Весна 1941 года выдалась ранней. Но если в центре Москвы почти не было снега, то здесь, в Лефортове, под ярким мартовским солнцем лежали живописные сугробы, а с крыши следственного изолятора НКВД СССР свисали сосульки, роняя хрустальные капли талой воды, которые, падая, разбивались о бетон тюремного фундамента.

В железные ворота, украшенные металлическими звездами, въехал черный легковой автомобиль. Один из охранников поспешно закрыл створки ворот и со всех ног бросился в помещение контрольно-пропускного пункта звонить дежурному, чтобы доложить о прибытии высокого начальства.

– Товарищ сержант госбезопасности, кто-то из наркомата приехал! – выпалил охранник.

– Не части. Что там у тебя стряслось? Кто приехал? Документы смотрел? – заспанным голосом спрашивал дежурный.

Хорошо в столицах, где балы следуют один за другим. Хорошо! Там любой купец, не говоря уже о сановниках и вельможах, волен давать балы, когда ему вздумается. Разумеется, исключая дни Великого поста и постов прочих. В провинции другое дело. Здесь не разгуляешься. Бал – дело дорогое. Одних свечей тысяч пять нужно сжечь. Да не дешевых и тонких – церковных, а толстых – кабинетных. Электричество электричеством, да много ли ты увидишь на балу при свете лампочек?! А еще угощение из приличного ресторана... А еще шампанское... А нанимаемая прислуга и оркестр!

Томск – город богатый, купеческий. Другого такого за Уралом не найдешь. Дальше, в глубине Сибири, есть еще Красноярск, Иркутск, Чита. На самом краю империи Владивосток. Но Томск, в недавнем 1904 году отметивший триста лет со дня своего основания, более обжитой. Одних банков на душу населения больше, чем в Швейцарии, и ресторанов с трактирами – как в Париже. Есть даже биржи. А с открытием первого в Сибири университета сюда перестали ссылать политических. Две пересыльные тюрьмы и одна своя, губернская, остались, но каторжанские этапы проводили через город по ночам, чтобы не смущать жителей. К утру выводили за город к началу Иркутского тракта и гнали дальше от глаз «во глубину сибирских руд». Но со строительством Транссибирской магистрали и этот поток стал ослабевать. Да и сам Томск, оставшийся в стороне от Транссиба, начал заметно уступать свои позиции старым и строящимся городам, через которые проходила магистраль века.

После поражения в Русско-японской войне и последовавшей за ней первой русской революцией, ознаменованной в Томске беспорядками и погромом, город, как и вся империя, налаживал прежнюю, дореволюционную жизнь.

Губернаторский бал – событие для Томска. На Рождество и Пасху их, бывало, давали по несколько. Кроме одного главного бала, были еще и студенческие, а иногда и просто балы для молодежи. Проблемы финансирования решались достаточно легко. Купцы охотно давали деньги на балы. Такая благотворительность имела свою цену. Помощь губернской администрации отзывалась ответной помощью в выделении участков под строительство, в размещении подрядов и прочем, включая переход из низшей купеческой гильдии в следующую по возрастанию. Наращивание оборотного капитала давало более высокий социальный статус. А это серьезно. Купец второй гильдии имел право на прием у губернатора, а купец первой мог просить аудиенции и у государя. Другое дело, давали эту аудиенцию или нет. Было и еще одно важное, если не самое важное, назначение балов. Здесь происходили смотрины губернской молодежи.

Для Аси Кураевой Сергей Мирк-Суровцев оказался самым настоящим принцем из сказки. И не случайно старшие сестры после памятного рождественского бала для молодежи в том далеком 1907 году иногда называли ее Золушкой.

– Наша Золушка положительно обошла старших сестер, – заметила язвительная средняя сестра Аси Лиза, когда сестры в сопровождении гувернантки вернулись с того знаменательного бала.

– Папа, мама, если бы вы только видели, как наша Ася сегодня танцевала! – захлебываясь от восторга, рассказывала старшая сестра Аси.

– А кавалером-то кто был? – спрашивала дочерей мать.

Сидя на заднем сиденье служебного автомобиля, Судоплатов ехал на Лубянку, 11. У него на 15 часов была назначена встреча с народным комиссаром внутренних дел товарищем Берией. Предстояло доложить свои соображения по использованию Суровцева-Мирка или Мирка-Суровцева, черт бы его побрал, в предстоящей работе.

Арестовали бывшего колчаковского генерала лишь в 1937 году, что практически было немыслимо при густом гребне проверок и репрессий, вычесавшим страну от всякой контры. Уволенный из РККА, он каким-то образом избежал особого учета. Последующие годы, трудясь сначала в какой-то инвалидской артели, а затем на поприще геологии, он снова благополучно уворачивался от ареста, проводя свою жизнь в экспедициях и изысканиях. Читая его дело, Судоплатов с удивлением открыл для себя, что в Академии Генерального штаба до революции изучали и геологию. Вероятно, никто даже предположить не мог, что в учреждении, связанном с картографией и геологоразведкой, в режимном и секретном, может окопаться такой махровый белогвардеец. Излишне говорить о том, что не одна голова слетела с плеч, после того как это выяснилось. После ареста он морочил голову с легендарным золотом Колчака. И действительно находили следы. Но золота так и не нашли. Причем искали, используя и какого-то бывшего красного командира, чтобы сохранить независимость поисков, но находили в лучшем случае никому теперь не нужные документы, тайные склады, какие-то захоронения, и ничего серьезного.

В сферу интересов разведки Суровцев попал по совершенно другой причине, но могло и так оказаться, что обе эти причины связаны между собой. Делу предшествовали события более чем двадцатилетней давности. Достаточно широко известно, что на сторону большевиков почти в полном составе перешел Генеральный штаб царской армии. Мало того, перешли Разведывательные и Контрразведывательные отделения во главе с начальником русской контрразведки генерал-лейтенантом Михаилом Бонч-Бруевичем. Примечательно и то, что генерал того же отдела Самойлов впоследствии командовал одним из красных фронтов, а другой генерал, по фамилии Потапов, стал начальником Генерального штаба Красной армии и вместе с таким же царским генералом Николаевым стоял у истоков уже советской разведки и контрразведки. Но, выяснилось, был еще один сослуживец у вышеупомянутых их превосходительств. Это некий генерал Степанов. По свидетельству бывших генерал-лейтенантов царской, а затем генерал-лейтенантов РККА Потапова и Николаева, Степанов был одним из самых знающих и опытных работников разведки. Он, этот Степанов, не перешел на сторону красных, но, против ожидания, не перешел и к белым, тем не менее во время Гражданской войны его появление было отмечено и на юге, и на севере России. Отметили его появление и у Колчака в Омске. И это было еще не все. Во время подготовки ликвидации Троцкого и еще до этого через третьих лиц до советской разведки неизвестными доводились сведения о деятельности русской эмиграции. Логика такой благожелательности оставалась непонятой. Сначала это воспринималось как провокация, но качество информации было таково, что пренебрегать ею становилось просто глупо. Особенно ценной была информация о передвижениях, связях и переговорах Троцкого. Создавалось впечатление, что неведомый источник информации питает к нему личную неприязнь. И Потапов, и Николаев были убеждены, что за всем этим стоит вышеупомянутый Степанов. Как профессионалы, они уловили знакомый почерк и не уставали говорить руководителям сначала ЧК, затем ОГПУ и НКВД, что за многими загадочными происшествиями за рубежом угадывается рука не менее загадочного Степанова. Был даже случай вопиющий. Во время проведения знаменитой операции «Трест», ставившей своей задачей разгром одной из ветвей белогвардейской эмиграции и устранение с политической арены знаменитого Бориса Савинкова, так же ненавязчиво дали понять, что об этих планах известно и что не против этих планов. Кто был за ликвидацию Савинкова, так и не выяснили. Потапов не сомневался в причастности Степанова, который до и во время революции буквально организовал охоту за Савинковым и Троцким, но не успел довести начатое дело до конца. Наконец произошел случай, привлекший к себе особое внимание. ВЧК использовала в качестве консультанта бывшего шефа жандармов генерала Джунковского. Так вот Джунковский установил связь со своими еще дореволюционными источниками. С кем? Он не оставил документальных отчетов, но все были уверены, что со Степановым, с которым давно дружил. И вот именно у этого Степанова был в подчинении молодой, крайне одаренный различными способностями офицер с замечательной фамилией Мирк-Суровцев, с которым несколько минут назад Судоплатов беседовал.

Полковник царской армии Александр Николаевич Степанов был человеком примечательным. Отец его, Николай Федорович Степанов, заслуженный генерал, участник двух русско-турецких войн, женился поздним браком на фрейлине двора его императорского величества Александра III Анне Николаевой. Несмотря на двадцатилетнюю разницу в годах, брак оказался счастливым. С разницей в год родились трое детей, крестными родителями которых неизменно были сам император Александр III и императрица Мария Федоровна, выступившие когда-то инициаторами женитьбы уже немолодого генерала и голубоглазого ангела Анечки.

Александр, родившийся в семье третьим по счету, вслед за своими сестренками Машей и Сашей, пользовался особым расположением крестных родителей. На шутливый упрек жены за то, что он к собственным сыновьям – великим князьям Николаю, будущему царю Николаю II, а также к Георгию и Михаилу – относится с меньшим вниманием, царь шутил:

– Оно и понятно, душа моя! Он, как и я, Александр-третий.

Маленький Александр-третий унаследовал ангельский облик матери, а из глубин степановской родословной вытянул в свой характер живость ума, непоседливость, силу и редкое бесстрашие. Будучи совсем еще малышом, улучив момент, таскал за хвост свирепого цепного пса в родительском имении. И что удивительно, последний терпел такое, казалось бы, полное неуважение к себе. Он вылизывал почти всегда чумазую мордашку барчука, понимая своей собачьей душой, что барчук незлобен и щедр. В три года с плачем и ревом Сашенька раз и навсегда вырвал у взрослых право садиться не на игрушечного, а на настоящего, живого коня. А в пять крестный – Александр III – подарил ему жеребенка. Поистине царский подарок, прибавивший хлопот родителям. Радости же младшего Александра-третьего не было предела.

Прицепной вагон Москва – Томск курьерского поезда Москва – Владивосток стоял на станции Богашово, в нескольких верстах от Томска. Было солнечное морозное утро. Здание вокзала являло собой деревянный терем с башенками и с ажурными наличниками окон. Резное крыльцо с причудливыми балясинами, поддерживающими козырек крыши, вело в помещение станции. Среди заснеженной тайги терем казался сказочным. Морозный, насквозь пронизанный ярким солнечным светом воздух был пропитан хвойным духом сибирского леса. И если летом запах тайги тяжелый и густой, излишне перенасыщенный влагой испарений, то сейчас он был резким и до слез пронзительным от мороза. Над тайгой вставало солнце, оправленное ореолом из снежной пыли, что придавало светилу нереальный, фантастический вид. Причиной остановки поезда стали снежные заносы. Некоторые пассажиры первого класса вышли на перрон в ожидании, когда будут очищены железнодорожные пути. Два томских купца, уже успевшие посетить станционный буфет, в тяжелых распахнутых пальто до пят и в одинаковых собольих шапках, вели неспешную беседу, прогуливаясь вдоль состава. Они подошли к Мирку-Суровцеву. – Напрасно вы, господин подполковник, не изволили прогуляться с нами, – обратился один из купцов к Суровцеву.

Клубы пара из ноздрей и рта купца, как у сказочного Змея Горыныча, вились вокруг его головы.

– Мы тут со Степаном Петровичем рассуждаем, – продолжал он, – может, рванем до города на лошадях? Вмиг до Томска долетим!

Тот, который прозывался Степаном Петровичем, явно не одобрял предложение приятеля.

Сталин раскурил трубку, встал из-за стола и прошелся по кабинету. Эти проходки были для него и паузами в работе, и прогулками, и физической зарядкой. В общепринятом понимании его, конечно, можно было считать одиноким человеком. Но в том-то все и дело, что он чувствовал себя куда более одиноким, общаясь с окружающими. С самим собой ему не было скучно. Собственные мысли и чувства, обогащенные знаниями, часто лишь нуждались в проверке при общении с живыми людьми. Пожалуй, только для этого он и общался с ними. Да еще для того лишь нужны были соратники, чтоб имели возможность убедиться, что все их личные качества, устремления и тайные мысли давно не представляют для вождя никакой тайны. «Тоже мне, загадки природы», – думал Сталин. Людей же, ему непонятных, он не любил. Но их, непонятных ему, не так уж и много он встретил за свою жизнь.

Еще в юности он не находил среди окружающих человека, с которым мог бы подружиться. Он готов был любить весь мир, но мир с самого его рождения не отвечал ему взаимностью. На какое-то время Господь стал единственным утешителем и другом для молодого человека. Кто знает, окажись в пору его семинаристской юности рядом достойный наставник, все пошло бы по-другому. Но преподаватели семинарии оказались дальше от Бога, чем он сам. Ученики семинарии пришли в ее стены не в поисках истины Божьей, но мучимые заботой о хлебе насущном. Да и для него самого, что греха таить, пропитание было не последним делом при поступлении в духовное учебное заведение. Будущий вождь осознавал, что подвержен гордыне, но грех этот был в его глазах сущим благом на фоне бесовщины мелких страстей окружающих сверстников. Революция стала для него новой религией. Люди революции казались истинными священнослужителями. Разочарование последовало и здесь, но уже не было столь горьким. Если Бог допускает в своем храме честолюбие и корысть, то что ему было ожидать в революции? Здесь и откровенно бесноватые.

Он мог бы вызвать на дачу пару-тройку соратников и отвлечься от тяжких мыслей, наблюдая, как они, ошарашенные неожиданным вызовом, будут тревожно перебрасываться взглядами; как, не дождавшись никаких указаний, станут разъезжаться, так и не поняв, что он только затем их и вызвал, чтоб чуть-чуть потешить себя зрелищем их растерянности и даже испуга. А в отравленных алкоголем головах партийцев будет вертеться один и тот же вопрос: «Зачем вызывал?» И ни у кого из них даже мысли не возникнет спросить у него прямо: «Зачем?» И уж тем более они даже предположить не смогут, что причиной такого вызова было его особенное одиночество властителя. Можно было бы отправиться в кинозал и попытаться отвлечься, посмотрев какую-нибудь комедию, но одному и смотреть скучно, да и новых фильмов пока не было. И опять же нужна реакция окружающих – искривленная его величием и их ничтожеством, но живая реакция на фильм.

Весной 1941 года в Сибири необычайно сильно цвела черемуха. Даже в городе ее запах чувствовался повсюду. Бывший беззаботный молодой человек, бывший лихой драгун Первой мировой, бывший офицер сначала царской, а затем колчаковской армии, а ныне освобожденный из лагеря, вчерашний зэк, Александр Александрович Соткин медленно шел берегом Белого озера.

Нужно было как-то убить остаток дня. С лагерной справкой об освобождении в кармане ходить по Томску ему не хотелось. Прямо от озера начиналась улица Белая, название которой дала когда-то вытекавшая из озера речка под тем же названием. Там, в конце этой улицы, за высоким забором находились два трехэтажных купеческой постройки особняка. Но идти туда следовало вечером, а еще лучше ночью. Соткин вышел на Соляную площадь и отправился к чайной, находившейся на прилегающей улице. Взгляд его невольно скользнул вверх, где на фронтоне большого здания красного кирпича над входом красовалась статуя богини возмездия Немезиды. До революции здесь находился Окружной суд, а после революции здание принадлежало ВЧК.

Сейчас на крыше рядом со статуей находился молодой человек в форме сотрудника НКВД, который безуспешно пытался вырвать из руки богини возмездия металлические весы. Во второй руке Немезида сжимала занесенный к небу обнаженный меч. Соткин, наблюдавший снизу за происходящим, по-детски пожелал, чтобы богиня, вдруг ожив, со всего размаху врезала своим мечом по башке зарвавшемуся стражу революционной законности. Промучившись с полчаса с весами, чекист все же их оторвал и под смех стоявших внизу троих своих товарищей бросил этот лишний, по их мнению, атрибут правосудия на мостовую. Теперь крылатая богиня застыла над зданием с пустым, крепко сжатым кулаком левой руки, точно грозящим кому-то, и с мечом, занесенным для карающего удара, в руке правой.

Точно опасаясь выдать взглядом свои мысли, Соткин поглядел в другую сторону. Взгляд попал на цифры над парадным подъездом недавно построенного здания мукомольного института – 1937 год. Нет, от контрреволюционных мыслей ему сегодня трудно уйти, решил про себя Александр Александрович и быстро зашагал прочь.

Произошло то, что и должно было произойти. Суровцев ожидал, что его охранник и надзиратель Никодим однажды ему предложит совершить побег.

За этим предложением могло стоять как искреннее желание помочь Суровцеву, так и спланированное чекистами мероприятие. В последнее Суровцев почти не верил, но все же допускал и то, что его глухонемой надзиратель доложил начальству о своих неформальных контактах с заключенным. Тем не менее поручение его он выполнил. Поручение это Суровцев спланировал так, чтобы смысл его не был ясен никому из людей, его передававших. Истинный его смысл мог понять только тот, кто будет в конце цепочки. Это и поняли Ахмат и Соткин. А то, что до них поручение дошло, стало вчера ясно Суровцеву.

Его водили на допрос к новому, незнакомому следователю. Бедняга не знал, как этот допрос проводить. Он не мог принимать по отношению к Суровцеву меры физического воздействия, поскольку делом его занимаются другие, влиятельные люди, и не мог прямо его спросить о золоте. По характеру вопросов Суровцев понял, что в далекой Сибири, в Томске, местные чекисты в очередной раз рыщут по городу в поисках золота Колчака. И уже арестовано множество людей, из которых всеми возможными и невозможными средствами выколачивают показания. Но эти показания, правдивые и вымышленные, только запутывают и без того запутанное дело. А вопли и стенания допрашиваемых арестантов ничего не прибавляют и не убавляют в понимании ситуации.

По всей России ходили смутные слухи о свершившемся в Петрограде перевороте. Кто-то считал его новой, еще одной революцией, а кто-то очередными беспорядками, которыми был богат завершающийся 1917 год. Накрапывал холодный дождь, из-за которого и без того темная ноябрьская ночь казалась еще темнее. У ворот бывшего католического монастыря, у наспех сколоченной из грубо отесанных досок сторожевой будки разговаривали двое солдат караула.

– А что, Ванька, будешь стрелять, коль их благородия тикать вздумают? – спросил один из солдат, сворачивая самокрутку.

– Хотели бы тикать, уже тиканули бы, – отвечал другой. – Ты погодил бы курить. Какой-никакой, а караул все ж...

– Да какой тут караул – смех один...