В чулане было темно. Маленькое, круглое, затянутое пыльной паутиной оконце запотело. Коля протер его ладонью и глянул наружу. Грустная картина открылась перед ним. Догола раздели холодные ветры старый сад. От частых дождей, от ненастной погоды все деревья, еще недавно такие кудрявые и зеленые, сделались черными, постаревшими.

Только рябина не сдается. Хоть и на ее ветвях нет

уже

ни листика, зато ярко полыхают красные гроздья, особенно в те редкие минуты, когда проглянет из-за облаков, мокрых и низких, усталое солнышко. Рябина – ягода осенняя. Сейчас – горькая да кислая. А вот стукнет первый морозец, тогда, сделай милость, рви ее, ешь – ничего не найдешь вкуснее и слаще.

Удивительно, до чего быстро проходит лето, вздыхает Коля. Оглянуться не успеешь, а уже летят кругом багряно-желтые листья и шуршат, шуршат под ногами, как живые.

Конечно, зимой тоже не так уж плохо. Тут тебе и ледяная горка, и быстрые санки, и веселые снежки. Но не слишком ли долго тянется она, зима эта самая? Ведь верных полгода, если не больше! Ну, почему бы не постоять еще ясным, теплым денечкам? Подождали бы где-нибудь на далеком Севере серые тучи с мелким надоедливым дождем. Затерялись бы в неуютных полях непрошеные, неопрятные гости – кашли да насморки. Ему-то, Коле, они еще не так страшны, а вот брату Андрюше – прямо беда. Как осень, так он непременно в постель: лоб горячий-горячий, а рот открыт, как у беспомощного птенца. Даже сладкие нянины снадобья – малиновое варенье, сотовый мед и душистые тягучие сиропы – мало ему помогают. «Такой уж он у нас хлипкий», – горестно вздыхая, говорит старая няня Катерина…

Да вот и она сама. Легка на помине! За тонкой перегородкой слышится ее добрый певучий голос:

Снег повалил с утра. Все кругом побелело: и черная с застывшими комьями грязи дорога, и зеленые, разбросанные тут и там полоски жидкой озими, и желтые квадраты жнивья, и голые рощи, и перелески.

Вечер. В длинном господском доме, на самом краю Грешнева, рано зажглись огни. Тускло мелькают они в узких продолговатых окнах, наполовину скрытых высоким забором.

Позади дома смутно вырисовываются темные очертания вязов и лип. Они таинственно уходят в сумеречную глубину старого сада.

В этот час Коля сидит в столовой, прижавшись в углу к теплой печке, облицованной цветными изразцовыми плитками. В стороне, напротив окна, склонился над низким круглым столом отец.

Он внимательно рассматривает мелкие частицы разобранного охотничьего ружья, бережно поднимает их одну за другой к свету, иногда что-то неопределенно мыча себе под нос.

Мутный рассвет еще только поднимался над городом, когда из настежь распахнутых ворот белого губернаторского дома выехала красивая, покачивающаяся на рессорах карета, запряженная тройкой сытых породистых лошадей.

Управлял тройкой представительный, с широкой, как лопата, бородой, кучер. Он с достоинством держал вожжи, то натягивая, то ослабляя их. Позади скакали на рыжих конях два солдата в теплой обмундировке – один седоусый, толстый, лет пятидесяти, другой помоложе, с заметными следами оспы на лице.

Очень скоро не совсем обычная для этих мест, внушительная карета оказалась на левом берегу Волги. Отсюда, стоило только обернуться, хорошо был виден оставшийся позади город: приземистая, точно вросшая в берег, арсенальная башня – жалкий остаток окружавших когда-то город неприступных крепостных стен, бесчисленные лазурные и золоченые главы старинных церквей, длинный ряд невзрачных мещанских домишек.

По бокам замелькали подслеповатые избенки Тверицкой слободы, показалось усеянное покосившимися деревянными крестами кладбище с унылой часовней из красного кирпича. Затем стали надвигаться высокие сосны, запестрел мелкий, осыпанный первым легким снегом кустарник.

Сопровождавшие карету солдаты негромко беседовали между собой.

Алексей Сергеевич уезжал на целую неделю в Ярославль. Вернувшись домой, он вызвал старосту Ераста и начал похваляться. Оказывается, поездка в губернский город была очень успешной. Во-первых, удалось высудить у соседа-помещика некую сумму денег. Во-вторых, стронулось с места дело против сестры Татьяны, елецкой поручицы. Правда, пришлось понести расходы. То одному чиновнику красненькую, то другому. Известно: судиться – не богу молиться, поклоном не отделаешься. Зато обещали прижать ее как следует, выбить из грешневского угла. И, в-третьих, в губернаторском доме приняли прошение «об установлении розысков беглого крестьянина Степки Петрова».

Отдав Ерасту распоряжения по хозяйству, Алексей Сергеевич милостиво, без обычного крика, отпустил его. Затем он выпил бутылку кислого бургундского вина, привезенного из Ярославля по случаю успеха, и, достав из своего шкафа красивую резную шкатулку, долго любовался ею.

Зимой темнеет рано. Всего три часа, а за окнами полумрак. Коля сидел у камина и при свете ярко пылающих дров читал балладу «Лесной царь». Эту книгу дала ему мать.

Страшно Коле. Кажется ему, что бородатый царь густых лесов где-то рядом. Это его холодное дыхание доносится от окна.

Хлопнула дверь, и в комнату ввалился отец. Вздрогнув от неожиданности, Коля быстро поднялся с места, испуганно пролепетав:

Каждое утро в одно и то же время появлялся Александр Николаевич на пороге детской. Щеки его горели от мороза. Хоть и не так уж далеко от Аббакумцева, да приходится идти открытым полем – ветрено, студено, а пальтишко учителя – на рыбьем меху.

– Ну-с, мы готовы? – приветливо произносил он, протирая запотевшие очки. – Прошу в классную. Пожалуйте, молодые люди!

Отец не терпел Александра Николаевича. Коля не раз слышал, как он при виде учителя ворчал:

– Не зря, ох, не зря его из семинарии выгнали. Бурсак! Вольнодумец! Тьфу!

Алексей Сергеевич давно бы отказал ему. Но были некоторые обстоятельства, удерживавшие его от этого шага.

Это было на редкость красивое и уютное место, словно спрятанное от посторонних взоров за длинной зеленой стеной столетних кряжистых дубов «Сюда не доносился надоедливый шум торговых улиц: тяжелое громыхание по булыжной мостовой груженых телег, дребезжащий скрип купеческих пролеток, зазывные выкрики назойливых лотошников у старинных Знаменских ворот.

Называлось это место Стрелкой. Здесь почти всегда царила глубокая тишина. Словно сказочный дворец, застыло длинное белоколонное здание Демидовского лицея. Казалось, за его плотно закрытыми окнами нет никакой жизни.

Уже четыре года, как Николай приехал в Ярославль; он часто бывал на Стрелке. Отсюда открывались широкие волжские просторы. Величаво несла свои светлые воды могучая русская река, вековечная народная кормилица. К соленому Каспийскому морю неудержимо стремилась она, по-матерински принимая в свое многоводное лоно тысячи больших и малых рек.

Вот и тут, у песчаной кручи Стрелки, вливалась в Волгу небольшая, извилистая речка со странным названием Которосль. На ее откосах пестрели сейчас первые вестники желанного лета – золотистые венчики безлистой мать-и-мачехи. А через неделю-другую зацветут здесь фиолетовые метелки колючего чертополоха, лазоревые корзиночки дикого цикория. И уж, конечно, видимо-невидимо будет желтоглазых ромашек-нивянок да бледно-розовых вьюнков, упрямо цепляющихся за сухие стебли бурьяна.

Но сегодня Николаю некогда любоваться цветами. Надо учить уроки. Здесь так удобно. Никто не мешает. Кругом ни души.

О том, что надзирателя зовут Серапионом Архангеловичем, гимназисты вспоминали лишь в тех случаях, когда он застигал их на «месте преступления» и волей-неволей приходилось обращаться к нему по имени-отчеству, униженно выпрашивая прощение. Правда, это было совершенно бесполезно, потому что надзиратель никогда и никого не прощал. Умоляющий крик: «Смилуйтесь, Серапион Архангелович! Пощадите!» – на него ни капельки не действовал. Он не только непременно доносил «по начальству» о случившемся, пусть даже самом пустяковом происшествии, но и прибавлял немалую толику своей неистощимо коварной фантазии. Все это и закрепило за ним кличку Иуда.

Высокий, сутулый, узколицый, с сухими, казалось, шершавыми щеками, он без устали шаркал войлочными ботами по сырым полутемным коридорам гимназии, позвякивая связкой ключей. Голос у него тихий, вкрадчивый, с легким присвистом, переходящим в шипение.

Запыхавшись от быстрого бега, Николай явился в гимназию ровно за минуту до начала второго урока. Больше всего он боялся наскочить в коридоре на Иуду. Но, к счастью, его нигде не было видно. Красный, потный, с расстегнувшимся воротом, Николай открыл рассохшуюся и скрипучую классную дверь. Всего несколько шагов оставалось до его места на «Камчатке».

Но что это? Кто-то прыгнул ему на мокрую спину и, обхватив за шею, весело припевал:

– Сваты опоздали, сани поломали! Но, но!

В бильярдной накурено донельзя. Духота. В сизом воздухе – топор вешай. По зеленому сукну катаются и сухо щелкают блестящие желтовато-белые шары. То и дело слышатся возгласы:

– Дуплетом в угол!

– От борта к себе е середину!

Сегодня среда. Верный себе, Николай не пошел в гимназию. Он здесь, в бильярдной. Играет с молодым, но уже отрастившим себе пышные усы подпоручиком, прибывшим в отпуск с Кавказа. Подпоручик близорук. Его удары неточны, шары упорно не хотят падать в лузу. Но зато амбиции у него – хоть отбавляй!

– Вы – мальчишка, – высокомерно твердит он, делая очередной «мазок». – Имейте в виду: играю с вами исключительно ради времяпрепровождения. Просто нет подходящего партнера. А если возьмусь всерьез, от вас, милейший, пух полетит, как от щипаного гуся!

На другой день после изгнания дядьки Кондратия рано утром явился Трифон. Ему очень не хотелось менять деревенское житье-бытье на городское.

Поздоровавшись с Николаем, он сразу же со всей откровенностью сказал:

– Насчет варева вы, Миколай Лексеич, не сумлевайтесь. Все будет в полном акурате. Но касаемо надзора и всего там прочего, как барин наказывали, то увольте! Я вам не ротный, а вы не некрут. Где желаете, там и гуляйте. Сами за себя в ответе. Вам не четыре на пятый. Только уж к обеду беспременно в срок прибывайте, потому как без горячей пищи живому человеку никак невозможно. Это я, двадцать пять годков на военной службе протрубивши, отлично знаю. Нас и в Париже не крендельками кормили. Без горячих щец не обходились. Ну, и гречневая каша с постным маслом, конечно… А французы, Миколай Лексеич, натощак холодных лягушек жрут. Покарай господь, не вру. Тоже мне, называется пища. Тьфу!

Чувствовалось, что Трифон уже «на взводе». Видно, успел в питейное заведение забежать. Днем он еще добавил и, сидя на кухне, старческим надтреснутым голосом пел:

Чуть свет кто-то постучал в окно. Кровать Николая стояла рядом, и он, проснувшись прильнул к стеклу.

За пыльным окном смутно мелькало лицо Мишки. Ему ничего не стоило, дылде эдакому, дотянуться до подоконника. Николай открыл форточку и услышал Мишкин голос:

– Хватит дрыхнуть. Все царство небесное проспишь. Поднимайся, в Полушкину пора.

Сунув в карман большой кусок пирога с печенкой (Трифон купил вчера на Мытном рынке), Николай выскочил на крыльцо. Дядька спал на кухне сном праведника. Не слышал ничего и Андрюша, которому, видно, стало лучше.

На улице ждала веселая компания: кроме Мишки, – Коська Щукин, Васька Белогостицкий, Андрей Глушицкий, Никашка Розов, Пьер Нелидов. Все – свои, одноклассники.