В поисках утраченного времени, но не утраченных иллюзий

Повествование в сквозных новеллах

19 июля 2012 года. Четверг. Порт Байкал. 10 часов утра…

Я собирался здесь, на даче, написать маленькую новеллу о том, как одинокому человеку, вдовцу – то есть мне, мой, а точнее наш, сын Дмитрий привозит на эту самую дачу, в Порт Байкал, что у самого истока Ангары, рыжего котёнка – Карасика. Карася Каземировича, Рыжика, которого не с кем было оставить в городе, поскольку Дмитрий со своей женой Светланой собираются отправиться на две недели в Таиланд, в свадебное путешествие.

Маленькая повесть

Это была не самая светлая полоса в моей жизни. И казалось, конца этой широченной, почти беспросветной полосе не будет… Пожалуй, стать совершенно чёрной ей мешало лишь два обстоятельства: моя молодость и природный оптимизм, замешенный на солидной доле иронии ко всему и всем, не исключая самого себя.

А началось всё в предзимнем, сыром сером Петербурге, где я учился в аспирантуре. Неожиданно для всех, кто меня знал, я после удачной переаттестации на третий, заключительный, учебный год, за которым, как правило, следует защита кандидатской диссертации, руководствуясь какими-то неясными, даже себе самому, предчувствиями, вдруг написал заявление с просьбой об отчислении. Выпадая, таким образом, в осадок, вернее, практически в никуда. Наверное, так может выпасть космонавт из обжитого уже корабля в открытый, леденящий, враждебный всему живому космос.

«Обжитие» же моего «корабля» состояло в следующем. Окончив охотоведческий факультет Иркутского сельхозинститута и проработав после этого два года стажёром-исследователем в единственном в стране, впрочем, как и оконченный мною факультет, Лимнологическом институте на Байкале, я дерзнул послать заявку на поступление в аспирантуру. В один из лучших в Российской академии наук институтов – Зоологический, расположенный на стрелке Васильевского острова. Почти напротив – Эрмитаж, правда, на другом берегу Невы. Попасть с левого берега на правый, или наоборот, можно было перейдя не такой уж длинный Дворцовый мост… Хотя тогда, отослав по почте заявку на единственное вакантное место в столь престижном институте, я этой географии ещё не ведал. Как не знал и того, что на место это, по сходной со мной теме, были поданы заявки ещё двух соискателей. Один из них только что окончил Московский, а второй – Ленинградский университет.

Маленькая повесть

Иногда мне хочется написать пространное, немного грустное, письмо: во Владивосток, Петропавловск-Камчатский, Корсаков… Или – на один из курильских островов: Шикотан, Итуруп, Кунашир, Семушир… Во всех этих местах я когда-то бывал… Или – на Командоры… С пометкой: «До востребования, юность». Послать и с нетерпеньем ждать ответа…

Пожалуй, начать надо с самого начала… То есть с Владивостока, куда мы, двое студентов-охотоведов, прибыли из Иркутска – в ТИНРО (Тихоокеанский научно-исследовательский институт рыбного хозяйства и океанологии) для прохождения преддипломной практики.

В начале Того, предпоследнего лета двадцатого века, я стоял на берегу широкой, спокойной сибирской реки и слушал, как в могучих кронах высоких тополей, с еще клейкой и сочной зеленью первых листьев, задумчиво шумит ветер…

В его свежей прохладе и безутешности, словно он прилетел сюда из еще более северных, таких милых ему широт, было что-то прощально-осеннее, немного грустное, но в то же время обнадеживающее и светлое, как далекий привет от очень близкого тебе человека.

Мы были здесь совсем одни – я и ветер. Да… еще, конечно, река и этот совсем пустынный берег с темным влажным песком у уреза воды.

Присев на огромное, наполовину замытое белым, шуршащим под ногами песком, гладкое, белесое бревно, я почему-то вдруг с отчаянной радостью подумал о том, что в это лето непременно должно произойти что-то очень хорошее. От чего с годами, все дальше уходя от детства, как бы отвыкаешь постепенно, не ожидая уж от Времени счастливых перемен.

Моё любимое время года – зима. Я люблю запорошенный снегом белый город. Люблю плавные, как будто задумчивые, приглаженные лёгкой пургою сугробы где-нибудь в тихом переулке, где их не касается лопата дворника. Люблю ранние фиолетовые сумерки и желтки фонарей, вокруг которых белыми мотыльками, будто в ритме вальса, кружат лёгкие хлопья снега…

А ещё, наверное, я люблю зиму за самый чудесный и таинственный праздник – Новый год! Когда все люди, вне зависимости от возраста, становятся хоть ненадолго детьми и начинают, пусть и в малой мере, верить в чудеса и волшебные сказки. В то, что добро сильнее зла, и в то, что воскресение возможно. Ведь каждый раз прошедший год умирает, уходит в историю, в вечность, в неведомые нам пространства и пределы. И снова как бы воскресает. Его сменяет новый год, дитя непознаваемого времени, и с весёлой беспечностью вступает в Историю, в Вечность, в нашу жизнь. В свои права…

Вообще, если распределить времена года по призовым местам, то первое место у меня, несомненно, получит леди Зима. Второе – сударыня Осень. Третье – жаркая дама Лето. Любимая же большинством людей жеманная барышня Весна уходит у меня, пусть и условно, лишь на четвёртое место.

Я не люблю весну за её напористость, бесцеремонность, порою хитрость, с которой она, как трактор на подстриженный газон, вторгается, правда, в отведённые ей сроки, в жизнь природы. Понимаю, что это её прямая обязанность: будоражить, будить, обновлять! Но, когда я вижу на улицах грязные лужи, вытаявший из-под снега мусор, мне всегда отчего-то становится нестерпимо грустно и даже тоскливо. Как будто что-то очень важное не удалось в моей жизни. И теперь уже вряд ли удастся, хотя бы потому, что я увидел изнанку жизни во всей её неприглядности, так долго скрываемую от глаз первозданной чистотой снегов…

Чаще других вспоминаются два эпизода.

В повседневном быту мы окружены, как правило, скучными подробностями жизни…

Ибо в большинстве своём, по образному выражению Александра Грина, «все в работе, как в драке».

И зачастую постылая служба, зарабатывание средств на жизнь многим из нас, собственно говоря, заменяют саму жизнь, которая, на мой взгляд, состоит всё же не из повседневного «кручения», подобно белке в колесе (хотя и в этом, увы, тоже), а в минутах созерцания, самоопределения, осознания себя в этом огромном, сложном и прекрасном мире, если уж не точкой опоры, то и не песчинкой бытия, или – просто точкой…

А натолкнули меня на подобные размышления обыкновенные настенные часы да индеец Ситка Чарли.

Однако всё по порядку.

Хлопья снега, медленно опускающиеся в желтоватом свете фонаря, были до неправдоподобия большими… Казалось, что снежинки плавно скользят сверху вниз по наклонно натянутым невидимым нитям…

Они, скорее, напоминали маленькие белые фонарики или крошечные парашютики, чем предновогодний легкий снег. Тень от этих «парашютиков» бестелесными бабочками порхала по белой, чистой, ровно укатанной между домов квартала, дороге.

Падающий снег казался теплым…

Внезапно возникая (вначале как бы высвечиваясь изнутри), откуда-то из близкой – сразу же над фонарем – бархатной мягкой черноты, они, плавно кружась, заполняли собой почти весь яркий конус света, начинающийся чуть выше окон второго этажа…

Я хорошо запомнил этот фонарь, потому что еще пять минут назад он раздражал меня своим назойливым светом, когда я со своей одноклассницей Бетой под пластинку Майи Кристалинской с ее шлягером этой зимы «А снег идет… А снег идет… И все мерцает и плывет…», танцевал в просторной комнате, освещенной только разноцветной елочной гирляндой (кто-то из танцующих ближе к двери погасил блистающую и слегка позвякивающую хрустальными подвесками, огромную, даже для такой большой квартиры, как у Беты, люстру, радостный свет которой казался нам явно избыточным), этот одинокий фонарь упрямо светил в наше незашторенное окно, разрушая полумрак почти до середины комнаты, где стояла елка.

Глубокая осень…

Я один на даче. И порою мне даже кажется, что и во всём мире я остался один. Так тоскливы, длинны вечера, так настороженна тишина, что хочется только одного – поскорей провалиться в спасительный сон. Однако сон, как правило, долго не приходит…

Утром, когда в дом пробирается уже не ранний бледный свет, я после завтрака сажусь за стол у окна, из которого и сочится этот вяловатый свет, и смотрю то на ровно запорошенную ранним снегом плавную округлость горы, стекающую вниз к Байкалу, то на голые печальные деревья, на чёрный – от свирепых, с белой пеной, волн – Байкал, окруженный мрачными, молчаливыми горами, и пытаюсь перенести своё душевное состояние на бумагу…

Я как раз намеревался написать рассказ об одиночестве… Однако не сумел. Может быть, оттого, что мысленно всё время возвращался в мелькнувшее пером Жар-птицы нынешнее лето. А может, оттого, что обнаружил, что я на своей горушке, среди этого предзимья, всё же не один…