только по его заказам. Посоветовались «кустари» и единодушно согласились на такое предложение. Артель начала делать гробы и заслужила такое доверие у гитлеровцев, что заказы посыпались и из других городов. А потребность в продукции особенно увеличилась во время боев под Москвой: в городе не успевали размещать эшелоны раненых.

Мастерская занималась не только производством мебели и гробов для гитлеровской армии. Она стала, по существу, пересыльным пунктом для беглецов из лагеря военнопленных, а также рабочих минских фабрик и заводов, которых по тем или иным причинам нужно было срочно отправить из города в партизанскую зону, главным образом в отряды Соколича. Мастерская наладила хорошие связи с заявочным бюро и паспортным столом городской управы, где работали свои люди. Были связи и в адресном столе. И когда появлялась нужда уничтожить какой-нибудь адрес, вызывавший излишнее любопытство гитлеровцев, это делалось довольно легко.

Внезапное исчезновение Ковалевича встревожило гестапо. Искали день, искали два, организовали секретные поиски. Перерыли всю его квартиру, надеясь напасть на какой-нибудь след. Но и обыск ничего не дал. Кинулись искать хозяйку квартиры, у которой жил Ковалевич, но от соседей узнали, что эта женщина уже дней пять тому назад исчезла из дома. Соседи же были как соседи, все служилый народ — одни работали в магистрате, другие в прочих городских и немецких учреждениях. И когда гестаповцы собирались покинуть квартиру Ковалевича, один из них вытащил из кармана пиджака, висевшего на стене комнаты, небольшую записную книжку. Это были хозяйственные записи Ковалевича. А в конце всей бухгалтерии совсем разборчивая запись: «В семь часов вечера встреча относительно списков». И дата встречи — как раз тот день, когда исчез Ковалевич.

Гестаповцы сразу поняли, что с Ковалевичем вряд ли им удастся когда-либо встретиться и что поиски теперь должны идти уже в ином направлении: искать виновных в его гибели. Хлопот и забот им хватало. Несколько дней они не отваживались доложить о ситуации не только Кубе, но и начальнику полиции Герфу, возлагавшему большие надежды на Ковалевича.

Действительно, как ты доложишь начальству, что главный их козырь бесследно исчез. Вместе с Ковалевичем исчезло несколько человек, которые были надежными ушами и глазами гестапо. Имелись сведения, правда еще не проверенные, что в городе «большевистские эмиссары» не то устраивают чистку подполья, не то восстанавливают разгромленные организации. И тут как гром среди ясного неба — листовка. За одну ночь она украсила обшарпанные стены руин, уцелевшие за-77

боры, телефонные и электрические столбы, деревья на городских скверах и бульварах. Кое-кто из немецкого начальства, в том числе и сам Кубе, получили ее по служебной почте.

Бросались в глаза крупные буквы заголовка: «Собаке собачья смерть!» На желтом кусочке бумаги сообщалось, что на днях по приговору народного суда казнен один из самых гнусных провокаторов и фашистских наймитов Ковалевич, который за немецкие марки послал на виселицы десятки лучших людей города.

Когда Слышеню впервые привели на допрос к следователю, тот встретил его вежливо, даже приветливо. Коротким жестом руки предложил Слышене сесть, кивнув головой конвоиру: «Выйди!»

Редкие волосы на голове следователя старательно зачесаны на одну сторону, чтобы прикрыть лысину, которая, видимо, нарушала душевное равновесие ее хозяина, человека еще сравнительно молодого. От него пахло дешевыми немецкими сигаретами, туалетной водой и фиксатуаром.

Казалось, и улыбка, с которой он обратился к Слышене, тоже пахла фиксатуаром.

— Кстати, вам не холодно в камере? Наш начальник тюрьмы, говоря между нами, довольно большой скаред… Между прочим, как он вам нравится? Тяжелый характер, тяжелый… Но что поделаешь, профессия… Она дает себя знать в жизни каждого, и, конечно, такая профессия не делает человека мягким и, как бы вам сказать, благородным… Да, да… как вы лично смотрите на это дело?

Его лицо снова расплылось в улыбке, бритые до синевы щеки, казалось, были покрыты масляной пленкой. И только в глазах был холодный оловянный блеск. Долгий, пристальный взгляд.

Когда Свистун был не в духе, переживал какие-нибудь неприятности или просто нападала на него тоска, он отдавал хлопцам команду:

— Седлайте лошадей, немного проветримся! Партизанам из охраны такая команда — как раз по вкусу. Надоедают бесконечные занятия: то строевая муштровка, то «словесность» — учили воинские уставы, то разборка и сборка оружия.

— Куда прикажете, товарищ командир? — спрашивал ординарец, хотя и без того мог точно определить маршрут.

— Направляй на большак! — приказывал начальник.

— Есть на большак! — И два-три всадника вихрем срывались с места. Это была, так сказать, и разведка и боевая охрана.

Однажды жена начальника тюрьмы Керзига совершила нечто неожиданное и неслыханное. Она при людях, у всех на глазах заступилась за двух девушек из числа арестованных, над которыми издевался Керзиг, мучая и травя их собаками.

Керзиг скачала не понял своей жены. Он знал, что она не против лютого обхождения с арестованными, лаже приходила в восторг, когда очередными жертвами его нечеловеческих издевательств были молодые женщины. Так и нужно.

Вот почему поступок жены не только удивил, но привел в некоторое замешательство начальника тюрьмы. Потом Керзига стала беспокоить мысль: чем он, в конце концов, мог прогневить свою хозяйку? Попробовал деликатно спросить об этом. Но, видно, спросил не вовремя.

— Идиот, ты не понимаешь своих интересов! — сказала она, как обрезала, и пошла еще более обозленная.

Керзигу не в новинку слышать слово «идиот». Но обвинение в том, что он не понимает своих собственных интересов,— это уже новость. В чем же дело? Керзиг задумался. И когда припомнил кое-какие факты, то даже хлопнул себя по лбу — все сразу стало понятно и ясно. Он слыхал не раз, как солдаты из эсэсовской команды называли его жену «швейка-вышивальщица».

Весь день рыли землянки, готовя постоянную базу. Хлопцы после более чем двухмесячных скитаний не очень охотно брались за лопаты. Чувствовалась усталость. А тут еще с полдня пошел мокрый снег — это в самом конце апреля,—лес сразу стал угрюмым, неприветливым. Работа остановилась. Хлопцы забились в еловые шалаши. Кто постарше — сразу уснули. А молодые собрались кучками, и начались бесконечные разговоры, воспоминания. Рассказывать есть о чем. Чего-чего только не было за эти два месяца: и мосты рвали, и эшелоны сбрасывали, и маслозаводы, льнозаводы, волостные управы жгли, и полицаев-бобиков гоняли, как зайцев. Конечно, и самим приходилось порой, ну как тут сказать деликатней, довольно туго. И сами иногда бегали, ну, не как зайцы, а, как сказал однажды Константин Сергеевич, как лани, да еще быстрей. Это он сказал тогда, когда распекал хозяйственный взвод, который, напоровшись на немецкую засаду, вместо того чтобы решительной атакой разгромить гитлеровцев, растерялся от неожиданности и показал им свои тылы.

О разном говорили хлопцы. Шутили, смеялись. А когда исчерпали все запасы шуток, взялись за гармошку. Тут и снег перестал идти. Серые тучи рассеялись, под вечер выглянуло солнце, немного подсушило землю. Стало куда веселей и на земле и на сердце.

Чмарутька разложил небольшой костер — немного обсушиться и согреть чаю.

Как приятно посидеть у костра в лесу, когда от земли веет еще сыростью, когда весенние ветры не продули еще всех лесных уголков и под елками и соснами, под которыми давно сошел уже снег, остался его колючий холодок. И сколько дней еще пройдет, пока не исчезнет он и ласковое весеннее солнце согреет землю. Не ждать же людям лета, когда еще придет оно. Им нужно отдохнуть и поспать. Наломай еловых веток да настели поверх прошлогоднего вереска — и спи себе на здоровье на этой постели, никакой холод тебя не проймет, лишь бы не дуло с боков. А чтобы не дуло, поставь шалаш. Все же теплей, когда над тобой звезды не светят.

А возле костра еще лучше. Огонек весело потрескивает. Сухие сосновые ветки горят без дыма. Подбросишь хворостину, и сноп искр взлетает высоко-высоко. Солнце уже заходит, ползут под деревьями сумерки, а искры становятся еще ярче, светлее. Иная взлетит до самой вершины дерева и все не гаснет. Смотришь на нее, смотришь — и не разберешь толком, то ли она там светит, то ли зажглась первая звездочка на небе.

Ранним утром Заслонов наведался с Хорошевым э железнодорожную казарму возле станции. Дорожный мастер, к которому они зашли, был давно связан с дядей Костей. Он подробнj рассказал про город, про его гарнизон, про охрану станции. Связываться с городом не входило в план Заслонова, —. там была расквартирована крупная часть, справиться с которой одному от* ряду не под силу, Неподалеку от станции, в огромном песчаном карьере, гитлеровцы разместили большой артиллерийский склад. Вот этим складом и заинтересовался Заслонов. Под видом механика моторной дрезины он выехал с дорожным мастером и несколькими рабочими на линию. Такие поездки мастера, связанные с повседневными нуждами железнодорожной службы, не вызывали у немцев никаких подозрений.

На станции более полдесятка запасных путей. От-сюда отходила небольшая двухкилометровая ветка в песчаный карьер, занятый теперь артиллерийским складом. От железной дороги он был недалеко, в какой-нибудь сотне метров. Карьер старый, почти заброшенный. Он зарос молодым сосняком и разными мелкими кустами. Подходы к нему от железной дороги совсем открытые. Когда дрезина остановилась напротив него и люди, для отвода глаз, занялись осмотром пути, из карьера пришел молодой немецкий лейтенант, С видом — знатока железнодорожного дела он внимательно присматривался к работе людей, изредка причмокивая губами, и говорил: гут, гут. Смена старой шпалы была произведена быстро, но Заслонов успел за это время хорошо осмотреть местность и все подступы к карьеру. Он заметил даже, как сквозила в редкой сосновой поросли желтизна штабелей снарядов. На горе, по ту сторону карьера, среди нескольких высоких сосен приютилась сторожевая вышка, зеленели свежим дерном брустверы пулеметных гнезд и обычных окопчиков. Несколько рядов колючей проволоки прикрывали подходы к складу со всех сторон, а неподалеку стоял еще высокий деревянный забор с широкими воротами-шлагбаумом. Там же видна была и сторожевая контрольная будка. На некотором расстоянии от склада, за железнодорожным полотном, виднелось несколько вместительных бункеров, в которых жили солдаты из охраны склада.

Результаты проведенной разведки разочаровали Заслонова. У него не хватало людей для успешного нападения на склад, к тому же охрана склада вооружена до зубов, недалеко и городской гарнизон. За* слонов долго советовался вечером с дорожным мастером.

Нужно взорвать артиллерийский склад — эта мысль возникла еще во время предыдущей разведки на дрезине. Но как взорвать, каким способом? От Мастера Заслонов узнал, что через неделю на станции начнется прокладка двух новых запасных путей.

— Вот и хорошо, очень хорошо. Ваших рабочих не хватит на все эти работы? Видимо, нанимать будете новых, возможно, пришлют вам людей и из немецких лагерей? Желательно, чтобы, на станции работали свои.

Утро выдалось ясное, солнечное.

Узнав, что командир проснулся, Детка сразу же побежал отрапортовать ему о своих делах, о выполненных поручениях. Прихватил окорок и ведро меду, спрятал их в кустах возле командирского шалаша и, поправив ремень и гимнастерку, бодрым шагом двинулся к входу в шалаш.

Заслонов был возле шалаша. Раздевшись до пояса, он умывался из ведра под небольшой елкой, на которой висел рушник.

— Доброе утро, товарищ командир! — и Детка так пристукнул каблуками, что сухие прошлогодние иголки веером разлетелись из-под ног.

— Здорово, здорово, гордый человек! По делу? Командир недаром назвал Детку гордым человеком, тот сам при случае, особенно будучи в веселом настроении, любил порисоваться перед кем-нибудь из своих слушателей: «Тебе повезло, что я, гордый человек, вожу компанию и разговариваю с тобой. Ты понимаешь, кто я? Гордей! Такое имя, братец, не каждому дается, а уж если присваивается кому-нибудь, то в самых редких, исключительных случаях, как, скажем, тогда, когда родила меня моя мамочка. Ты только подумай — Гордей, понимаешь, гордый, как бог перед черепахой. Пойми это и сделай надлежащие выводы, как тебе нужно относиться к моей персоне».

Заслонов проводил инструктаж большой группы партизан, направляемых на станцию в распоряжение дорожного мастера.

— Будете работать обыкновенными рабочими на строительстве двух запасных путей. Вместе с вами будет и товарищ Хорошев. Помните, задание очень ответственное. А поэтому нужна исключительная осторожность. Ни одного лишнего слова, никаких фокусов и фантазий. Когда нужно будет выполнять наше, партизанское, команду даст Хорошев. Он позаботится и о вашем оружии. Помощником у Хорошева будет Детка. Выступайте сегодня ночью.

Командир закончил уже инструктаж, когда ему доложили, что пришел связной из соседнего отряда. Вскоре Заслонов читал небольшую записку: «Получив это, предлагается вам срочно выслать свое объяснение о парашютах».

Записка подписана начальником межрайонного штаба Лойкой.

Заслонов написал небольшой ответ в штаб, что он не может прислать никаких объяснений, потому что не знает, о каких парашютах у него спрашивают. Он слыхал от других командиров отрядов о полковнике Лойке, что это был человек «с фанаберией» — придирчивый формалист, большой любитель канцелярской бюрократии. Командиры многих отрядов просто, как говорится, взвыли от множества самых разнообразных приказов штаба.

Из межрайонного центра пришел связной с предложением Заслонову и Чичину явиться на совещание.

На другой день с группой автоматчиков они направились в дорогу.

Совещание оказалось интересное и многолюдное. На нем присутствовал секретарь обкома, который несколько дней был в Москве и только вчера на самолете перелетел линию фронта. Заметив Заслонова, подошел к нему, шутливо поздоровался:

— Как же паровозы ваши, товарищ Заслонов?

— Наши больше под откосом. А которые бегают еще, тоже будем пускать по тому же маршруту,

В тот день у Соколича были две крупные неприятности. Капуша арестовал Комара за своевольство. Не успел еще Соколич разобраться, в чем дело, как ему доложили, что Игнат Лагутька попал в плен к немцам при совершении железнодорожной диверсии. Серьезно ранен партизан из группы прикрытия, принимавший участие в диверсии. Утрата Игната Лагутьки так поразила Соколича, что он лично занялся расследованием дела, хотя это ничего существенного не дало. Хлопцы соблюдали все правила предосторожности, никто и ничем не нарушил дисциплины. Но факт оставался фактом: Игнат не вернулся, причем два партизана собственными глазами видели, как его схватили и повели гитлеровцы. Пробовали отбить парня, но где ты отобьешь, если гитлеровцев было человек десять, да и позиция у них удобнее, чем у партизан.

Соколич отдал приказ Бохану нажать на все педали разведки в районах железнодорожных гарнизонов и особенно в районе расположения штаба дивизии. Послали туда на всякий случай и несколько засад.

'Дело с лейтенантом Комаром было иного порядка. Вместе с Капушей Комар присутствовал на допросе Збыневского. Здесь он и услыхал о гитлеровском лейтенанте Гросберге, матером гестаповском агенте. «А почему бы его и не прихватить!» — подумал Комар.

Будучи человеком, не любившим откладывать задуманное в долгий ящик, он той же ночью подобрал группу смельчаков и произвел разведку в деревне, в которой размещен один из железнодорожных гарнизонов. И так ему повезло, что он застал Гросберга в обыкновенной деревенской бане.

Гитлеровца передали Капуше. Тот принял Гросберга, что называется, из рук в руки, но Комара приказал арестовать и отвести в соответствующее место, где он мог бы немного отдохнуть и подумать. Лейтенант на чем свет стоит мысленно ругал Капушу, который так унизил его. Майка Светлик ходила грозная как туча и, встретив Капушу, коршуном набросилась на него:

Избитый, окровавленный, связанный лежал Игнат на полу караульного помещения небольшого немецкого гарнизона неподалеку от железной дороги. Его еще никто не допрашивал, было рано. Немец-конвоир сидел напротив на скамейке и что-то меланхолически насвистывал. Никак не мог понять Игнат, как это все случилось! На рассвете, когда и патрули, немецкие любят подремать, стояла такая тишина, что слышно было, как переливно журчит небольшой ручей, протекавший где-то поблизости от железной дороги. На востоке еле-еле зарозовела узкая полоска. Еще не отозвалась ни одна пташка и белый туман висел неподвижно над болотами и полевыми ложбинами. Игнат успел уже заложить мину. Готовя запал, услыхал, будто треснула вблизи какая-то веточка. Оглянулся, осмотрелся, но ничего подозрительного не заметил. Молчали и хлопцы где-то под откосом. И только снова углубился в работу, две пары крепких рук сильно дернули его вниз, под бровку. Не успел даже крикнуть, подать голос своим,— рот был забит кляпом. Слышал потом несколько выстрелов, кто-то вскрикнул, затем все смолкло, стало тихо-тихо. Пришел в сознание только на полу.

Вскоре в караульное помещение пришло несколько солдат. Ему развязали онемевшие руки, приказали встать, повели в другую комнату. Там сидели два офицера. Если бы Игнат понимал немецкий язык, он узнал бы, что этой ночью из гитлеровской части таинственно исчез офицер. Жив был его денщик, который долбил одно: помогал господину лейтенанту мыться, потом отлучился на минуту, чтобы принести чистые носки и свежую пачку сигарет. А пока добежал до хаты и обратно, лейтенанта и след простыл. «Почему же ты не заявил сразу после такого происшествия с твоим господином офицером?» — спрашивали у него. «А зачем мне было заявлять, если я подумал, что господин лейтенант пошел к своим товарищам? Он ведь никогда не докладывал мне, куда идет и зачем идет. Я и пошел спать».

Может, и не скоро заметили бы исчезновение лейтенанта, если бы не нужно было ему начинать дежурство со второго часа ночи. По этой причине и хватились его так рано. Сначала и в самом деле подумали, что он загулял где-нибудь у своих коллег, обошли квартиры всех офицеров, но лейтенанта нигде не нашли. Позвонили в соседние гарнизоны, даже в штаб дивизии. Но никто ничего не слыхал о лейтенанте. В гарнизоне объявили тревогу. Послали усиленные патрули обследовать ближайшие места. Видимо, один из таких патрулей и наткнулся на Игната. Обо всем этом Игнат ничего не слыхал и не знал.

Скоро началось то, что приходилось пережить каждому, кто попадал в плен к фашистам. Его били, пытали, все добиваясь ответа, из какого отряда, где он расположен. Вихрастый лейтенант наскакивал петухом и, тыча револьвером в грудь, говорил одно и то же:

— Не скажешь — убью! Не скажешь? Не скажешь? А ну, становись к стенке!

Впервые начало своего поражения Цайт почувствовал в тол* момент, когда в штабе армии Центрального фронта один из офицеров довольно деликатно высказал ему такую мысль:

— Не кажется ли вам, господин Цайт, что ваши сводки стали, ну, как вам сказать, немного… водянистые…

— Как прикажете вас понимать? — холодно спросил Цайт.

— Ну, видите, крови в них нет, того запаха крови, который был так свойствен вашим недавним информациям.

— Я попросил бы вас высказываться более конкретно, так как моя чувствительность к разным запахам атрофирована…— нахмурившись, проговорил Цайт.

Тетка Ганна вела за реку мать Веры Смолянкиной. Та не понимала, почему Вера так настойчиво уговаривала ее пойти в деревню.

— Засиделась ты в городе, мама, там хоть свежим воздухом подышишь. Надо же наконец и отдохнуть тебе.

— А ты тут как будешь?

— Что со мной сделается, не пропаду. А ты побудешь там недели две, а потом и вернешься. Скоро грибы будут, ты ведь любишь собирать их.

— Не до грибов теперь, люди и в лес боятся за» глянуть, немцы карают за это.

Когда Игната ввели в просторную комнату, в которой за школьным столом сидел молодой еще полковник, он подумал, что теперь уже недолго остается до того, чем кончается каждая человеческая жизнь. Он многое передумал за короткое время, проведенное в гарнизоне, затем в дороге. И ему казалось, что повзрослел он за это время. Уже не беззаботный юноша стоял перед столом, за которым сидел чужой, враждебный ему человек, такой далекий от всего, чем жил, 6 чем мечтал, чего ждал, на что надеялся Игнат.

Сколько мыслей пронеслось в голове Игната, пока полковник тихонько говорил с другим молодым офицером, видимо адъютантом, пока он не отослал двух конвоиров, не спускавших с Игната глаз и державших его за развязанные руки. Затем полковник отослал и адъютанта, и они остались вдвоем.

«Видно, решил начинать с уговоров. Знаем мы вас и все ваши способы навылет…» — подумал Игнат, весь внутренне сжимаясь, будто стальная пружина.

Он стоял настороженный, с плотно сжатыми губами, с суровым выражением лица, черты которого за последнее время заострились. Глаза немного запали, но огоньки в них не погасли.

Полковник придвинулся ближе к столу, повернулся лицом к Игнату. Лицо у него смуглое, с черными как угли глазами. Что-то похожее на легкую улыбку промелькнуло в них, так, по крайней мере, показалось Игнату,—и полковник заговорил с ним. Заговорил по-русски, как-то по-особому выговаривая слова.

В зале первого класса Брестского вокзала всегда людно. Офицеры из эшелонов, идущих на Львов, Минск, Смоленск, Белосток и другие города, особенно младшие офицеры, как мухи облепляли стойку буфета, ресторанные столы. Станция Брест превратилась в широкие ворота для гитлеровских пополнений, снятых с западноевропейских фронтов боевых дивизий.

За Брестом начиналась Россия, а молодые, еще не обстрелянные как следует лейтенанты, естественно, проявляли повышенный интерес ко всему, что имело отношение к России, что называлось русским. Новоиспеченные офицеры прогуливали свои подъемные, справедливо считая, что на фронте особых возможностей провести весело время не будет. Закрадывались и мыс ли о недолговечности жизни фронтового офицера. От молодых не отставали и более пожилые. Подвыпив, кричали о победах, воздавали положенную хвалу Гитлер}, поднимали тосты за великую Германию. В некоторых тостах звучали порой и нотки обреченности. Офицеры, произносившие такие тосты, имели довольно унылый вид. Они и пили, придерживаясь лозунга: пей, так как все равно убьют. Не убьют на фронте, так подкараулят где-нибудь партизаны. Вообще, здесь чаще и чаще — и в вокзальной толпе и в эшелонах — начинали говорить о партизанах.

В небольшой группе офицеров, среди которых чинно сидели и два штабных генерала, шел оживленный разговор как раз о партизанах. Подполковник, возвращавшийся, видимо, после отдыха на фронт, убежденно говорил:

— Понятно, партизаны для нас не являются уже, серьезной опасностью, но, уважаемые господа, недооценивать их не совсем разумно.

— Глупости! — сердито буркнул старый генерал. Подполковник не сдавался:

Лейтенант Комар рапортовал Соколичу о своем «рейде». Рапорт получился довольно содержательный, хотя лейтенант обычно не любил слишком расписывать события и ограничивался самыми короткими сообщениями:

— Ликвидировали двух бургомистров. Уничтожили одного гестаповца. Связались с польским партизанским отрядом. Узнали от ксендза в городке Н., которому отрекомендовались гестаповцами, что там существует подпольная организация, выступающая против польских и советских партизан и имеющая контакт с гитлеровским командованием. Произвели три взрыва на станции Брест: в офицерском зале, в солдатском и в камере хранения. Взрывы видели собственными глазами. Результаты неизвестны. При проведении этой операции взяли в плен гитлеровского полковника, представителя генерального штаба. Его личные, а также все штабные документы, которые он вез, сданы дежурному по штабу.

— Поздравляю вас, товарищ Комар! Поработали вы по-партизански. Видно, нравится вам эта работа?

— Не то что нравится, а настоящая, как видите, работа.

— Ну, я рад, что вы наконец нашли свое дело. Продолжайте в том же духе. Отдохните, продумайте Очередной маршрут, посоветуемся, когда вам выбираться, ну и план ваш обсудим.

Кончился август. Отряд Заслонова по дороге в новый район остановился на отдых неподалеку от отряда Мирона.

Вечером на берегу небольшого лесного озерка происходило собрание партийной организации отряда. Рассматривались дела о приеме в партию. Среди других заявлений были заявления Заслонова и Хорошева.

Выступал Заслонов:

— Знаете, товарищи, мне, признаться, немного совестно, что только на четвертом десятке своей жизни я наконец отважился просить принять меня в партию большевиков. Я все надеялся, мечтал сделать что-нибудь особенно хорошее для Родины и тогда прийти к коммунистам и сказать им: только теперь я полностью оправдал ваше доверие и прошу зачислить меня в ваши ряды. Но мне все казалось, что делаю я очень мало, что приношу очень мало пользы. Одно скажу: все, что делал до войны и во время войны, я старался делать так, как делал бы коммунист. От всего сердца говорю вам, что и в дальнейшем буду бить фашистов по-большевистски, пощады они от меня не дождутся. А еще скажу, что не дам спуску и тем из наших людей, которые думают прожить войну за чужой спиной. Я уже не говорю о тех, кто опоганил свою душу предательством, продажностью, эти сорняки вырываем и будем вырывать с корнем, чтобы не позорили нашей земли. Что же мне сказать вам еще: и прежняя моя работа и теперешняя проходила и проходит у вас на глазах, вам она видней. Прошу принять меня в партию.

Вопросов почти не было, так как действительно вся жизнь Заслонова прошла на глазах людей, составлявших основное ядро его отряда. Задавали вопросы только новички, которым хотелось больше узнать о своем командире. Один из самых молодых партизан спросил и сразу же покраснел, как девушка:

Ее задержали при самом въезде в село, расположенное на берегу реки километрах в трех от железной дороги. Полицай, неожиданно выскочивший из-за старой кузницы, приютившейся под вербами возле самой дороги, схватил лошадь за оброть и грубо выругался:

— Куда вас нечистая прет! Ослепли, что ли, не видите?

Он тыкал рукой в небольшой фанерный щиток, прибитый к источенному шашелем и изгрызенному конскими зубами столбу,— к нему, видно, привязывали раньше лошадей, которых приводили к кузнецу.

На таблице всего два слова: «Запретная зона».

Полицай начал сворачивать коня с дороги, но тут же спохватился и, подняв автомат, грозно спросил:

Несколько дней молодая учительница безуспешно пыталась добиться приема у полковника, командира дивизии. Она побывала у кое-кого из командиров, непосредственно подчиненных полковнику. Над ней или посмеивались, или просто выпроваживали за дверь, угрожали арестом. Один обер-майор сказал ей:

— Ваши подопечные пусть скажут нам спасибо за то, что еще живут на свете. Какая им нужна грамота?, А вам, барышня, советую оставить бесполезные хлопоты…

— Это мой долг…— резко перебила майора девушка, выведенная из равновесия поучениями пруссака.

— А я возьму и прикажу вас вместе с вашим долгом выбросить за пределы района.

Но девушка не сдавалась. Она ссылалась на выступления гауляйтера Кубе, не раз говорившего о подлинном расцвете духовной культуры, которую принесла армия освободителей на белорусскую землю.