За все те годы, что князь Киёри знал ее, госпожа Сидзукэ ни капли не изменилась. Ее кожа была гладкой, словно наилучший фарфор эпохи Мин, и безукоризненно белой, словно у придворной дамы, никогда не покидающей дворцовых покоев; на ней не оставили следов ни неумолимое время, ни солнце, ни невзгоды. И уж тем паче на ее лице не видно было ни следа недолжных деяний, мыслей или чувств. Взгляд ее глаз, когда они не были обращены на князя — застенчиво, или понимающе, или обольстительно, в зависимости от ситуации, — был устремлен в некую воображаемую даль, и тогда на лице ее появлялось предвкушение приятного сюрприза, выражение, которое особенно подчеркивали ее высокие, выщипанные брови. Ее волосы не бывали уложены в прическу современного типа, со всеми этими локонами, начесами, волнами и массой украшений; нет, они были просто разделены пробором посередине, собраны в нетугой хвост, перехвачены голубой лентой, и стекали с плеч на спину, поблескивая, словно черное дерево, и изящно ниспадая до самого пола. Ее свободный приталенный наряд из шелка с разной поверхностью, гладкого и крепового, тоже был выдержан в классическом стиле и состоял из нескольких слоев, переходящих от яркой синевы высокогорного озера к темно-синему, почти черному цвету вечернего неба. Она была словно изображение какой-нибудь принцессы эпохи Блистательного Принца. Эпохи, что давным-давно минула, как напомнил себе Киёри.

За стенами этой комнаты гигантская военная мощь чужеземных государств объединилась против Японии. Огромные паровые военные корабли Америки, Британии, Франции и России ныне беспрепятственно заходили в японские порты. Эти корабли несли у себя на борту пушки, способные пускать разрывные снаряды размером с человека вглубь берега, даже за внутренние леса и горы, и громить армии, скрытые из виду, прежде, чем те подойдут достаточно близко, чтобы узнать, кто же их убивает. Океан, отделявший японские острова от всего прочего мира, теперь перестал быть защитой. Во флотах чужеземцев были сотни подобных кораблей, извергающих дым и вооруженных чудовищными пушками, и эти корабли могли принести с собою не только артиллерийский обстрел. Они могли за несколько месяцев привезти с далеких берегов десятки тысяч солдат, вооруженных другими пушками и ручным огнестрельным оружием, и высадить их на берега Японии. И все же здесь, в этой комнате, расположенной в главной башне замка «Воробьиная туча», жил дух прежней Японии, Японии древних дней. И Киёри мог притвориться — во всяком случае, на некоторое время, — что так же обстояли дела повсюду.

Сидзукэ увидела, что князь смотрит на нее, и улыбнулась. Выражение ее лица было одновременно и невинным, и заговорщическим. И как ей только это удается? Даже самым блестящим гейшам редко удавалось вложить два этих смысла в один взгляд. Сидзукэ потупилась с наигранной скромностью и спрятала девическую улыбку за широким рукавом старинного кимоно в хэйанском стиле.

— Вы меня смущаете, мой господин. Неужели в моей внешности что-то не так?

— Как такое возможно? — возразил князь Киёри. — Вы — прекраснейшее существо во всей стране, и всегда будете таковой.

После того, как князь Киёри покинул комнату, Сидзукэ несколько минут сидела в молчании, словно погрузилась в медитацию. Затем она встала и подошла к окну, туда, где стоял князь, глядя наружу. Что он видел? То же, что сейчас видит она? Вечно зеленые холмы острова Сикоку, тяжелое серое небо, вскипающие белыми гребнями пены волны, порожденные далекими океанскими штормами и зимними ветрами? Нужно будет спросить у него. Если получится — сегодня же вечером. Они будут вместе стоять у этого окна в самой высокой башне их замка, и смотреть на их княжество, Акаоку. Это будет их последняя ночь, проведенная вместе. Они никогда больше не увидятся.

— Моя госпожа!

— Войдите.

Дверь скользнула в сторону. Старшая придворная дама Сидзукэ, Аямэ, и еще четыре дамы из свиты перешагнули порог и поклонились. Они кланялись не так, как это обычно делают женщины, кладя ладони на пол и изящно опуская голову, так, чтобы лоб почти касался пола. Вместо этого дамы опустились на одно колено и слегка склонились, согнувшись в поясе; так кланяются воины на поле боя. Вместо замысловатых, струящихся кимоно, какие носят женщины во внутренних покоях, они были одеты в широкие брюки хакама, а рукава их укороченных курток были связаны за спиной, так, чтобы дамам удобнее было управляться с копьями-нагинатами, которые они держали в руках. Помимо нагинат у каждой дамы за поясом торчал короткий мач вакидзаси. Лишь Аямэ носила два меча, длинный катана и короткий вакиздзаси. Если отрешиться от того, что Аямэ была юной женщиной семнадцати лет от роду, ее можно было счесть ожившим изображением героического самурая. Даже волосы у нее больше не струились по плечами и спине, а были подрезаны и забраны в хвост, торчащий над макушкой на каких-нибудь десять дюймов. И мужчины, и женщины должны были бы умирать от любви при виде столь прекрасного существа.

— Все случилось так, как вы сказали, моя госпожа, — доложила Аямэ. — Господин Хиронобу не вернулся с охоты. Никаких посланцев от него не появилось. И здесь, в замке не удается найи никого из самураев, о которых точно было бы известно, что они преданы господину и вам.

Сигеру переходил от полной неподвижности к внезапному движению и обратно; он скользил от одной тени к другой по коридорам замка, принадлежащего его же собственному клану, двигаясь скрытно, словно убийца. Хотя обычный человек мог бы разглядеть Сигеру, если бы тот случайно попался ему на глаза, он двигался так, что ни слуги, ни самураи не замечали его. Если бы они его заметили, им пришлось бы поклониться и вежливо его поприветствовать. Он же, в свою очередь, видя то, чего нет, извлек бы свой меч зарубил их. Вот чего он боялся и вот почему двигался так скрытно. Сигеру терял контроль над собою и не знал, сколько ему еще осталось.

В ушах у него звенела дьявольская какофония. Он сражался изо всех сил, стараясь не видеть те прозрачные картины истязаний и бойни, что представали перед его глазами. Хотя Сигеру все еще мог отличить мир, по которому шел, от мира, исходящиего из его сознания, ему не верилось, что он надолго сохранит эту способность. Он уже много суток не мог спать, а видения, заставлявшие его бодрствовать, еще сильнее толкали его к безумию. Его считали величайшим воином нынешней эпохи, еднственным за две сотни лет самураем, достойным того, чтобы его поставили в один ряд с легендарным Мусаси. Сам Сигеру без излишней гордости или ложной скромности полагал, что его репутация заслуженна. Но все его воинские умения ничем не могли ему помочь против этого врага.

Пока его безумие набирало силу, Сигеру сопротивлялся мысли обратиться к единственному человеку, который, возможно, способен был помочь ему. К своему отцу. Сигеру как единственному оставшемуся в живых сыну князя Киёри было слишком стыдно сознаться в подобной слабости. В клане Окумити в каждом поколении рождался кто-то, наделенный даром пророчества. А предыдущем поколении это был его отец. В следующем — его племянник, Гэндзи. А в нынешнем эта тяжесть легла на самого Сигеру. На протяжении шестидесяти с лишним лет Киёри использовал свое предвидение, дабы направлять и защищать клан. Разве мог Сигеру явиться к нему с жалобами на то, что у него тоже начались видения?

И вот теперь, когда уже почти что стало слишком поздно, он уразумел, что у него нет другого выхода. К каждому видения приходили по-своему, и не каждый видящий мог совладать с ними самостоятельно. На него, Сигеру, обрушилась лавина галлюцинаций. Гигантские причудливые машины, напоминающие чудовищ из преданий и легенд, ползали по земле, поглощая ряды покорных людей в странных униформах. Замок и город окутывали слои разноцветного зловонного воздуха. По ночам само небо урчало, словно брюхо огромного невидимого зверя, и рожало огненный дождь, что рушился на вопящие жертвы.

Что все это означало? Если это — видения будущего, то что же они ему указывают? Лишь человек, обладающий сходным опытом, мог бы это понять.

Сидзукэ и Аямэ смотрели в окна высокой башни, наблюдая, как три колонны воинов движутся к «Воробьиной туче».

— Как ты думаешь, сколько их там? — спросила Сидзукэ.

— Шесть сотен идут с востока, три сотни — с севера, и еще сотня с запада, — ответила Аямэ.

— А сколько нас?

— В башне шестнадцать ваших придворных дам. Тридцать мужчин, все — прямые вассалы господина Чиаки, ждут предателей у ворот замка. Они придут сразу же, когда их позовут. На розыски господина Чиаки разосланы гонцы. Возможно, он прибудет прежде, чем начнется штурм.

Ханако шла по главному саду замка. Обычно ей этого не дозволялось. Сад был предназначен для благородных господ и дам клана, а не для слуг. Но Ханако готова была рискнуть выговором. Завтра она отправится в Эдо. Кто знает, когда она вернется? Быть может, никогда. Ей хотелось, прежде чем она уедет, повидать эти розы. Они цвели здесь в таком изобилии, что иногда замок именовали не «Воробьиной тучей», а «Крепостью розового сада». Ханако больше нравилось имя, связанное с цветами.

Ей на глаза попался один цветок. Он был меньше прочих, но полностью распустился, а его цвет мог бы служить определениемм слова «красный».

В вечернем свете его великолепию невозможно было противиться. Ханако протянула руку и коснулась его. И укололась об не замеченный шип. Когда девушка отдернула руку, то увидела, что на кончике пальца набухла единственная капля крови, точно такого же цвета, что и лепестки розы.

Ханако вздрогнула. Неужели это знамение?

И она поспешно двинулась прочь, исполнять свои ежевечерние обязанности.

Тоска, владевшая Эмилией Гибсон, была столь велика, что Эмилия каждое утро просыпалась от того, что ей снился ветерок, несущий запах цветущих яблонь. Это не было более воспоминанием о Яблоневой долине ее детства, порождающим болезненную пустоту в груди, ни грезой о ветре, несущем утраченное благоухание садов с берегов реки Гудзон. Нет, Эмилия скучала по другой Яблоневой долине, лощине с какой-нибудь сотней яблонь, расположенной на расстоянии полета стрелы от замка “Воробьиная туча”.

То, что она скучает по какому-то месту в Японии, уже само по себе указывало на то, как долго Эмилия пробыла вдали от Америки. Со времен ее отъезда прошло более шести лет, и почти столько же — с тех пор, как она последний раз думала о доме. Ей тогда было шестнадцать. Сейчас ей уже двадцать три, а чувствует она себя намного старше. За прошедшие годы она потеряла своего жениха, своего лучшего друга, и, — что, возможно, еще существеннее, — свои представления о должном. Знать, как правильно, и делать, как правильно — оказалось, что это две совершенно разные вещи. Чувства не настолько легко контролировать, как того требует логика. Эмилия влюбилась, хотя ей и не следовало этого делать.

Эмилия встала с постели. Кровать у нее была с четырьмя столбиками и пологом; Роберт Фаррингтон, военно-морской атташе при американском посольстве, заверил ее, что таков последний писк моды в Соединенных Штатах. Именно по его совету Эмилия и заказала такую кровать. Смущение, в которое ее повергало обсуждение столь интимного предмета меблировки с человеком, с которым они не были связаны родственными узами, было побеждено необходимостью. Ей просто больше не с кем было посоветоваться. Жены и дочери тех немногих американцев, что обосновались в Эдо, избегали ее общества. На этот раз не из-за ее красоты — или, точнее говоря, не в первую очередь из-за нее, — а из-за ее исключительно тесных взаимоотношений с азиатом. Как ей сказал лейтенант Фаррингтон, это вызвало целый скандал в посольских кругах.

Но что в этом скандального? — спросила его Эмилия. — Я же христианка, миссионерка, я несу слово Христово, и для этого и пользуюсь покровительством князя Гэндзи. В наших отношениях нет ни капли недолжного.

Это взгляд на проблему лишь с одной стороны.

Я ничего не понимаю, — сказала госпожа Киёми, с надутым видом глядя на мужа. — Почему ты должен помогать князю Хакаты? Разве их клан не враждует с нашим вот уже много поколений?

Масамунэ успокоил своего нетерпеливого боевого скакуна. Ему хотелось вздохнуть, но его окружали пять сотен его вассалов, и он никак не мог при них повести себя настолько неуместно для воина. Нужно ему было послушаться отца и жениться на менее красивой, но зато более послушной женщине.

Как я уже не раз объяснял, на священную землю наших предков вторглись монгольские орды.

Ты уже не раз это сказал, мой господин, но ничего не объяснил. Княжество Хаката — вовсе не священная земля наших предковю Какое нам дело до того, что орды монголов — кто бы это ни был — вторглись в Хакату? Пускай разрушают ее. У нас станет одним врагом меньше. Разве не так?

Масамунэ повернулся к своему управляющему в поисках помощи, но сей муж, равно одаренный опытом и мудростью, еще несколько минут назад сосредоточил все свое внимание на дальней кромке леса.

Я вижу, вы трудитесь так же усердно, как и всегда, — сказал Гэндзи.

Эмилия с головой ушла в чтение — настолько, что даже не заметила, как он ступил на порог. Она заподозрила, что Гэндзи простоял там некоторое время, наблюдая за ней, прежде чем заговорить.

На самом деле — недостаточно усердно, — сказала она, как можно небрежнее сворачивая свиток. Женская интуиция подсказала ей, что лучше — во всяком случае, пока что, — не упоминать, что здесь обнаружилась какая-то совершенно другая рукопись.

За шесть лет, прошедших с момента их знакомства, внешность Гэндзи почти не изменилась. И это несмотря на серьезные раны, полученные им в битве, на огромные усилия, требующиеся от политического лидера в обстановке почти непрекращающегося кризиса, на необходимость разбираться с запутанной паутиной заговоров, к которым так или иначе были причастны и император в Киото, и сёгун в Эдо, и мятежные князья запада и севера Японии. Кроме того, ему еще приходилось беспокоиться из-за возможного иноземного вторжения — военные корабли Англии, Франции, России и Соединенных Штатов постоянно торчали в японских территориальных водах. Но мало всего этого — приходилось принимать во внимание еще и Каваками Саэмона.

Саэмон был сыном бывшего непримиримого врага Гэндзи, Каваками Эйти, который в момент своей смерти — от меча Гэндзи — занимал должность главы тайной полиции сёгуна. Саэмон был старшим сыном Каваками, не от жены, а от наложницы, и, предположительно, ненавидел своего отца. Когда они с Гэндзи встретились вскоре после того злосчастного инцидента, Саэмон всячески выказывал дружелюбие. В дальнейшем они с Гэндзи занимали одинаковую позицию в вопросе реставрации. Они оба содействовали ликвидации сёгуната и возвращения императора к власти после тысячи лет политического упадка. Кажется, Гэндзи ему доверял. Эмилия — нет.

Это был тот же самый океан — и, однако же, ничего не было тем же самым. Берега залива Сан-Франциско не напоминали Хэйко залив Эдо, равно как и пронизывающий холод калифорнийской осени не имел ничего общего с более мягкой прохладой этого же времени года в Японии.

Но волны с их непрестанным бегом иногда заставляли ее унестись мыслями в иное место и иное время, когда она была самой прекрасной гейшей великой столицы сёгунов из рода Токугава. Сейчас ей казалось, что это было давным-давно, — особенно когда она пыталась мыслить мерками японского календаря. Одиннадцатый месяц четырнадцатого года царствования императора Комэй. Слова и числа, обращенные к отдаленной, почти затерявшейся в памяти эпохе.

Неужели в самом деле прошло всего лишь два года с тех пор, как она впервые встретила Гэндзи?

Она тогда чудовищно недооценивала его, как и все остальные. Эту ошибку нетрудно было совершить. Гэндзи не выказывал ни капли серьезности, которой стоило бы ожидать от высокородного самурая в столь сложные времена, и на губах его слишком часто играла улыбка, даже тогда, когда окружающие не смогли бы усмотреть никаких поводов для веселья. Кроме того, он одевался, как щеголь. Подобные наряды были бы уместны для актера, и никто не стал бы отрицать, что молодой господин достаточно красив, чтобы украсить собою сцену любого театра Кабуки — но он же, в конце-то концов, не был актером! Он был знатным самураем, наследником княжества Акаока, и, если верить упорно бродящим слухам, был наделен пророческим даром. Казалось бы, можно было бы ожидать, что он хотя бы позаботится о том, чтобы не бросаться так в глаза своим внешним видом.

Наниматель Хэйко, князь Каваками, глава сёгунской тайной полиции, описал Гэндзи как испорченного и ограниченного дилетанта, как человека никчемного, которого интересую только женщины и вино, а отнюдь не воинские традиции самураев. Сперва казалось, будто ее наблюдения это подтверждают. Но как только Хэйко позволила, чтобы Гэндзи соблазнил ее, она поняла, что Каваками чудовищно ошибается. Гэндзи вел себя как слабак и одевался как слабак, но тело его выдавало. Вся его кажущаяся мягкость — а в одежде он выглядел мягким и слабым — была результатом искусно изображаемой вялости. Приученные к дисциплине мышцы и сухожилия связывали его кости воедино, придавая телу упругую силу — так тетива лука превращает безвредный изогнутый кусок дерева в смертоносное оружие. Хэйко, благодаря своей воинской подготовке превосходно знавшая человеческую мускулатуру, с первой же их ночи поняла, что Гэндзи много лет упражнялся в верховой езде, владении мечом, кинжалом и копьем и в стрельбе из лука. То, что столь хорошо информированный человек, как Каваками Липкий Глаз, не знал об этом, свидетельствовало, что тренировки проистекали в глубокой тайне. А отсюда напрашивался один-единственный вывод: поведение Гэндзи предназначено для того, чтобы привести наблюдателей к неправильному выводу — что и случилось с Каваками.

Госпоже Сидзукэ было шестнадцать лет, когда князь Хиронобу спас ее и привез в замок «Воробьиная туча» как свою жену. Сразу же после приезда она самостоятельно, ни разу не заплутав в запутанных коридорах, прошла во внутренний дворик, чем немало удивила князя Хиронобу. Все коридоры в замке нарочно были построены таким образом, чтобы сбивать чужаков с толку, мешать нападающим, которые могли бы во время осады преодолеть внешние укрепления.

Как ты узнала, как пройти сюда?

Но Сидзукэ, добравшись до дворика, застыла в растерянности.

Где они?

Кто — они?

Ханако, заглянув в кабинет, увидела, что госпожи Эмилии за столом нету, и зашла, чтобы убрать. Эту работу стоило бы оставить на служанок, но в нынешнее время молодые женщины стали уже не так надежны, как прежде. Они слишком любопытны, им не хватает дисциплины, и они чересчур любят сплетничать. Всем было известно, что госпожа Эмилия трудится над переводом на английский “Судзумэ-но-кумо”, скрытой от непосвященных истории клана Окумити. Если какой-нибудь свиток остался развернутым, или даже свернутым, но не убранным, для какой-нибудь служанки искушение могло бы оказаться непреодолимым. Уже одно это было достаточной причиной, чтобы взяться за эту работу самой. Так сказала себе Ханако. Она знала, что столь незначительная работа не входит в круг ее обязанностей и вообще не вяжется с ее высоким статусом. В конце концов, она — жена главы телохранителей князя Гэндзи, господина Хидё, и ее саму величают госпожой. Но старые привычки изживаются с трудом. Она появилась на свет дочерью низкородных крестьян, в долине у монастыря Мусиндо, на протяжении шести сотен лет служившего князьям Акаоки аванпостом. Когда ей было девять лет, она лишилась родителей. Добрый старый настоятель монастыря, Дзенген, пожалел ее и пристроил на службу к князю Киёри, деду и предшественнику князя Гэндзи. Ей было двадцать два года, и у нее не было ни семьи, ни связей, ни приданного, и ей светила судьба старой девы, когда князь Гэндзи лично устроил ее брак с Хидё, самураем, которым она давно уже восхищалась издалека.

Ханако до сих пор поражал неожиданный поворот ее судьбы. Теперь, в двадцать девять лет, она была матерью благородного сына, женой самого доверенного сотоварища князя и лучшей подругой госпожи Эмилии, американки, которая в силу странного поворота судьбы стала членом клана, насколько это вообще мыслимо для чужеземца.

Ханако подколола пустой левый рукав кимоно, чтобы он ей не мешал. Она никогда не делала так, если рядом кто-то находился, поскольку, как ей казалось, это привлекало излишнее внимание к отсутствию у нее левой руки. Хотя со времен битвы у стен монастыря прошло всего шесть лет, люди уже говорили о ней с почтением, именуя ее “великим сражением у монастыря Мусиндо”. Ханако, Хидё, князь Гэндзи и госпожа Эмилия входили в число тех немногих, кто выжил, попав в засаду, устроенную шестью сотнями вражеских мушкетеров, и одержали победу, хотя это и казалось невозможным. Естественно, в рассказах их подвиг был возвеличен, и Ханако, вовсе сама того не желая, прославилась мужеством, поскольку утратила в том бою левую руку. И потому теперь ей казалось, что привлекать внимание к своему увечью — пусть даже ненамеренно, — это хвастовство.

Свитки лежали повсюду. Некоторые из них были развернуты, некоторые — нет. Эмилия, обычно такая аккуратная, оставила на своем рабочем месте непривычный беспорядок. Может быть, ее неожиданно куда-то позвали? Тогда Ханако очень правильно поступила, решив убрать здесь. Слишком много свитков развернуто. Только такой человек, как она сама, преисполненный решимости не глядеть на них, сможет приблизиться к свиткам и не прочитать ни единого иероглифа.

Чтобы отвлечься, Ханако попыталась вспомнить, как будет “Судзумэ-но-кумо” по-английски. Эмилия совсем недавно говорила ей об этом. Кажется, по-английски это звучит куда более странно, чем по-японски. Как же оно там…

Госпожа Сидзукэ улыбнулась Аямэ, своей старшей придворной даме; просто поразительно, что столь юные женщины, едва распростившиеся с детством, способны носить столь обременительные титулы как «придворная дама», да еще и «старшая». Госпоже Сидзукэ было девятнадцать — и ей не суждено было стать старше. Аямэ было всего семнадцать, хотя серьезное выражение лица придавало ей более зрелый вид.

Я умоляю вам пересмотреть свое решение, моя госпожа, — сказала Аямэ. Она сидела, аккуратно подобрав ноги на придворный манер. Она казалась изящной и хрупкой, невзирая на доспехи, небрежно обстриженные волосы и лежащую рядом нагинату. — Я лично разведала вражеские позиции. Все обстоит именно так, как и сказала Фуми: часовые расставлены плохо, во вражеских рядах много брешей, а половина войска перепилась сакэ. Если я устрою отвлекающий удар, вы с легкостью сможете ускользнуть и добраться до безопасных мест.

Я не могу идти, — сказала Сидзукэ. Ее рука лежала на разбухшем животе, как это часто случалось в последние дни. Струящиеся одеяния скрывали ее состояние от случайного взгляда, а лицо, столь же тонкое, как и всегда, тоже играло свою роль в сокрытии правды.

Ваш срок подойдет только через полтора месяца, — возразила Аямэ, — и не похоже, чтобы ребенок стремился появиться на свет раньше. Стоит вам выбраться из кольца окружения, и дальше уже все пойдет без особых затруднений. Господин Чиаки, должно быть, уже получил известие, и, конечно же, спешит сюда вместе со многими нашими самураями. Возможно, вы встретитесь с ними прежде, чем доберетесь до мыса.

Я не могу идти не поэтому, — сказала Сидзукэ. — Просто мне предназначено быть здесь.

Хоть он и знал, что это сентиментально и глупо, князь Киёри все же заказал изысканные блюда для своего прощального ужина с Сидзукэ. Он не прикоснулся к еде. Она тоже. Но, впрочем, она никогда к ней не прикасалась. Блюда была поставлены перед нею точно так же, как приношения, которые Киёри возлагал на алтарь предков. В определенном смысле слова, это было весьма уместо, поскольку Сидзукэ действительно была его предком. С другой же стороны, это было совершенно неподобающе, поскольку этот призрак, выглядящий как Сидзукэ, вполне мог быть плодом его собственного больного воображения.

Вы безмолвствуете, — сказала Сидзукэ, — потому что размышляете о том, что я, возможно, не та, за кого себя выдаю. Я, должно быть, галлюцинация, или злой дух. Поскольку в привидения вы не верите, вы склоняетесь к выводу о том, что я являюсь — и являлась прежде — признаком надвигающегося безумия. И все же вы ощущаете, что еще не настолько поражены болезнью, чтобы беседовать с собственной галлюцинацией. Однако же, вы уже много лет беседуете со мной, так что плохого в том, чтобы побеседовать со мной этой ночью еще один, последний раз — вне зависимости от того, реальна я или нет? Чем это отличается от обычных размышлений вслух? Однако же, поскольку мы более не встретимся, это ваш последний шанс обойтись со мной как с выдумкой, каковой я являюсь. Вы не сможете этого сделать, если приметесь беседовать со мной. Вот о чем вы сейчас думаете, мой господин. Какое, однако, затруднительное положение!

Вы хотите, чтобы я подумал, будто вы читаете мои мысли, — сказал Киёри, — но меня не так легко одурачить. Вполне естественно, что галлюцинация содержит и мысли того разума, из которого она исходит.

Сидзукэ улыбнулась.

Итак, мой господин, вы все-таки заговорили со мной.

Возможность, что меня здесь нет, — сказал Киёри, — это всего лишь возможность. Мы можем говорить все, что угодно — слова не заслуживают доверия, — но я знаю, что я — здесь, а вас здесь нет. И все разговоры о бабочках и зеркалах этого не опровергнут.

Судзукэ видела, как Киёри потянулся и взял что-то, стоящее перед ним. По тому, как он держал руку, она поняла, что это чашка с чаем. Она не видела ничего из того, что было реальным для Киёри — не считая самого князя, а он был словно туманный призрак, сквозь который просвечивали стены. Комната была одинаковой для них обоих — но не ее содержимое. Киёри регулярно проходил через ширмы, цветы и людей, не существовавших в его времени. Сидзукэ знала, что она в его глазах виновна в таком же поведении.

Она была рада, что князь еще не попробовал суп. Суп был отравлен желчью рыбы-луны, ядом, котрый подлил туда сын князя, Сигеру. Сигеру был безумен и смертельно опасен, но не жесток. Доза яда была такова, что Киёри просто начнет медленно цепенеть; а затем его парализует, и он умрет. Это будет почти не больно.

Киёри поставил чашку и сказал:

А кроме того, даже если бы я, сам того не зная, был призраком, как я могу быть вашим призраком? Вы же умерли за пять сотен лет до моего рождения.

На сегодняшнем заседании произошло кое-что очень любопытное, — сказал князь Саэмон своему управляющему. — Князь Гэндзи предложил принять новый закон.

Что, еще один? — спросил управляющий. — Он явно заразился от чужеземцев их болезненным пристрастием к созданию законов. Им нужно столько законов, потому что у них нет руководящих принципов. Гэндзи настолько стремится уподобиться им, что оказывается от традиций наших досточтимых предков.

Несомненно, ты прав. Но если даже отрешиться от этого, закон, который он предложил, чрезвычайно любопытен.

В самом деле?

Он хочет отменить установления, угнетающие отверженных. Более того, он желает запретить даже использование термина «эта».