Я знала, что у меня уже нет шансов впасть в близкое к трансу состояние, обычно наступающее после нескольких часов трудного восхождения. Вместо этого я сосредоточилась на скрипе и хрусте своих «кошек», вгрызающихся в снег, музыкальном перезвоне снаряжения и звуке собственного дыхания. Мы пересекли Южное седло

[31]

и, по моим подсчетам, уже приближались к плоскому участку перед Балконом, где восхождение станет смешанным. Оттуда я пойду первой. Ночь очень ясная, такая ясная, что звезды отражаются на снегу, и я бы нашла это очень красивым, если бы могла выбросить из головы тревогу за Уолтера. Он движется более аккуратно и сосредоточенно, чем обычно. Вдруг он спотыкается и падает на колени. Оборачивается и хлопает себя по кислородной маске. Я киваю, жестами показывая ему, что проверю регулятор. Он забит зернистой изморозью

[32]

, и в толстых защитных рукавицах прочистить его трудно. Но я их не снимаю – нельзя, даже на секунду. Ничего так не боюсь, как обморожения. Я не тороплюсь, работая в свете налобного фонаря, благодаря которому кажется, будто мы находимся под водой, и, когда я наклоняю голову, чтобы направить луч, в ушах у меня громко стучит пульс. Уолтер устало кивает в знак того, что газ пошел опять. Я проверяю, надежно ли баллон закреплен в ранце, и мы продолжаем путь. Наконец луч моего фонаря выхватывает из мрака веревку, которую в этом сезоне закрепили вдоль маршрута коммерческие экспедиции. Мы ее касаться не будем.

Шаг, еще шаг. Хруст, скрип. Я дышу ровно; легкие болят, но с этим я могу справиться.

И тут появляется ощущение, что за спиной кто-то есть. Сначала я проверяю, не обогнала ли я случайно Уолтера. Не обогнала. Конечно же, не обогнала. Я вижу темное пятно впереди: он с трудом карабкается вверх. Останавливаюсь, убеждаюсь, что ноги прочно стоят на снегу, и оборачиваюсь, поскольку капюшон и балаклава ограничивают боковое зрение. Далеко-далеко подо мной двигаются вверх крошечные огоньки, похожие на медлительных светлячков. Еще одна команда, вероятно, экологическая группа, поднимается на седло, но они находятся слишком далеко, чтобы вызвать это сбивающее с толку чувство, которое я испытываю. Как бы там ни было, ощущение такое, что кто-то прячется прямо за моим плечом. Я снова оборачиваюсь. Ничего. Я всегда боюсь гипоксии, поскольку не пользуюсь кислородными аппаратами, но сейчас не замечаю каких-либо других тревожных симптомов ОГБ или отека мозга: координация не нарушена, мышление не спутано.

И переживать мне нужно не за себя.

Что-то не так. Я больше не вижу Уолтера впереди. Рефлекторно задерживаю дыхание и чувствую жжение в легких, пытаясь протолкнуть в них воздух. Он лежит на боку, колени согнуты, кислородная маска сдвинута в сторону. Подобравшись к нему по снегу и упав рядом на колени, я вздрагиваю, потому что слышу, как из его горла вырывается булькающий звук. В его легких жидкость. Отек. Он пытался скрыть от меня кашель с того момента, как мы покинули базовый лагерь; вот почему он надел кислородную маску – обычно он этого не делал. Мне нужно было проявить решительность в Лагере III и заставить его спуститься на меньшую высоту, но он настоял на том, чтобы воспользоваться возникшим окошком благоприятной погоды и подняться на вершину. И я просто

Я уже позабыла, каким фантастически аляповатым бывает закат солнца в Гималаях. В тот вечер я сидела перед своей палаткой и наблюдала, как небо над Северным гребнем превращается из золотого в синее, а затем в черное, как будто им управлял какой-то небесный художник-осветитель, совершенно не обладающий фантазией. На мгновение ветер утих, и я наконец смогла расслышать собственные мысли.

Я всё еще нахожу странным, что нас привезли прямо в базовый лагерь. Мне бы чувствовать облегчение от того, что не пришлось подниматься сюда пешком, но я не забываю, что дорога в базовый лагерь Ронгбук является примером системной колонизации Тибета китайским режимом, которому нужен контроль и доступ в любую точку этой страны, – даже на склонах Эвереста чувствуется его мертвая хватка. Атмосфера тут кажется более мрачной, чем в прошлом году на юге, хотя это может быть просто отражением моего настроения. Я провела два дня в Катманду и еще четыре дня в Лхасе и Тингри с другими альпинистами, получившими разрешение на подъем, но всё еще не стала частью их компании: ко мне присматриваются. Я не виню их. Ведь я из тех, кто часто выглядит сердитым и замкнутым. «Взбодрись, крошка Джульет, твоя физиономия смахивает на отшлепанную задницу». В эти дни я всё время настороже, а после ужасных конфликтов, свидетелями которых мы с Уолтером стали год назад, я не ослабляю бдительности и не позволяю втянуть себя в динамику группы. Резкое падение температуры разогнало всех по палаткам после торопливого ужина, и с тех пор никто оттуда не появлялся.

«Все» – это:

Андрей и Сэм Дэниелсены, норвежцы, братья, высокие очкарики, похожи на близнецов. Часто замечаю, как они с любопытством смотрят на меня, словно на экзотическое животное. У обоих за спиной массив Винсон

[35]

и Аконкагуа

[36]

.

Этим утром Эри присоединилась ко мне во время акклиматизационной прогулки вокруг лагеря. Экологические группы очищают эту гору с 1990 года, однако ручей с ледника, прорывающийся сквозь морену

[43]

, до сих пор полон токсичной пены и смятых консервных банок. Люди все-таки свиньи, умеют гадить. Мы решили направиться к мемориалу Джорджа Мэллори

[44]

. Читая его табличку, я вдруг расплакалась и сама удивилась этому. Совершенно на меня не похоже. Останки Мэллори и Ирвина до сих пор находятся где-то на этой горе, и их тайна похоронена вместе с ними. Я склонна верить, что они

действительно

поднялись на вершину в 1924 году, одетые только в твид и шелк, постоянно сражаясь со своей упрямой кислородной аппаратурой. Эверест не входил в цели Уолтера, он не любил подниматься по чьим-то следам, но знал об истории этой горы всё. Я никогда не забуду, как он рассказывал мне, что Мэллори очень любил сбрасывать все снаряжение и прыгать голышом – даже в морозных Гималаях.

Слава богу, Эри, похоже, нисколько не смутили мои эмоции.

Вернувшись в палатку, я почувствовала ужасную усталость. И дело тут не только в высоте. Я попыталась перечитать то, что написала о смерти Уолтера. И не смогла продвинуться дальше первого предложения. Как ни странно, писать было совсем не больно; наверное, потому что я извергала текст с отвращением и не особенно задумывалась над тем, что пишу. Издатели очень настаивали на том, что это восхождение и всё, что произошло в прошлом году, должно стать сердцевиной будущей книги. По крайней мере, я хотя бы заложила начало.

Должна признать, что до сих пор нахожусь в глубокой психологической яме, в которую угодила после того, как умер Уолтер. Потеряв его, я потеряла баланс, стала машиной без колеса. Я бы всё отдала, лишь бы услышать его голос. Точно знаю, что он сказал бы, если бы знал, во что превратилась моя жизнь после его смерти: «Не позволяй этим ублюдкам стереть тебя в порошок, крошка».

Мне невыносима мысль о том, что его тело до сих пор лежит там, на другой стороне этой кровавой, КРОВАВОЙ горы. И я всё еще злюсь на него за то, что он умер. Я в ярости. Боль и ярость

Хотела бы я узнать, что он увидел тогда перед смертью.

Шлеп-шлеп-шлеп – шумит по палаткам ветер, закручивает тибетские молитвенные флаги в спирали, звенит растяжками. Сегодня над Джомолунгмой нет дымки – знак того, что убийственный ветер этой горы затихает и она готовится к нашей атаке. На непальской стороне гора прячется за родственными пиками Лхоцзе и Нупцзе, но отсюда ее строгая пирамида виднеется сразу за лагерем, и кажется, будто она смеется над нами.

Я много часов провела, обустраивая свою палатку и убеждаясь в том, что всё необходимое – нашлемный фонарь, запасные перчатки, сладкая плитка «Кендал-минт-кейк», плеер, книжки и этот чертов дневник – находится именно там, где положено. Я отказываюсь считать свою тягу к порядку навязчивой идеей. Организованность помогает обрести нужное душевное состояние и создает иллюзию контроля над ситуацией.

В остальном я чувствую себя хорошо. Я сильная. Позитивная. Рвусь начать переход к продвинутому базовому лагерю, а затем накапливать снаряжение в высоких лагерях, но из уважения к шерпам жду окончания церемонии религиозного обряда

пуджа

[46]

.

На удивление хорошо провела вчерашний вечер в столовой. Джо открыл пиво, и, когда мы сидели кружком, обмениваясь боевыми историями, я почувствовала, что оттаиваю. Спиртное на такой высоте ударило в голову, и после пары бутылок мы уже оживленно шумели. Только Аристократ Том и Финансовый Магнат Уэйд не присоединились к нам. Рассказы Джо напоминают настоящие легенды, но братья Дэниелсены (между собой мы называем их «скандинавы») и Льюис (который начинает флиртовать, когда выпьет) тоже побывали в серьезных переделках. Льюис провел два дня в сугробе, провалившись во время спуска на лыжах по нетронутому снегу, и поддерживал себя, распевая песни Боба Дилана. Спасли его только тогда, когда кому-то пришло в голову выяснить, кто же это так чудовищно перевирает шлягер «Как женщина». Даже Эри приоткрылась и на своем хромающем английском рассказала о печально известных трех дня в бивуаке

[47]

, которые она пережила после восхождения на Дхаулагири

[48]

(маршрут по южному хребту). При спуске с вершины ей и еще трем членам команды пришлось сгрудиться на узком уступе, когда погода испортилась. Все выжили, и только одна из них серьезно обморозилась – и это просто чудо. Эри – настоящий пионер. Члены ее команды едва наскребли деньги на эту экспедицию; дошло до того, что они сами шили бивачные сумки и спальные мешки!

Потом Том сказал: «А как насчет тебя, Джульет?

В лагере столпотворение: погонщики яков препираются с начальниками экспедиций, а носильщики собираются в группы, чтобы нести снаряжение в продвинутый базовый лагерь.

После завтрака Джо, Тадеуш и я разработали стратегию моей акклиматизации:

1. Переход в продвинутый базовый лагерь (ПБЛ) на высоте 21300 футов.

2. Акклиматизация в течение нескольких дней.

3. Подъем по Северному седлу до Лагеря I (23000 футов).

Физически сломленной я бывала и раньше. Горы умеют содрать с человека всё, до самой сердцевины, до обнаженного нерва. Таким был Уолтер – всегда обнаженный нерв. Но я еще никогда не испытывала подобных психологических проблем.

Он

снова появился прошлой ночью. Скрипел снегом вокруг палатки, хлопал по ее нейлоновым крыльям. Вся дрожа, я посветила фонарем внутри и увидела на стенке у себя над головой выпуклость, как будто

это

прислонилось к ткани снаружи. Все наши находились рядом – только крикни. Джо можно было вызвать по рации. Но я не могла признаться в том, что меня преследуют. Что на меня охотятся.

Я еще никогда не была так одинока.

Нет.

Вчера добраться до Лагеря II не удалось. Сильно отекли ноги. Горло тоже болит. В легких снова засел кашель, да такой сильный, что я опасаюсь, как бы не сломались ребра, когда захожусь им. Если

он/оно

– это Смерть, играет она нечестно: загоняет меня, терзает, подтасовывает обстоятельства в свою пользу.

Но прошлой ночью

оно

не приходило. Домик Маркуса хранил меня.

Слышала по радио, что Стеф отказалась от попытки восхождения. Мне бы радоваться. Не могу. Я слишком сломлена.

И поэтому почти не чувствую облегчения от того, что исчезло лишнее давление. Теперь я снова сражаюсь лишь с собой.

На этот раз я все-таки поднялась в Лагерь II. Тяжело было идти, тяжело. Ветер с Северного седла, разгонявшийся, как поезд, постоянно давил и толкал меня назад.

Я начала обставлять свой коттедж мебелью. В углу спальни стоит белое плетеное кресло-качалка. Кровать латунная, ее металл позвякивает. Мебель вся подержанная. На постели лежит мягкое выцветшее лоскутное одеяло. Прошлой ночью я свернулась под этим одеялом калачиком и заснула.

Он

не приходил.

Начался обратный отсчет. Джо уверен, что у меня есть двухдневное окно хорошей погоды.

Остальные сейчас в ПБЛ, но о восхождении начнут думать примерно через неделю. Андрей, Сэм, Уэйд и Льюис в строю и полны сил. Том подхватил легочную инфекцию, вроде той, что была у Андрея. Не чувствую никакого ликования по этому поводу. Для меня всё это осталось в прошлом и сейчас кажется мелким и незначительным. Мой мир сузился, и в нем больше нет ничего, кроме горы и

этого

.

У Эри тоже проблемы со здоровьем – говорит, что ее беспокоит спина. Если уж стойкая Эри жалуется, значит, ей по-настоящему плохо. Я надеюсь, она найдет в себе силы, чтобы прорваться, правда надеюсь. Когда она прибыла в лагерь, она разыскала меня, постучала рукой себе в грудь и сказала: «Не пускай это сюда, Джульет». Она не стала подыскивать слова, – а может, не смогла найти, – чтобы объяснить, что она имеет в виду. Восхождение? Стычку с Томом? Плохую прессу? Третьего Человека? (Но как она могла узнать о нем?) Что бы это ни значило, но ее слова показались мне мудрыми, хотя и запоздалыми.

Тадеуш тоже волнуется за меня. Он постоянно повторяет: «Если ты пойдешь наверх с кислородом, это все равно будет здорово, Джульет». А я продолжаю отвечать ему, что со мной всё в порядке. Что я сильная. С каждым разом это всё больше похоже на ложь. Мне больно.

Я знаю, что Джо доверит мне самой принять правильное решение.

он вернулся я не должна была слышать скрип его шагов но я слышала он все кружит и кружит и самое неправильное во всём этом что этот хлопок такой такой очень реальный вот его рука уже на палатке ох пожалуйста только не входи

Случилось худшее. Прошлой ночью

он

вошел в мою палатку. Это мне не приснилось, я всё записала. Я видела его четко, я

касалась

его.

Он не должен был поместиться в мою палатку. Но поместился. Я слышала шелест синтетической ткани его костюма, когда он устраивался здесь, хотя шум ветра, должно быть, заглушал его. Судорожно возясь со своим нашлемным фонарем, я молилась, чтобы свет отпугнул его. Я молилась, чтобы это был Том или кто-то еще из наших, но палатка была закрыта на застежку-молнию,

так как же он попал внутрь

? Я посветила ему в лицо. Кожа вокруг старинной кислородной маски была черной от обморожения – нет цвета более ужасного, чем тот, в который окрашивает человеческую кожу мороз. Его голые руки тоже были черными, как деготь, со скрюченными замерзшими пальцами.

Он

придвинулся ближе. Я уронила фонарь. Кричала ли я? Не знаю.

Он

приподнялся и сел мне на грудь. Потом медленно надавил на меня своим весом. Я не могла дышать. Скрюченные холодные пальцы проскользнули мне в рот.