Если бы Ляв

о

на понадобилось описать одним словом, то это слово — мечтатель. Но поскольку никаких ограничений в словах и даже страницах нету, можно рассказать о нём поподробнее. В ту пору, когда мы познакомились, я работал наладчиком на одной из минских телефонных станций, а Лявона, студента, прислали ко мне на практику. Хоть мы общались и не слишком много, за эти две недели я успел его как следует рассмотреть. Среднего роста и сложения юноша с тёмно-русыми, слегка волнистыми волосами, коротко остриженными и торчащими ёжиком на затылке, серо-голубыми глазами и мягкими чертами, ещё помнящими детство. С губ его не сходила блуждающая полуулыбка, а если ему приходилось разговаривать с вами лицом к лицу, то он немного поворачивал голову и смотрел в глаза искоса, избегая взгляда в упор.

Одевался Лявон по-своему ярко: светлая, часто белая рубашка с коротким рукавом контрастировала с непременными чёрными брюками и чёрными туфлями. Рубашка заправлялась в брюки, складки сгонялись за спину, туго затягивался строгий кожаный ремень. Брюки еле заметно лоснились — на отутюженных стрелочках, на заду и сбоку, на кармане, где Лявон хранил ключи от квартиры. Мягкие туфли с круглым носами были густо нагуталинены, но блестели не всегда — Лявон, хоть и носил с собой карманную щётку, часто забывал о ней.

Самым необычным в его внешности были жесты и походка — замедленные и томные, они напоминали движения водолазов, преодолевающих сопротивление водных толщ. Ясный взгляд Лявона двигался ещё медленнее, подолгу останавливаясь на предметах, стенах или областях поверх горизонта. Несмотря на такую странность, речь Лявона приятно удивляла связностью и рассудительностью, а голос — внятностью. Когда ему приходилось рассказывать о себе, например новому знакомому, Лявон опускал на него глаза и негромко, неспешно говорил, что учится в университете, живёт у своей тёти на Жудро, любит музыку и чтение. Знакомого это вполне устраивало, он интересовался, какую именно музыку любит Лявон, читал ли он такое, по нраву ли ему этакое, ну и так далее, как это обычно у молодых людей происходит. Но вообще приятелей у Лявона водилось не слишком много, к общению он не стремился и часто даже избегал его. Сверстники тоже зачастую сторонились его — он казался им чудаковатым из-за своей медлительности, задумчивости и привычки удаляться вниманием от собеседника в окно, к деревьям, далёким домам и небесам.

Жизнь Лявона складывалась из трёх основных составляющих: мечтаний, размышлений и неба. Лявон мечтал всегда и везде — по утрам в постели, по дороге в университет, на лекциях, на перерывах, все вечера и все выходные напролёт. Особенно хорошо ему мечталось глядя на небо. На улице это приводило к спотыканиям и опозданиям, а в помещении Лявон притягивался как магнитом к любому окну. В открытое окно он высовывался, опираясь локтями на подоконник, а к закрытому приближал лицо так близко, что от дыхания на стекле появлялось влажное пятно. Мечты были смутные и неопределённые, о бескрайнем будущем, о светлых свершениях. Иногда он видел себя в просторном математическом кабинете, с мимолётной улыбкой решающим важные научные задачи, иногда — на залитой солнцем набережной, широким жестом указывающим кому-то, в каком месте нужно заложить новый жилой массив.

Порой грёзы покидали будущее, приближались к настоящему и принимали форму прекрасных девушек, которые могли бы ему встретиться на улице или в коридорах университета. Их силуэты и профили, ускользающие, полупрозрачные, одновременно будоражили его и приводили в состояние приятной грусти. А изредка мечты сгущались до спортивного велосипеда, и Лявон катил на нём по прохладным, росистым утренним шоссе. Мимо проплывали лёгкие летние рощи, сверху его сопровождали огромные и дружелюбные облака. Устав крутить педали, Лявон элегантно притормаживал рядом с хутором, услужливо оказавшимся на развилке дороги. Облака останавливались. Из сеней взволнованно выходила прекрасная хуторянка. Вспыхнув и потупившись, она давала ему напиться воды из ковшика. Лявон доставал мобильный телефон — ещё одна слабая материальная мечта — записывал её номер и тут же трогался дальше, не желая замутнять идеал банальным разговором.

Рыг

о

р был известен знакомым, соседям и просто добрым людям как вольный автослесарь возрастом около тридцати лет, большой любитель выпить и поесть. Он имел коренастую, крепкую, вполне гармоничную фигуру, подпорченную спереди животиком, который, впрочем, умело маскировался одеждой в свободном летнем стиле. Округлое и высоколобое лицо оживлялось коричневыми глазами и густыми бровями, а низкий, чуть раздвоённый подбородок придавал ему мужественности. Тёмные волосы, с возрастом начавшие отступать со лба, Рыгор зачёсывал назад, слегка наискосок, и регулярно их остригал. Так же регулярно и внимательно он занимался и прочими составляющими своего внешнего вида: никогда нельзя было увидеть его плохо выбритым, или с торчащими из носа волосками, или с тёмной каёмкой под ногтями, или с пятном кетчупа на футболке.

Тем ценнее была его аккуратность и чистоплотность, что почти всё своё время он проводил в гаражах за починкой автомобилей для частных клиентов. Ремонт получался у него очень неплохо, самые сложные работы всегда удавались, и Рыгор слыл среди владельцев машин настоящим профессионалом, его рекомендовали хорошим друзьям. Помогал ему в работе и его характер, прямой, постоянный и очень ответственный. Ни разу не забыл он даже малейшего своего обещания и ни разу не опоздал к условленному сроку. А если он говорил, качая головой, что тот или иной ремонт невозможен, то и никто во всём городе не взялся бы за него. Но при всей своей серьёзности Рыгор вовсе не был сухарём, он часто смеялся, порой случался грустен, а иногда даже выходил из себя.

Водились за Рыгором и свои причуды. Если сфера интересов его коллег и конкурентов обычно не выходила за рамки бодибилдинга, телевизионного футбола или зимней рыбалки, то Рыгор был не таков и выглядел на их фоне белой вороной. Вряд ли много живёт на свете автослесарей, увлекающихся академической музыкой, и Рыгор был как раз из числа таких редких чудаков. Часто можно было увидеть, как он обсуждает очередную запись с кем-то из своих длинноволосых знакомых, тыча в обложку диска пальцем. Конечно, почти все, кто его знал, не обращали на это пристрастие большого внимания, поскольку в целом человеком он был добрым, положительным и дружелюбным. Кто станет придираться по пустякам к такому парню? Пусть слушает что хочет. Тем более что вторая причуда Рыгора почти всем приходилась по вкусу — он во множестве сочинял анекдоты и постоянно их рассказывал. Большей частью его анекдоты были не смешны и понятны только самому автору, но его заразительный смех компенсировал их недостатки.

Рыгор никогда не прочь был поболтать за кружкой пива и запросто сходился с новыми людьми. Мы познакомились с ним в банном баре, из-за нехватки места попав за один столик, и для начала он рассказал мне анекдот про беларуса. Решили учёные провести эксперимент: кто быстрее убежит из тюрьмы — француз, японец, еврей или беларус. Посадили их в тюрьму. Француз через три дня так по любовницам соскучился, что перепилил решётку и сбежал. Японец через пять дней так по машинам стосковался, что вырыл подкоп и сбежал. Еврей через десять дней так за свои деньги испереживался, что подкупил тюремщика и сбежал. Только беларус сидит и сидит. Пришли к нему учёные и спрашивают — ты почему из тюрьмы не сбегаешь? Беларус отвечает — а что, разве это тюрьма? по-моему, здесь неплохо!

Вежливо посмеявшись, собеседник рассказывал что-то подобное в ответ, а после второго бокала происходил плавный переход от общих тем к темам личным. Рыгор, доверительно понизив голос, обрисовывал своё невесёлое положение: ему с молодою женой и двумя дочерьми приходилось умещаться в средней по величине комнате тёщиной квартиры. У его собственных родителей квартира была однокомнатная, и жить там было совсем негде. Он жаловался, что старается приходить домой попозже из-за тесноты и многолюдности: жена с детьми, тёща, тесть, сестра жены, а на сладкое — нахмуренная бабка. На вопрос, почему он не снимет отдельное жильё, раз ему тесно, Рыгор резонно отвечал, что копит на покупку новой квартиры, а если снимать, то уж ничего и не накопишь. Здесь он обычно хмурился или даже вздыхал.

В чижовской бане Лявон бывал всего раз или два, когда-то давно, и путь к ней, занявший около трёх часов, составил для него целое приключение, выбивающееся из ровной череды дней. По дороге Лявон представлял, что его ноги оставляют за собой полупрозрачные следы, насовсем остающиеся на поверхности земли. Это было его любимым развлечением во время прогулок по новым местам — рисовать в воображении огромную карту города с пунктирными траекториями всех прочерченных им путей. Прокладывать по этой карте новую линию было тем бóльшим удовольствием, чем дальше она пролегала от клубка утоптанных будничных линий, по которым он двигался ежедневно. Сегодняшний путь, со всеми нарочными ответвлениями, спонтанными поворотами и несколькими мгновениями лёгкой паники в моменты потери ориентиров, значительной частью пролегал сквозь белые пятна на карте. Чувства первопроходца поднимали Лявону настроение, и он достиг здания бани, раскрашенного в розовые и белые прямоугольники, в наилучшем расположении духа.

Субботняя баня оказалась ещё более многолюдной, шумной и душной, чем воскресная. Это стало понятно сразу, как только Лявон переступил порог раздевалки. Но пути назад уже не было, вернуться домой значило потерять впустую полдня, растратив его на ходьбу по городу. Отбросив сомнения и стараясь не думать об унизительности положения индивида в условиях скученности, Лявон прошёл по направлению, указанному банщиком. Свободные шкафчики для раздевания можно было отличить от занятых по стоящим над ними жестяным тазикам с красными номерами, написанными от руки краской.

Одним из самых приятных банных переживаний для Лявона был первый вход под душ. Сняв брюки и закрыв шкафчик, Лявон прошёл в моечный зал. На счастье, один из душей, ближний к стене, был свободен. Вытянув руки к тусклым круглым вентилям, он открыл сильную воду и внимательно отрегулировал температуру, не торопясь и давая ей время стабилизироваться. Потом разом шагнул под упругий горячий дождь, с удовольствием ощущая, как мгновенно вымокает и тепло тяжелеет рубашка, трусы и носки, как влажно и ласково их ткани облепляют кожу. Лявон зажмурился, закинул голову лицом к воде, поднял руки и всем телом потянулся вверх. Он улыбался, чувствуя, как маленькие, но сильные потоки создают водовороты в его носу и глазницах, фыркал и напевал.

Потом Лявон разделся, сбросив мокрую одежду в тазик, и наполнил его водой. Насыпав в воду стирального порошка из полиэтиленового мешочка, он выстирал в тазике своё бельё, тщательно прополоскал его, отжал и аккуратно сложил в синий пакет «Nivea», чтобы по возвращении домой развесить на балконе и высушить. Теперь настало время париться.

Неделя прошла быстро и незаметно. Но назвать её пустой не повернулся бы язык — настолько жизнь была покойной и приятной. Лявон ходил в институт и обратно, отдыхал на скамейках, читал журналы, пил много сока. Погода стояла неизменно солнечная, с лёгкими белыми следами на небе. К вечеру появлялись облака, и благодаря им закаты были пышными и торжественными. К своему постоянному огорчению, Лявон проживал на третьем этаже, и деревья не позволяли насладиться закатами в полной мере. Всего же этажей было девять, и в один из дней ему пришла в голову здравая мысль: проверить, есть ли выход на крышу. Не откладывая идею в долгий ящик, он поднялся на лифте на девятый этаж, чувствуя приятную необычность и даже таинственность своих действий. Этаж встретил его криво написанной синей девяткой на стене и высокой чёрной дверью справа, закрывающей площадку с квартирами. Лявон прошёл налево, попал на лестницу и стал подниматься, вдыхая сухой запах побелки и бетона. Ступени кончались перед железной лесенкой, ведущей к небольшой ржавой дверце. Никакого замка. Лявон ступил на лесенку и сначала толкнул дверцу, а потом налёг на неё посильнее. Дверь туго и со скрипом поддалась.

Согнувшись и стараясь не задеть головой за железную раму, Лявон вылез на крышу. Когда он распрямился, от восторга у него по спине побежали мурашки. Как же там было хорошо! Много-много неба, и совсем близко, значительно ближе, чем снизу. Огромное облако вырастало сбоку, светлое, но уже с синеватыми тенями, напоминающими о близости вечера. Он стоял, не двигаясь, чувствуя, как ветерок шевелит ему волосы на голове. Тут дверь скрипнула, и Лявон испугался, что она может захлопнуться и не выпустить его назад. Он решил чем-нибудь её подпереть и, в поисках подходящего предмета или камня, подошёл к парапету, сплошь залитому смолой, чёрной и твёрдой, в некоторых местах блестящей. Парапет доходил ему до пояса и был таким широким, что Лявон даже не чувствовал страха высоты. Вершины деревьев клубились внизу, поодаль стояли соседние дома, а в разрывах между ними виднелись зелёные земли, уходящие к горизонту. Там, наверное, город уже кончался, и Лявона потянуло туда, вдаль. «Отчего же я никогда…» — начал он было думать, но дверь снова скрипнула. Ночевать на балконе не хотелось, и Лявон решил уходить, а на закате вернуться, прихватив с собой сок, складной стульчик и что-нибудь в качестве подпорки для двери. Возвращаясь, он ругал себя за малодушие: разве могла дверь захлопнуться, не имея ни замка, ни запора?

Перед тем, как вернуться в квартиру, он спустился на первый этаж и заглянул в почтовый ящик. Телефон перестал работать несколько месяцев назад, и Лявона предупредили в университете, что теперь официальная связь будет поддерживаться только почтой. Лявон не совсем понимал, зачем нужна почта, если он и так каждый день бывает на учёбе, но завёл себе лояльную привычку ежедневно проверять ящик. Обычно ящик пустовал или содержал никчёмную газетку, но сегодня его ждало письмо от Рыгора. Лявон распечатал его прямо в лифте и прочёл предложение пойти в субботу в баню вместе, но пораньше, в двенадцать, когда в парной ещё чисто и горячо. Лявон порадовался приглашению. Хотя его привычным банным днём было воскресенье, а прошлое субботнее посещение бани не слишком понравилось ему многолюдностью, шумом и грязью, но общество нового товарища перевешивало все минусы. Общительность и активность Рыгора, пусть и простоватая, приятно будоражила Лявона. Это подкреплялось тем, что Рыгор был старше и казался Лявону пожившим, опытным и мудрым.

С приятностью в мыслях Лявон прилёг на диван и вскоре задремал. Закат он проспал, но ничуть не огорчился, поскольку впереди было ещё неограниченное количество закатов — главное, что выход на крышу найден, и путь проложен.

Во вторник вечером Рыгор привёл свой план в исполнение. Поздно вернувшись с работы, вяло поужинав пирогом с кукурузой и выпив чаю с ванильными сухариками, он пожаловался тате на расстройство желудка и головную боль. Тата взволновался, расспросил о съеденном и выпитом за день и дал Рыгору чёрную таблетку активированного угля, после чего они обменялись пожеланиями друг другу покойной ночи и разошлись по комнатам. Не включая музыку, Рыгор сел подле закрытой двери в своей комнате и стал, прислушиваясь, ждать, когда тата пойдёт в ванную. Он знал привычку таты подолгу принимать душ перед сном и очень рассчитывал на неё сегодня. Наконец действительно послышался скрип открываемой двери и татовы шаги. Полилась вода; сначала громко, о потом вдруг сразу тише — это тата закрылся в ванной. Для верности Рыгор подождал в засаде ещё минут пять, чтобы застраховаться от возможного выхода таты, если окажется, что тот забыл взять с собой полотенце или чистые трусы.

Решив, что время пришло, Рыгор медленно отворил дверь и на цыпочках вышел, настороженно замирая. Вода в ванной лилась. Хоть времени на похищение было много, он не медлил. Войдя в комнату таты, схватил стул и поставил к книжному стеллажу справа, благо он хорошо знал, где у таты размещаются альбомы. Взобравшись на стул, он провёл пальцем по глянцевым корешкам. Какой альбом выбрать из доброй сотни, было совершенно непонятно. Рыгор ткнул пальцем наугад и попал на средней толщины книгу в светло-серой обложке, озаглавленную «Fra Filippo Lippi. Life and Works». В начале шло немного текста на английском, а за ним — цветные иллюстрации с увеличенными фрагментами и комментариями. Картины были в основном на религиозную тему, чуждую Рыгору, но он решил, что импортный альбом должен наверняка понравиться коллекционеру. «Буду просить калаш, а на пистолете сойдёмся». Он зажал книгу под мышкой, раздвинул оставшиеся тома так, чтобы не осталось пустот, вернул стул на место, и, выходя в коридор, аккуратно прикрыл дверь. Забежал на носочках в свою комнату, быстро достал из шкафа ту же спортивную сумку, с которой ходил в баню, сунул туда альбомы, обулся и выскользнул из квартиры.

Смеркалось. На лестнице было уже почти темно, и Рыгор, спустившись на первый этаж, нащупал на стене выключатель и зажёг свет. На лавочке у подъезда сумерничали дядя Василь и дядя Михась. Их спор сейчас переживал сейчас спокойную фазу, и был больше похож на разговор по душам.

— Не могу не согласиться, Михась, со значением Толстого, — вполголоса втолковывал дядя Василь. — Но и ты должен признать, что Толстой — не более чем неуклюжий и неловкий ученик Флобера. Неловкий, но при этом обладающий большой физической силой.

Лявон проснулся в жаркой темноте, разбавленной бледно видневшимся проходом в соседний гараж. Тело за ночь стало ватным. Он встал, и голова закружилась, а ноги чуть не подогнулись от слабости. Нос чем-то заполнился изнутри, и дышалось только ртом. Глаза резало, как будто в них насыпали мелкого песочка. «Что со мной?» — вяло удивился Лявон. Он всмотрелся в темноту гаража и разглядел Рыгора, спящего на полу, на куче денег. Лявон прошёл к выходу. Было раннее утро, солнце ещё не поднялось, воздух мутно серел. Он снял брюки, висящие на полуоткрытой створке ворот, и надел их, мятые, но приятно сухие и прохладные. Голова снова закружилась. Он сделал несколько шагов и опустился на землю, прислонясь спиной к гаражу. Из правой ноздри вдруг вытекла тёплая струйка и щекотно замерла на верхней губе. Лявон вытер её тыльной стороной ладони и понял, что простудился. До сих пор с ним никогда такого не случалось, хотя он иногда видел простуженных людей. На память ему сразу пришёл тата, чихающий и сморкающийся, по рассказам Рыгора, на протяжении нескольких лет. В этот момент из гаража послышался глухой кашель. «Ну вот, и Рыгор тоже. Надеюсь, от этого можно как-то избавиться… — с тоской подумал Лявон, — Что толку от всех велосипедов и телефонов, если я буду соплив…» Образ хуторянки сгустился перед его глазами, и у Лявона от её красоты и от жалости к простуженному себе навернулись на глаза слёзы.

В полном упадке сил он сидел у гаража, дыша полураскрытым ртом. Горячая голова, казалось, всё увеличивалась в размерах. Мысли стали неповоротливыми и вязкими, но как будто приобрели новый характер и способность видеть всё под другим углом. Наблюдая, как вокруг постепенно светлеет, Лявон чувствовал, что вот-вот уловит и поймёт что-то необычайно важное. Подушечкой пальца он тёр трещину на асфальте, получая неожиданное удовольствие от её шероховатости. От асфальта отшелушивались полупрозрачные песчинки, прилипали к влажной от слабости коже, и Лявон подносил руку к глазам, чтобы разглядеть их. В гараже время от времени натужно кашлял Рыгор. Лявон направил в его сторону комковатый поток своих мыслей и наблюдал, как они с неодинаковой скоростью пробираются сквозь ворота и кирпичную стену, огибают колонки, пластинки, проигрыватели и кружат впотьмах над денежной кучей. Мысли неспешно спускались к спящему посреди кучи Рыгору, и по мере их снижения Лявон осознавал всю глупость и унизительность своего пребывания здесь, с этим чуждым человеком. Жизненная сила, энергия и активность Рыгора отравлялась его грубостью и фамильярностью. Банк? Да, без Рыгора он никогда бы не ограбил банк. Они были полезны друг другу. А теперь нужно забирать свой рюкзак и уходить. Захотелось домой, на мягкую кровать. Он обнял колени руками и положил на них голову, ощутив её пульсирующий жар. Но что делать с деньгами? Нести их в ЦУМ? Чтобы один из троицы продавцов взял их, пошёл в подсобку и выкатил оттуда велосипед?

Снова послышался кашель, на этот раз особенно длинный, а затем шаги, громкие глотки, звук сминаемой пластиковой бутыли. Некоторое время было тихо.

— Лявон! — хрипло и тревожно позвал Рыгор из гаража.

«Волнуется, что я убежал украдкой?.. И зачем я ему вообще нужен?» Рыгор появился в воротах, босиком, в одних трусах, и Лявон смотрел на его голый светлый живот, круглящийся над трусами. Но Рыгор, похоже, волновался совсем по другому поводу, он смотрел на Лявона совершенно дикими глазами.

Расставшись с Лявоном, Рыгор вернулся в гараж, сел на кушетку и открыл упаковку копчёных колбасок. Их запах, обычно такой яркий и сильный, теперь донёсся до него как сквозь толстый слой ваты. Он перевернул упаковку и убедился, что срок годности не истёк. «Эта чёртова простуда портит мне всю радость!» — Рыгор с досадой откусил колбаску, и её вкус, оставшийся по-прежнему насыщенным, немного успокоил его. Он жевал колбаски и смотрел на денежную кучу, раздумывая, куда её лучше пристроить. Сознание того, что теперь, после стольких лет ожидания, он сказочно богат, снова посетило его, доставив чувство спокойного удовлетворения. Как будто после долгого и трудного подъёма в гору он наконец достиг вершины, и сейчас, твёрдо стоя ногами на прямой надёжной поверхности, осматривал сверху стороны света. «Как будто я одновременно и повзрослел, и помолодел», — думал он.

Не успел Рыгор как следует насладиться этой мыслью, как в горле у него зацарапало, и он надолго закашлялся, да так сильно, что всё удовольствие от колбасок и денежной кучи было испорчено. Вернулась ненадолго улетевшая мысль о машинах и женщинах, и Рыгор помрачнел окончательно. Он был сбит с толку, все его планы на будущее не то что бы потеряли смысл, но изрядно побледнели. Нужна ли была ему эта долгожданная квартира? Ведь он, как оказалось, вполне комфортно жил в отдельной комнате, а тата готовил ему, ходил в магазин, прибирался и всячески заботился. Что станет делать он один в своей новой квартире? А жена и дочки? Рыгор потряс головой. Он не понимал, как он мог раньше говорить о них и всерьёз считать, что они есть, в то время как сам никогда их не видел? Это не умещалось в его голове.

Со вздохом он решил отложить глобальные вопросы на потом, а для начала просто сходить в баню. После недельного перерыва хотелось как следует попариться, насквозь прогреться и заодно избавиться от этого привязчивого перханья. Баня не оставит от кашля и следа, в этом Рыгор был уверен и заранее предвкушал победу бани над простудой. Но что потом? Вернуться к тате? Холодное пиво, горячая картошка с салом, хрустящий огурчик… Или пойти в гости к Антосю, военному художнику? Угоститься борщом, настоящим чесноком и шоколадкой, остаться ночевать? Рыгор хорошо помнил о шоколадке, которую обещал ему Антось. Но так и не угостил, обидно. Или к Пилипу?

Но как ни крути, сначала надо было зайти домой, чтобы взять принадлежности для мытья. Он засобирался. А как с деньгами? Таскать с собой полную сумку денег — глупо, где-то оставлять — опасно. Рыгор осмотрелся по сторонам в поисках подходящего хранилища и придумал устроить временный сейф внутри одного из колонок. Положив колонку на пол, лицом вниз, он выкрутил шурупы, снял заднюю крышку и заполнил банкнотами пахнущую лаком и фанерой внутренность. С десяток пачек не поместилось, но Рыгор не стал уминать их силой, опасаясь повредить динамики, и спрятал остаток в сумку. Можно будет раздарить их знакомым и друзьям.

Борясь с кашлем, закрывая рот и сжимая зубы ему назло, он прикрутил крышку и поставил колонку на место. Заглянул за холодильник: автоматы послушно стояли. Рыгор, коснувшись рукой одного из холодных стволов, решил не брать с собой оружие. Натянул джинсы и пропахшую потом синюю рубашку поло, забросил за плечо опустевшую сумку и вышел.

Войдя в квартиру, Лявон бросил рюкзак на пол, разулся и надел свои домашние коричневые тапки. Голова гудела, непрерывно сочились сопли. Лявона как магнитом тянуло в кровать, но он собрался с силами и подошёл к тётиной комнате. Нажал на холодную ручку: закрыто. Раньше он не делал этого никогда и даже не думал, есть ли в двери замок. Лявон помедлил, припоминая, не попадались ли ему где-нибудь в квартире ключи, а потом снова обулся в туфли и ударил изо всей силы каблуком в середину двери. Дверь ответила низкой протяжной нотой. «Наверное, она полая, поэтому образуется такой приятный звук», — отметил Лявон. Он вспомнил, как ловко удалось выбить дверь Рыгору, когда они грабили банк, и произвёл краткий научный анализ ситуации. «Дверь держится на двух петлях и на замке, и бить нужно в место поближе к замку, чтобы приложенная сила не распределялась, но концентрировалась на том месте, которое должно сломаться». Верное решение: звук от второго удара вышел не таким красивым, зато косяк рядом с ручкой треснул, а после третьего раскололся, выпустив острые щепки. Дверь распахнулась, на пол со звоном полетела какая-то железка.

Внутри тётиной комнаты было спокойно и буднично. Пёстрый в синих тонах диван, двустворчатый шкаф, пара стульев, таких же, как на кухне, пыльное окно с тюлевыми занавесками и закрытой форточкой, полосатая ковровая дорожка на полу. В углу возле окна стоял скромный журнальный столик, над ним висела бумажная репродукция пейзажа Левитана в деревянной рамочке. Лявон раскрыл шкаф и отразился в зеркале, висящем на одной из створок. На полках стояли пустые обувные коробки, с перекладины для одежды свисал пакетик со средством от моли.

Лявон устало сел на диван, оказавшийся сильно продавленным и бугристым. Сразу под синтетической, неприятной на ощупь обивкой неравномерно твердели пружины. «Забавно, — думал он. — Так значит, это правда? Женщин нет, и, может быть, не бывает вообще? Ни тётушек, ни хуторянок?» Тётю он так и не смог себе представить, сколько ни пытался, мать тем более. Хуторянку, о которой он мечтал каждый день, вдруг стало очень сложно представить. Звуков её голоса и смеха, так легко слышавшихся раньше, воспроизвести не удалось вообще. Осталось только воспоминание, что голос высок и нежно мелодичен. Закрыв глаза, Лявон долго, изо всех сил вызывал её образ, и она наконец явилась, но как бы вдалеке и в сумерках. Смотрела себе под ноги, не двигалась и не говорила ни слова. Ему казалось, что она бледнеет и отодвигается всё дальше. С тревогой и горечью он заснул.

Рано утром Лявон, дрожа и шатаясь от слабости, перешёл в свою комнату и забрался в постель, укрывшись одеялом и покрывалом. Весь день он не вставал, то засыпая, то ворочаясь в полудрёме. Он уже использовал все свои носовые платки, и они ссохшимися комками лежали на полу у кровати. Лявон забывался, а очнувшись, снова принимался размышлять. Например, о связи идеи женщины и идеи машины, или о тётушке, как он мог раньше считать, что она есть, или о том, почему им с Рыгором вдруг открылись вещи, ранее скрытые. Лявон пришёл к выводу, что самая вероятная причина прозрения — это простуда. Поглаживая рукой прохладную простыню на краю постели, он задавался вопросом, вернётся ли былое мироощущение после выздоровления, или оно потеряно насовсем?

После побоев, нанесённых ему в бане, Рыгор целые сутки отлёживался в квартире со шпротами, которую нашёл днём раньше, и о многом передумал. Он пытался сложить из происходящего целостную картину мира, но чувствовал, что ему не хватает на это ума — картина постоянно разваливалась на фрагменты, едва связанные один с другим. Как и всегда в трудную минуту, Рыгору не хватало человека, который помог бы ему всё понять и объяснил бы, как жить дальше.

Первым на ум приходил тата — тот вне всяких сомнений давно «прозрел», а в последнюю встречу просто валял дурака. Похоже, жизнь полностью устраивала тату, и он пользовался ей по полной программе. «Использовал меня! Старая сволочь! Конечно, зачем ему что-то менять. Но каков подлец: столько лет подряд, и хоть бы словечко! Даже про машины не объяснил, что нет машин. Видел, что я на работу хожу каждый день, как дебил, и смеялся про себя». Рыгор окончательно возненавидел тату и испытывал к себе презрение за то, что так долго находился у него в жилищном и гастрономическом плену. А при воспоминании о приторной улыбке таты и его старом грузном теле Рыгор скрипел зубами от злости и резко переворачивался на другой бок.

Ещё на ум приходил Лявон, но Лявон знал о происходящем не больше, чем сам Рыгор. Тем не менее, Рыгор был уверен, что вместе они могли бы намного быстрее разобраться в происходящем вокруг. Он решил непременно разыскать Лявона, когда выздоровеет.

Больше помощи ждать было неоткуда, и Рыгору приходилось думать самому. Несмотря на то, что полная картина мира не выстраивалась, Рыгор сделал ещё одно важное открытие: раз людей в городе очень мало, а домов очень много, следовательно, б

о

льшая часть жилья пустует, и можно свободно выбирать квартиру себе по вкусу. Причём совершенно бесплатно. «Какие же мы были дураки, что ограбили банк! — думал он, заходясь в очередном приступе кашля. — Хорошо хоть удалось уйти от спецназа». Мысль о новых возможностях, открывающихся перед ним, значительно улучшило его настроение, и он был бы окончательно рад такому повороту дел, если бы не простуда. Кашель не проходил и стал ещё мучительнее терзать его.

Пока Рыгор мародёрствовал, Лявон продолжал свои научные изыскания. Он занимался ими всё более и более настойчиво, особенно после того, как к нему закралась мысль, что в своих прошлых иллюзиях был виноват он сам, позволяя себе слишком много мечтать. Рождённое этой мыслью чувство досады привело Лявона к решению дисциплинировать свой ум. Он придумал строгую систему, при которой чувственные наслаждения разрешались только после результативной работы ума и построения хотя бы одной чёткой логической цепочки. Теперь, пробуждаясь в разное время дня на своём поднебесном диване, Лявон неизменно начинал бодрствование с размышлений. Он не позволял себе открывать глаза и не смотрел на небо до тех пор, пока не вспоминал всё продуманное до засыпания и не сформировывал чёткий план дальнейшей умственной работы. Лявон ввёл систему поощрений, например, за небольшую удачную мысль после сна он награждал себя тем, что свешивал руку с дивана вниз и поглаживал прохладный бетон крыши. Пальцы чувствовали каждую трещинку и неровность бетона, мельчайшие твёрдые песчинки, и это было приятно.

Такие суровые меры дали свои плоды: через несколько дней после знакомства со старушкой, в очередной раз анализируя свою жизнь и вспоминая события последней недели, Лявон сделал ещё одно удивительное открытие, столь же неожиданное, как и отсутствие женщин: он не помнил ни одного случая, когда в жизни использовались бы деньги. В магазинах он просто брал нужный ему товар и уносил его безо всякой оплаты.

«Зачем же мы грабили банк?! — от подступившего чувства унижения Лявон сжался и порывисто перевернулся на диване. — И вообще непонятно, как могли мы нуждаться в деньгах, если они ни для чего не нужны? Откуда мы вообще знали об их существовании? И о том, что они предназначены для покупки чего-либо? Очень похоже на историю с женщинами: на самом деле их нет, но все уверены в обратном. Занятно, как бы я покупал велосипед и телефон, если бы не простудился? Пришёл бы, как идиот, в магазин с деньгами? Впрочем, можно проверить: дать продавцу в магазине деньги после какой-нибудь покупки. Как он поведёт себя?»

За это открытие Лявон наградил себя прогулкой и отсрочкой от холодного душа c перенесением его на вечер. Эксперимент с деньгами ему захотелось провести сейчас же, тем более что сок подошёл к концу, и срочно требовалось пополнить его запасы. Кроме того, это был хороший повод начать общение с продавцами в ЦУМе. Он спустился в квартиру, к которой со времени переселения на крышу стал уже чувствовать некоторое отчуждение, и вытащил из-под стола рюкзак с деньгами. Вытряхнул деньги на пол, выбрал одну из пачек, которая показалась ему не такой чистой и новой, как другие, сунул её в карман, а остальные сгрёб ногой обратно под стол. «Надо бы и учебники сдать… И так уже на неделю опоздал. Адам Василевич будет недоволен. Хотя… Нужна ли мне вообще эта учёба и этот университет?» Но Лявон решил не додумывать пока эту мысль и отложить её на потом. Он собрал в опустевший рюкзак учебники со стола, положил сверху последнее неиспользованное полотенце и вышел из дома.