В синем небе кувыркались белые голуби. Блестело, омытое ливнем, зеленое поле районного стадиона, на беговых дорожках пестрели майки физкультурников, над голубыми трибунами вились красные флаги, как большие, раздуваемые ветром костры.

Стадион лежал в глубокой котловине среди гор; они окружали его, крутые, дремучие, сверкая на солнце белыми клыками ледников, косматясь густой чернью тайги.

И торжественные звуки марша, и ликующие в небе голуби, и говор праздничной толпы — все веселило Родиона.

Голуби веером рассыпались вверху. Смеясь, Родион поднял руки — шелест крыльев над головой слился с ропотом обласканной ветром листвы.

И в это мгновение весь стадион будто качнулся: от старта оторвались девушки. Как птицы! Вначале очи шли дружной стаей, пока одна, в оранжевой майке, не вырвалась вперед.

С тех пор Родион жил, словно прислушиваясь к чему-то. Неразговорчивый, он стал еще более замкнутым. С лица его не сходила легкая скользящая улыбка, похожая на отблеск светлой речной струи.

Пришла зима. В солнечный морозный денек из «Горного партизана» прибежали на лыжах комсомольцы, веселые, румянощекие, усыпанные снежной пылью.

Рассветовцы встретили их далеко за деревней, на холмах.

Среда гостей Родион увидел и Груню. Была она в черной короткой шубке-барнаулке, опушенной по рукавам, подолу и карманам голубоватым курчавым, как мох, мехом; из-под белого пухового платка румянилось ее чуть обветренное лицо.

Она спокойно встретила тоскующе встревоженный взгляд Родиона, и ему показалось, что губы ее шевельнула лукавая улыбка.

По ночам Груню одолевала странная и нелепая мысль: а вдруг выяснится, что никакой войны нет, что все всполошились зря, Родион вернется и осторожно стукнет в стекло?..

В горенке качался полумрак, бесшумно, как клубок дыма, полз по лавке кот, тяжелыми каплями падали в тишину удары ходиков.

Груня соскакивала с кровати, подходила к окну и долго глядела на затянутую мглой улицу.

Ветер безжалостно гнул в палисаде тоненькую рябинку, после каждого порыва она встряхивалась и выпрямлялась.

«Ой, не будет этого! Не будет! Разве такие ошибки бывают?» — Груня шла обратно к кровати и не закрывала глаз до утра, дожидаясь, когда сквозь щели ставней брызнет солнце.

Незаметно наступила осень. По утрам сквозь серую, рассветную мглу Груня бежала к сельсовету. Там уже обычно к этому раннему часу собиралось много народу.

Сухо трещал репродуктор, словно разгоралась в печке сухая лучина, потом ровный уверенный голос точно огнем охватывал сердца всех.

За те короткие минуты, которые Груня простаивала в тесной толпе затаивших дыхание людей, она как бы успевала побывать там, где брели по израненным дорогам тысячи беженцев, гнали скот, где густое мычание висело на десятки километров, горели хлеба, стоги сена, новые постройки… Если бы могла гореть вода, Груня верила, люди подожгли бы и воду и землю, чтобы каждый шаг по ней был для врага смертельным.

Отступая, истекая кровью, наши войска оставляли выгоревшие дотла села и, собираясь в новый кулак, наносили страшный, разящий удар и снова откатывались.

И где-то в этом человеческом море, среди воя, лязга и грохота осатаневшего металла, стиснув зубы, обливаясь потом, стрелял Родион. А может быть… Нет, нет! Груня видела его только живым, полным ярости.

В избе Груня молча разделась, стараясь не глядеть на Терентия и Маланью. Сбросила полушубок и шаль, долго, пока не кончилась вода, мылась у рукомойника, потом старательно, до красноты, терла полотенцем лицо и руки.

— Проходи к столу. Чего ты мешкаешь? — сказала Маланья.

— Не хочу я, маманя, есть. Знобит меня что-то…

— Погрейся чаем да полезай на печь.

— Погоди, мать, не приставай с едой. — Терентий испытующе поглядел на невестку из-под седых навесов бровей, словно пытался разгадать, что хранилось за напряженным ее спокойствием. — Она, наверно, сыта по горло тем, что видела…

Три раза гулкое весеннее половодье будило горы, и вот уже снова клокотала под тонким синим ледком шальная вода, горы дышали теплом; колыхалось над распадками, над темно-зелеными волнами тайги сиреневое марево; тянуло нагретой смолью, прелой, прошлогодней листвой, талой землей, дымом.

Оседали бурые снега, падала от стволов голубые тени — голубые, как хвосты песцов. По утрам, в холодные рассветы, к бурным вскрывшимся рекам выходили медведицы. Поднимая морды, они призывно ревели, жадно хватая мокрыми ноздрями сырой, пахучий ветер.

На оголившееся темя бугров, вырвав гибкие ветви из-под снега, выбегали сизые кусты яргольника и жимолости. Проколов тугими бутонами Снежную корку, расцветал на белом снегу фиолетовыми раструбами кандык, плескались нежные голубовато-лиловые лепестки ветрянки, курчавилась точно облепленная пушистыми шмелями верба.

Река гремела галькой, ярилась в белой пене, летали над ней ранние гости алтайской весны — пестрые гоголи, у прибрежных ив поднимали неистовый галдеж скворцы.

Весна разбередила Груню. Как и прежде, не могла она устоять перед властным желанием — глядеть не наглядеться в заветные, родимые дали, допьяна насытиться тягучим хмельным ароматом земли, послушать беспечную воркотню реки. Были в этом томительном чувстве и жажда новизны и нетерпение труженицы, руки которой тоскуют по здоровой крестьянской работе.

После того как Варвара узнала, что Силантий скрывается где-то в горах, ни дома, ни на работе не оставляли ее гнетущее чувство унижения, тоскливая подавленность и постоянное ожидание чего-то страшного, что должно обрушиться на нее. Даже случайный взгляд казался ей подозрительным. Она не давала себе ни минутной передышки в работе и после мучительно прожитого дня бежала в свою избу.

Но и здесь не было покоя. Ее встречали присмиревшие, напуганные ребятишки, и Варвара не находила слов, чтобы приласкать их, успокоить.

Дома было сумрачно, близнецы ходили чуть не на цыпочках, говорили шепотом.

Раньше на жудовском дворе всегда играли соседние мальчики. Савва был их любимцем и коноводом. Теперь они обходили двор. Близнецы являлись из школы злые, хмурые. Ленька часто с красными, заплаканными глазами, а Савва ходил цепким, кошачьим шагом с непотухающей суровинкой в глазах.

Варвара ни о чем не спрашивала детей, даже боялась лишний раз обнять. Зачем сыпать соль на свежие порезы, пусть затянутся!

Большой зал Дома культуры был ярко освещен. Под белым потолком искрилась изрядная люстра, унизанная, словно льдинками, прозрачными стеклянными подвесками. По высоким стенам, как отблеск зари, текли алые полотна лозунгов, красочно пестрели плакаты. На одном из них веселый широколицый столяр гнал рубанком желтую курчавую стружку, она бежала вдоль верстака круглыми призывными буквами: «Восстановим!» Среди знамен на стене висел портрет вождя, глаза его — мягкие, прищуренные от обильного света — одобрительно и ласково глядели в зал.

Около оркестровой раковины хлопотала у маленького столика Иринка, заводя патефон. Выбрав из стопки пластинку, она опустила сверкающее жальце иглы. Послышалось шипение, словно потекла в закром сухая струя зерна, и вдруг густой гуд арфовых струн всколыхнул тишину, и вот уже звучал только один голос, нежно упрашивая:

Улыбаясь, Родион опустился рядом с Яркиным на откидное сиденье и, наклонясь к Ване, словно сообщил по секрету:

— Душевная песня…

Утром Груня и Родион встретились так, словно между ними и не было никакой размолвки. Родион смеялся, шутил, не спуская с Груни тоскующе настороженных глаз. И она, несказанно радуясь примирению, упрекала себя за вчерашнюю ненужную черствость и суровость.

Два дня они прожили шумно, влюбленно, как молодожены, казалось, забыв обо всем, предупреждая малейшее желание друг друга.

И все-таки, как они ни старались делать вид, что мир восстановлен, — каждый в глубине души знал, что рано или поздно даже глубоко запрятанная тревога вспыхнет. Так вспыхивает не до конца погашенный костер в степи: первый же ветер отыщет под пеплом тлеющие угольки и раздует пламя…

Накануне того дня, когда был назначен слет передовиков, Родион стал пасмурным.

— Поедешь в район. Родя? — спросила Груня.

В полдень протаяли далекие Алтайские горы с белыми папахами снега на вершинах, с накинутыми на плечи темно-зелеными бурками лесов. Где-то там, у подножья, в лощинке, как в распахнутом поле, пряталась родная деревня.

Сержант Матвей Русанов торопливо шагал по степной дороге, почти не чувствуя тяжести заплечного мешка, набитого разными подарками.

И хотя синели по сторонам знакомые перелески и рощицы, ему все еще не верилось, что только последние километры разлучают его с теми, к кому он стремился всей душой эти годы.

Сколько раз, лежа в прокопченной дымом землянке и слушая приглушенную накатами привычную трескотню пулеметов, он силился представить свое возвращение домой. Путь от станции до деревни давался ему сравнительно легко, но стоило подняться на крылечко родной избы и очутиться перед закрытой дверью, как воображение отказывало ему. Он начинал так волноваться, что уже не в силах был перешагнуть через порожек сеней.

В такие минуты Матвей терялся и, чтобы избавиться от тягостных мыслей, вынимал из кармана гимнастерки помятое, стертое на сгибах письмо и бережно разглаживал его на коленях. И, перечитывая чуть не в сотый раз, будто медленно хмелел.