Война продолжалась.

В феврале 1941 года она, словно огненный смерч, перекинулась из Европы на северо-западное побережье Африки, куда в Триполи, с целью оказания поддержки итальянцам, прибыл гитлеровский командующий нацистскими войсками, опытный военный Эрнст Роммель. С его прибытием немцы стали теснить британские силы к Нилу.

По дороге, пролегавшей вдоль побережья, от Бенгази через Эль-Агхелия, Агедабия и Мечили, техника и солдаты танковой армии «Африка» продолжали теснить противника на земле изнуряющего солнца, песчаных бурь, оврагов, забывших вкус дождя, и отвесных обрывов, переходивших через сотни футов в плоские равнины пустыни. Масса людей, противотанковых пушек, грузовиков и танков двигалась на восток, отбив 20 июня 1942 года у британцев крепость Тобрук и приближаясь к заветной цели Гитлера — Суэцкому каналу. Владея этим жизненно важным водным путем, нацисты могли бы парализовать переброску войск союзников и продолжить марш на восток, подбираясь к уязвимым рубежам России.

В последние дни ожесточенных сражений июня 1942 года Восьмая британская армия, большинство солдат которой были изнурены до предела, брела по направлению к железнодорожной станции под названием Эль-Элемейн. Инженерные войска прилагали героические усилия, закладывая по ее следам запутанные узоры минных полей в надежде задержать настигающие танки. Ходили слухи, что у Роммеля не хватает бензина и боеприпасов, но солдаты, сидевшие в своих окопчиках, выдолбленных в твердой белой земле, чувствовали, как земля содрогается от движения немецких танков. Под лучами солнца и кружащимися стервятниками на западном горизонте поднимались столбы пыли. Роммель дошел до Эль-Элемейна, и, казалось, никто не сможет помешать ему пообедать в Каире.

Солнце садилось, кроваво-красное в молочном небе. Тени тридцатого дня июня ползли по пустыне. Солдаты Восьмой армии ждали, в то время как их офицеры в палатках изучали покрытые пятнами пота карты, а инженерные подразделения продолжали усиливать минные поля между британскими и немецкими войсками. В безлунном небе засияли первые звезды. Сержанты проверяли боеприпасы и орали на солдат, чтобы те вычищали свои окопчики, — лишь бы не думать о резне, которая неизбежно должна начаться на рассвете.

Он скоро уже должен появиться. Графиня чувствовала себя такой же возбужденной, как школьница перед первым свиданием. Больше года прошло с тех пор, как она видела его в последний раз. Где он был все это время, что он делал — она не знала. И не хотела знать. Это было не ее дело. Все, что ей сказали, это то, что ему необходимо убежище и что служба использует его для опасного задания. Знать больше было небезопасно. Она сидела перед овальным зеркалом в окрашенной в лавандовый цвет туалетной комнате, золотые огоньки Каира мерцали сквозь стеклянную дверь, ведущую на террасу. Графиня тщательно красила помадой губы. Ночной бриз доносил до нее запахи корицы и муската, и внизу во дворе мягко шептались пальмовые листья. Она почувствовала, что дрожит, и положила помаду, пока не успела испортить линию губ. Я не девственница с влажными глазками, сказала она себе с некоторым сожалением. Но вероятно, это тоже было частью его магии; он явно заставил ее почувствовать в прошлый его приезд сюда, что она — начинающая в школе любви. Вероятно, размышляла она, я так возбуждена потому, что за все это время — и через череду так называемых любовников — я не ощущала прикосновение так, как его, и я жаждала его.

Она понимала, что она относится к разряду женщин, от которых нужно держаться подальше, как однажды ей сказала мать, тогда в Германии, до того как безумный маньяк устроил стране промывание мозгов. Но это тоже было неотъемлемой частью жизни, и опасность оживляла ее. Лучше жить, чем существовать, думала она. Кто это ей так говорил? О, да. Говорил он.

Она провела гребнем слоновой кости по белокурым, причесанным под Риту Хэйворт волосам, которые пышно и мягко ложились на плечи. Ей посчастливилось иметь красивое тело, высокие скулы, светло-карие глаза и изящную фигуру. Здесь ей следить за фигурой было нетрудно, потому что египетская кухня ей не слишком нравилась. Она владельцем контрольного пакета в каирской ежедневной газете, выходившей на английском языке. Позднее она и сама с большим интересом читала свою газету, когда Роммель стал продвигаться к Нилу и британцы храбро сражались, чтобы остановить натиск нацистов. Вчерашний заголовок гласил: «Роммель был вынужден остановиться».

Война будет продолжаться, но оказалось, что, по крайней мере в этом месяце, Гитлеру не будут салютовать восточнее Эль-Элемейна.

Она услышала мягкое фырканье двигателя роллс-ройсовской модели «Серебряная тень», когда лимузин подкатил к парадной двери, и сердце у нее екнуло. Она посылала шофера привезти его, следуя инструкциям, данным ей в отеле «Шефердс». Он не останавливался там, он был на каком-то собрании, называвшемся, как она поняла, «дебрифингом». Отель «Шефердс», с его хорошо известным вестибюлем с плетеными креслами и восточными коврами, был полон уставшими от сражений британскими офицерами, пьяными журналистами, мусульманскими головорезами и, конечно, глазами и ушами «нации». Ее особняк в восточном пригороде был для него более безопасным местом, чем открытый для всех отель. И значительно более удобным.

Раздался тихий звук, напоминающий кашель, глаз павлина полыхнул огнем. Пуля ударила Маргерит в затылок, точно туда, куда метил убийца. На стекло зеркала брызнула кровь, осколки костей и мозг, и голова ее ткнулась в середину полки с баночками для наведения красоты.

Он вышел, проворный, как змея, одетый в плотно прилегающую черную одежду, маленький пистолет с глушителем зажат в руке в черной перчатке. Он глянул на маленький обтянутый резиной абордажный крюк, зацепленный за ограждение террасы, веревка от которого спускалась во двор. Она была мертва, его работа сделана, но он знал также, что здесь находится британский агент. Он взглянул на наручные часы. Еще почти десять минут, прежде чем машина заберет его у ворот. Время, достаточное, чтобы отправить в ад и эту свинью.

Он взял пистолет наизготовку и двинулся к чулану. Вот она, спальня сучки. Меркла догоравшая свеча, в простынях какая-то фигура. Он прицелился в голову и другой рукой подпер запястье: поза стрелка. Глушитель кашлянул — раз, другой. Фигура дернулась дважды — от каждого выстрела.

А затем, как настоящий художник, который должен увидеть результат своего мастерства, он сбросил с трупа простыню.

Там был не труп.

Опять его разбудил этот сон, и он лежал в темноте, в то время как порывы ветра звенели стеклами окон и хлопал незакрепленный ставень. Ему снилось, что он волк, которому снится, что он человек, которому снится, что он превратился в волка. В этой путанице сновидений обломками разломанной механической головоломки лежали обрывки и фрагменты воспоминаний: окрашенные в тон сепии лица отца, матери и старшей сестры, лица, как будто с фотографии с обгоревшими краями; дворец из обломков белого камня, окруженный непроходимым дремучим лесом, в котором лишь вой волков переговаривался с луной. Проносящийся мимо состав с паровозом, светящий фарами, и маленький мальчик, бегущий рядом с рельсами, все быстрее и быстрее, ко въезду в открывающийся перед ним туннель.

Из головоломки памяти: старое, сморщенное лицо с седой бородой, губы, открытые в шепоте: «Живи свободным».

Он уселся на корточки и понял, что лежал не в постели, а на холодном каменном полу перед камином. Несколько угольков, мерцающих в темноте, ожидали, чтобы их поворошили. Он поднялся — обнаженное и мускулистое тело — прошел к высоким выступающим наружу окнам, выходившим на безлюдные холмы Уэльса. За стеклами свирепствовал мартовский ветер, редкие атаки дождя и льда били по окнам. Он смотрел из темноты во тьму и знал, что они идут.

Они оставили его слишком надолго. Нацисты отходили к Берлину под мстительным натиском Советов, но Западная Европа — Атлантическая стена — все еще находилась под пятой Гитлера. Сейчас, в 1944 году, надвигались великие события, события с большой вероятностью победы или риском поражения. А он слишком хорошо знал, что будут представлять собой последствия поражения: Западная Европа в руках объединившихся нацистов, вероятно усиленное наступление на русские войска и неистовая схватка за территории между Берлином и Москвой. Хотя их ряды поредели, нацисты все еще были лучшими убийцами в мире. Они все еще могли остановить русскую военную машину и опять хлынуть к столице Советского Союза.

К столице родины Михаила Галатинова.

— Он выбрал для себя чертовски безлюдное место, не правда ли? — майор Шеклтон зажег сигару и опустил со своей стороны стекло сверкавшего черного «Форда», чтобы дым вытягивало наружу. Кончик сигары рдел в неуютном сумраке позднего вечера. — Вы, бритты, таковы же, как эта погода, а?

— Боюсь, что у нас нет другого выбора, кроме как только любить ее, — ответил капитан Хьюмс-Тельбот. Он улыбнулся как можно вежливее, его аристократические ноздри чуть вздернулись. — Или хотя бы мириться с ней.

— Воистину так.

Шеклтон, офицер армии Соединенных Штатов, с лицом, похожим на обух секиры, выглянул наружу; серые низкие тучи и мерзкая морось. Он больше двух недель не видел солнца, а от холода у него ныли кости. Пожилой, с распрямленной спиной, британский армейский водитель, отделенный от пассажиров стеклянной перегородкой, вез их по узкой, мощеной булыжниками дороге, змеившейся между темными, скрываемыми тучами утесами и участками густого соснового леса. Последняя деревня, которую они проехали, Хьюлетт, осталась в двенадцати милях позади.

— Вот почему вы такие бледные, — продолжал он, ведя себя как слон в посудной лавке, — все тут похожи на призраков. Приезжайте к нам в Арканзас, я покажу вам весеннее солнце.

В доме было тепло. В нем был натертый воском дубовый паркетный пол, и в зале с высоким потолком в очаге из грубо отесанного белого камня жарко играло пламя. После того как капитан Хьюмс-Тельбот предъявил Майклу верительное письмо, подписанное полковником Валентином Вивьеном из Лондонского управления паспортного контроля, Шеклтон прошел прямо к камину — греть свои покрасневшие руки.

— Чертовски трудно добираться сюда, — прохрипел Шеклтон, шевеля пальцами. — Наверное, трудно найти более безлюдную местность, не так ли?

— Мне другой найти не удалось, — спокойно сказал Майкл, читая письмо. — Если бы я имел желание развлекать незваных гостей, я бы купил дом в Лондоне.

Шеклтон почувствовал, как пальцы заныли, отогревшись, и повернулся, чтобы получше рассмотреть человека, с которым, как бы то ни было, приехал познакомиться.

На Майкле Галатине был черный свитер с закатанными до локтей рукавами и выцветшие изрядно поношенные брюки цвета хаки. На ногах были стертые коричневые мокасины. Его густые черные волосы, подбитые сединой на висках, были острижены по-военному, коротко с боков и сзади. На подбородке была темная-темная щетина, которой два-три дня не касалась бритва. На левой щеке был шрам, начинавшийся от глаза и уходивший назад, к краю волос. Шрам от лезвия, подумал Шеклтон. Знакомое такое напоминание. Ну, значит, у Галатина есть опыт рукопашного боя. И что же? Шеклтон прикинул, что рост этого человека около шести футов двух дюймов, плюс-минус четверть дюйма, и вес около ста девяноста — ста девяносто пяти фунтов. На вид Галатин был мужчиной сильного, широкоплечего атлетического типа, может быть футболиста или регбиста или как там это у англичан называется. Он производил впечатление спокойной силы, как мощная пружина, сильно стянутая и готовая вот-вот сорваться. И все же этого было недостаточно, чтобы считать его способным к выполнению задания в оккупированной нацистами Франции. Галатину явно было необходимо побыть на солнце: он был бледен, словно после зимней спячки, наверное, ни разу не видел яркого солнца за все шесть месяцев. Черт возьми, в этой проклятой стране всю зиму не бывает ничего, кроме сумрака. Но сейчас зима уходила, и всего лишь через два дня наступит весеннее равноденствие.

Майкл сел на постели и зажег керосиновую лампу. Он не спал, а ждал. Он взял с маленькой тумбочки наручные часы, хотя его чувство времени уже сказало ему, что было три часа. Часы показали три часа семь минут.

Он потянул носом воздух, и глаза его сузились. Запах табачного дыма. «Беркли и Латакия», дорогой сорт. Он знал этот аромат и откликнулся на него.

Он был еще в одежде, в брюках цвета хаки и черном свитере. Он влез в мокасины, взял лампу и, следуя за ее желтым светом, спустился по винтовой лестнице.

В очаге прибавилась пара дополнительных поленьев, и мягкий огонь потрескивал в нем. Майкл увидел поднимающийся вверх табачный дым из трубки, которую держал человек, сидевший в кожаном кресле, повернутом к огню. Раскладушка пустовала.

— Поговорим, Майкл, — сказал человек, называвшийся Мэллори.

День занялся серый и ветреный, как и вчерашние сумерки. В шесть часов оркестровая музыка разбудила майора Шеклтона и капитана Хьюмс-Тельбота, позвоночники которых ныли, когда они сползали с узкой, совершенно неудобной кровати давно покойного пастора. Они спали в одежде, спасаясь от холода, проникавшего отовсюду из окон с цветными стеклами, и потому спустились вниз по-военному помятыми.

По окнам стучал мокрый снег, и Шеклтон подумал, что от такой погоды впору завыть.

— Доброе утро, — сказал Майкл Галатин, сидевший в черном кожаном кресле перед недавно разожженным огнем, с чашкой горячего чая в руках. Он был в темно-синем шерстяном халате и босой. — В кухне кофе и чай. И яичница с местной колбасой, если хотите позавтракать.

— Если эта колбаса такая же острая, как местный виски, — то я — пас, — с гримасой неудовольствия сказал Шеклтон.

— Нет, очень приятная на вкус. Управляйтесь сами.