Он сидел на гауптвахте вторые сутки и уже успел многое передумать. То бранил себя за норовистый характер, из-за которого не раз попадал в немилость старших, бранил не жалеючи, словно кого-то другого, постороннего. То был наедине с командиром подводной лодки, раскрывал перед ним душу, давал слово комсомольца никогда больше не оступаться. Выходило это убедительно и жалостливо. Капитан-лейтенант, растрогавшись, прощал ему все прежние грехи, говорил, что верит-будет матрос Ермолин настоящим человеком. В эти минуты лицо его становилось умильным, глаза улыбчивыми.

Но стоило вернуться к действительности, как снова настроение портилось. Ведь так дико все вышло! Не совладал с собой, выкинул глупый номер, ершился перед старшиной, будто маленький: «Почему все я?.. Не буду!.. Не хочу!» Капитан-лейтенант, конечно, вправе был осерчать. На, этот раз он ничего не расспрашивал, не укорял, не донимал наставлениями. Слова были резкими, но - что странно - не вызывали возражений;

- Трое суток ареста! Хватит, понянчились!.. Ермолин смотрел себе под ноги, но чувствовал, как жжет ему лицо взгляд командира. Даже сейчас снова вернулось к нему это неприятное чувство. Чтобы избавиться от него, он начал шагать из угла в угол.

И верно - думы сменились. Он попытался представить, чем занята сейчас команда лодки, как там обходятся без него, без трюмного машиниста Ермолина. Ему хотелось увидеть грустные, задумчивые лица, услышать слова сочувствия о себе, но не удавалось. Все были веселы, увлечены работой, никому не было до него дела. Ему стало обидно за их безучастное отношение к его судьбе.

Он сел на табурет и, поставив на колени локти, подпер голову руками. «Хорошо бы побывать сейчас дома, в Сосновке», - подумал он, и мысли перенеслись в родную северную деревню. Всплыла в памяти картина проводов.