Дорога была пустынна. Первые лучи солнца озаряли ее и все вокруг мягким, ровным светом, отчего и на душе становилось мирно, спокойно; лес по краям дороги кончился еще до рассвета, лишь огромные дубы стояли кое-где, широко раскинув толстые кривые ветви. Изредка вдруг начинала щебетать птица, потом прерывала свою песню на высокой ноте, и опять насту пала тишина.

По этой дороге из Кутхемеса в Замбулу, почему-то не прямой, а извивающейся подобно исполинской змее, Конан-киммериец уже шел однажды. Кажется, дубы тогда казались повыше… А может, просто сам Конан был ниже? Хотя чем-чем, а ростом он удался. Он и в юные годы был на голову выше взрослого мужчины. Конан улыбнулся, припоминая себя в юности, но тут же нахмурил брови. Этой ночью он видел плохой сон. Сначала мелькали какие-то обрывки прошлого — штурм Венариума, смешной сумеречный дух Шеймис, которого Конан освободил из заточения в стеклянном сосуде, гладиаторские казармы в Халоге, странное и несчастное существо, погибшее в башне Слона, — но потом прошлое пропало, затянулось густой дымовой завесой, и Конан увидел пожар. Горели дома, горели деревья, вспыхивали жарким пламенем прямо на бегу собаки — и выли. Люди тоже выли; то был жуткий, дикий, предсмертный вой сотенных толп, охваченных медленным непобедимым огнем…

Конан даже почувствовал запах горящей плоти, закашлялся и проснулся. Ночь, тишина… Но запах не исчез, и киммериец, хотя и очень хотел спать, встал и отправился дальше. С рассветом последние видения страшного кошмара рассеялись, забылись, и вот сейчас опять вспомнились, да так ясно, что Конану стало не по себе. Он пошел быстрее, стараясь не думать больше о снах, но неприятные мысли все равно лезли в голову. Хорошо, если то был просто сон! А если дурное предзнаменование? Нет, хватит забивать себе мозги всякими глупостями! Лучше продумать как следует то, чем ему предстоит заняться в Замбуле. Старый знакомый, шемит из Асгалуна, рассказал Конану за кувшином красного вина об одном богатом замбульском купце. Сундуки его были полны драгоценных камней и золота и хранились почти без присмотра — пара огромных собак, пара охранников и гаттерия, живущая во внутреннем дворике у двери в дом — вот и все. С гаттерией Конану не хотелось связываться. Он вообще не любил пресмыкающихся, а ящериц в особенности, к тому же шемит сказал, что эта — невероятных размеров и с ядовитыми зубами. Но что же делать, решил киммериец, одна ящерица все же лучше, чем двор, полный охранников… Он подробно выспросил шемита о расположении дома и, не теряя времени, двинулся в путь.

Вспомнив о кабачке, где шемит угощал его красным вином, варвар пожалел, что не прихватил со стола здоровенный кусок мяса. Сейчас он бы очень ему пригодился. В животе было пусто — как и в плаще, который Конан, свернув, использовал вместо мешка. Почти пусто… Кусок сухой лепешки, кремень и огниво — вот и все, чем был он сейчас богат.

Солнце стояло уже высоко, а путник едва ли прошел половину пути. Следовало поторопиться, тогда к ночи, может быть, он подойдет к воротам Замбулы. А уж в городе всегда найдется еда, вино и женщина.

В крошечной темной каморке без окон, освещавшейся лишь тонкой свечкой, сидел на деревянной скамье человек. Возраст его трудно было определить — длинные темные волосы, чуть подернутые сединой, чистое безбородое лицо без морщин, глубокие зеленоватые глаза — ему можно было дать и тридцать лет, и сорок, и пятьдесят. Но всякий, кто присмотрелся бы к нему внимательно, без колебаний сказал бы: этот человек прошел половину своего пути к Серым Равнинам. А сейчас он выглядел так, словно Серые Равнины уже отражались в его зрачках. Потухший взгляд, поникшие плечи — что-то угнетало его, что-то не позволяло смотреть с присущей ему в лучшие времена прямотой и уверенностью.

Скрипнула дверь — и человек вздрогнул, вздохнул прерывисто, поднял глаза. Перед ним стоял огромный тощий старик с лицом ястреба, но ястреба не гордого, а хитрого и порочного. Седые жидковатые патлы его были заправлены за острые уши, углы тонких губ брюзгливо опущены, а в маленьких глазах явственно сквозила насмешка. Так он смотрел на сидящего человека. Спустя несколько мгновений старик приподнял руки — черные рукава длинного платья взметнулись — и фиглярски протянул их к сидящему:

— Ну, упрямый друг мой, ты подумал над моим предложением?

Голос его оказался неожиданно сильным, но не чистым, а словно простуженным. Сидящий покачал головой:

— Не знаю, что ответить тебе, Майорк. Кажется, ты не понимаешь, о чем просишь.