По ставням барабанили. Местная ребятня, которая с заходом солнца начинала свой нехитрый промысел, швыряла камешки в окна, клянча сладости или яркие безделушки.

Инсар Килоди поднялся с постели. У него было крепкое худое тело и тёмные до плеч волосы. Он открыл ставни и выглянул на улицу. Низкие окна не скрыли наготы, но детям было плевать — они частенько видели его в похожем обличии. Инсар поднял с пола стеклянную бутылку дешёвой газированной воды и бросил в окно. Самый ловкий парнишка лет девяти с уродливым шрамом на лбу изловчился и поймал её на лету, не дав разбиться о камни. Малышня разразилась одобрительными возгласами и накинулась на добычу. Открутив крышку, они начали жадно пить, гомоня и выхватывая бутылку друг у друга. Через минуту свора двинулась дальше, бросив пустой бутыль под ногами. Утром его подберёт какой-нибудь старик и сдаст в утиль за краюху чёрного хлеба.

Инсар Килоди прикрыл ставни, подошёл к проигрывателю и, заботливо перевернув пластинку, уложил её на диск. Установил иглу и спустя мгновение приятная и тихая мелодия растеклась по телу, проникла в воздух, смешалась с ним и не было ничего прекрасней, чем эти минуты независимости от страшного порока, который жил в теле Килоди и терзал его, заставляя совершать гнусные вещи. Восхитительная музыка лечила его, и только в эти моменты он был абсолютно свободен.

Рыжий кот спрыгнул на пол и юркнул под кровать. Ему не нравились тени, беснующиеся на стенах провонявшей плесенью сырой конуры. Тени извивались от негодования и изнывали от бессилия, пока играла музыка. Лёжа в белоснежной постели, раскинув руки и глядя в потолок, Килоди улыбался и с трудом вспоминал детские годы. Чернила затмевали память, омрачали лучезарные мгновенья давнишнего счастья.

Где-то сверху промчался шумный монорельс. За ним ещё один. Кот выполз из-под кровати с мышью в зубах. Она ещё дышала. Рыжий старина положил добычу перед Килоди и прижал её мощной когтистой лапой. Скоро его друг начнёт страдать. Музыка закончится, и во второй раз тень не простит такого наглого издевательства. И когда парню станет худо, подарок кота будет кстати.

Стэн смолил трубку в коридоре, когда появился помятый Инсар. Его раны затянулись, но в целом он выглядел скверно: усталым, раздражённым, сонливым.

— Хреново выглядишь, — вместо приветствия пробубнил пекарь, — не спал?

Инсар кивнул и спросил:

— Что-нибудь слышно?

— Слухи, — протянул старина Стэн и выдул крупную партию табачного дыма. — Говорят, мертвяков ночью нашли. Разорванные на части тела. Насчитали троих. Сколько на самом деле, шут его знает. Болтают о разборках синдиката, но мне не верится.

— Встаньте передо мной! Вытяните руки в стороны и замрите! — скомандовал контролёр на пропускном пункте. В зоне «B», где сосредоточилась основная масса граждан Трезубца, пропускали только после проверки на карму. Контролёр вынул продолговатый серый футляр, поднёс к глазам Инсара, появилось голубое свечение. Просканированный глазной нерв, к которому давным-давно «приклеился» минибот, передал баллы кармы на узкий экран аппарата. Высветилось двузначное число, от которого у контролёра глаза полезли на лоб.

— Вы — подлинная гордость илейцев! Проходите без промедлений, — он махнул своему напарнику, который открыл терминал для входа в основной Трезубец. Инсар, выспавшийся, причёсанный и одетый в дорогой светло-синий льняной костюм, прошёл сам и покатил за собой элегантную тележку со стильным полукруглым футляром-холодильником, наполненным десертами, которые трое суток сочинял шеф-кондитер Стэн. Инсару предстоял долгий путь по сектору, плотному и одновременно пустынному. Трезубец был настолько велик, что двадцать пять миллионов могли соседствовать друг с другом, практически не сталкиваясь локтями. Кроме того, в некоторых уголках мегаполиса распростерлись зелёные островки, допускавшие посетителю тихое и безмятежное созерцание водной глади, птиц и некоторых пресмыкающихся практически в глубоком одиночестве.

День разыгрался, и Инсар Килоди решил посетить парк «Третьего Конфорнума» — прелестный оазис посреди городского массива. Трезубец не был тем фешенебельным курортом, какой представляют далёкие от илейской столицы люди. Здешние небоскрёбы отказывались пестрить, оказываясь на поверку колоссальными, топорными и довольно унылыми сооружениями скучного прямоугольного типа. Гигантские грибы, которым не досталось шляпки. Широченные улицы, по которым носились разве что электрические поезда, да спешащие офисные работники. Пёстрая реклама кургузо смотрелась на серых бетонно-мраморных громадинах, призывая к покупке нового программного обеспечения для бота-домработницы, искусственного глаза, с которым вам будут видны Штарбайнские ворота или новую диетическую газировку с малиново-арбузным желе. Отовсюду на горожан смотрели камеры, встроенные на фасадах домов. Они наблюдали за порядком, будто неведомого «красного маячка» было недостаточно. Однако стоит отметить, что порой эти молчаливые блюстители играли в пользу кармы граждан, прибавляя, например, 0,35 балла тому, кто поднял на мостовой чужую статусную карту и, догнав владельца, отдал её с пожеланиями хорошего дня. Воспользоваться бы ею нашедший всё равно не смог, но пройти мимо ему никто не мешал.

Инсар уселся напротив фонтана. Поговаривают, что фонтаны символизируют удачу и несут счастье населению, проживающему с ним поблизости. Инсар насчитал в памяти тридцать фонтанов, о которых он знал в Трезубце. Хватит ли этого для населения в два с половиной десятка миллионов человек? Инсар не знал да и думать об этом не хотелось. Он расстегнул пиджак, снял его, уложив на колени и оставшись в брюках и кремовой хлопковой рубахе. Парк, названный в честь Конфорнума, члены которого невыразимо преобразили город, изобиловал лиственными деревьями, яркими цветами и наверняка выдавал тонны кислорода в день. А ещё он успокаивал, возвращал потерянные воспоминания и призрачно обнадёживал.

— Любите лилии? — прозвучал женский голос, звонкий, но не резкий.

.

В своём летнем наряде Инсар напоминал беззаботного туриста, который прибыл из безмятежных уголков полюбоваться медленным разрушением, затуханием и деградацией человеческого общества. Многие путешественники рассчитывали, очутившись в Котловане, понять, где находится грань между современным обществом и теми, кто его отверг. Грань скорее психологическая, чем социальная, ведь сделай мизерное усилие и ты уже в Трезубце. Однако за такого рода ответами пребывали романтики и фаталисты, мечтавшие прославить себя или свой художественный роман, написанный после озарения и испытаний, которые выпадали на душу тонкую и совершенно неподготовленную. Серьёзно разочаровавшись, будущие писатели, как и те, кто приезжал до них, собирали свои вещички и отправлялись восвояси. А всё потому, что получить нечто невероятное или увидеть что-то запредельное в «котле» было невозможно. Помойка, свалка, общежитие, в котором и света дневного порой не видать. Ничего выдающегося. За потрясением в пору спуститься на дно Шрама Земли или пересечь Шрамовый переход. Но на подобные выкрутасы местные искатели адреналина решиться не могли, объясняясь по-разному, переубеждая свой страх и трусость.

Собака на сей раз не залаяла, пропустив Инсара без взятки. Боевик, здоровенный бородатый детина, нахмурился и спросил по какому вопросу. Странно, но в прошлый раз, когда Инсар наведывался к Артуку, ни о какой внешней охране и намёка не было. Следовательно, Артук Шарам чего-то остерегается. Не удивительно, ведь заказ провален, а он, Инсар, ещё не объявлялся.

— Скажи, пришёл Инсар. Важный разговор, — проговорил Килоди без интонаций. Здоровяк вынул из чехла рацию и, отвернувшись, что-то в неё пробубнил. Спустя секунд десять кто-то ему ответил с другой стороны сигнала, и бородач, взглянув на Инсара, коротко кивнул и отошёл в сторону, пропустив Инсара к боссу.

Артук восседал за своим рабочим столом и уплетал куриную лапшу, закусывая её жирным ломтём хлеба. На дорогом сукне, смешавшись с деловыми бумагами, томился запечённый цыплёнок, свиные медальоны и жареная рыба. Артук обратил внимание на Инсара, стянул с шеи, словно спортсмен на тренировке, полотенце, протёр им лоснившуюся от пота морду и показал жестом на стул. Инсар ответил отказом и приступил к делу:

Инсару снилась его родная деревенька, в которой он провёл детство. Их пряничный, нарядный домик стоял в центре площади, напротив высокого орехового дерева, которое украшают в канун праздника Обновлённого Цикла. Снег устлал поляны и завалил дороги. Пробираться в Иншар приходилось на гироплане или верхом на северных конулах. Крепкие, больше обычного, кряжистые твари, которым нипочём любая пурга. Их шибко вытянутые морды с узкими, погружёнными в глубокие глазницы зенками, разом почуяли свежий хлеб, что пёкся в лавке на небольшом холме, который прозвали «краюха». Северные конулы имели коротенькую шею, крупный, почти бочкообразный круп и такого же размера грудную клетку. Ходили они на когтистых, мускулистых лапах, которые бежали резвее лошадиных, но частенько вязли в болотах. Северный конул отличался мощью и величественной грацией, присущей лучшим породам собак или прирученных охотничьих птиц. Особенно ценили его путешественники за выносливость, невосприимчивость болезням и вирусам, будь то столбняк или лишай.

Караван пришёл из Олос-Марка. Везли рыбу, сладости и мех. В Иншаре добывали мясо, растили в сезон разные полевые культуры, но небольшая речушка была скудна на улов. На самом высоком конуле восседал, покачиваясь из стороны в сторону, на редкость складный всадник. Его шуба, скроенная из белой волчьей шерсти, нисколько не промокла, хоть и часом назад прошёл мокрый, неприятный снегопад. На ногах болтались коричневые кожаные сапоги, окаймлённые овчиной. Торговец снял свою пушистую серую шапку, оголив выбритую макушку, и поприветствовал значая Иншара. Значай, им много лет назад стал сын внука основателя, поклонился и попросил гостей располагаться да примостить конулов в конюшню. Караван бросил якорь, и площадь закипела. Иншаровцы кинулись к привезённым товарам, импровизированный рынок начал свою работу. Женщины выбивали скидку, мужчины требовали показать лучшие образцы. Инсар Килоди махнул рукой на развернувшийся бедлам и побежал по сугробам к домику своего приятеля, который давно его ждал. Они договорились гонять кошек на старой, заброшенной часовне. Инсар постучал настойчиво. Раз двенадцать. На тринадцатый сосновая дверь распахнулась, его рыжий друг зевнул, заспанный и ещё несобранный. Завтра ему исполнится десять. Инсар был младше его на год, но сильно из-за этого переживал и во всём старался превзойти рыжего приятеля. Четверть часа ушло на сборы, после чего мальчишки бросились наперегонки к часовне. Конопатый остановился, услышав шум на площади.

— Чего там опять? — спросил он, уставившись на суету и гомонящих баб.

— Да ничего! — хватанул его за фуфайку Инсар. — Снова паразиты прискакали наших разувать.

— Пойдём, глянем? Может, чего дельное сопрём? — предложил рыжий и подмигнул Инсару.

В квадратное белое помещение вкатили огромную медицинскую тележку, напичканную электроникой. На каталке покоился Самюэль Фрай. В его тело врезались мириады проводов, подсоединённых к автономной системе жизнеобеспечения. Кожа Фрая побледнела, он походил на труп. В центре квадратной стерильной комнаты стоял прямоугольный футуристический гроб. Прозрачная крышка зависла над ним в паре метров. Прямоугольный короб, такой же белый и стерильный, как вся палата, предназначался для сеансов ЙЕФ-терапии. Больного аккуратно переложили внутрь машины, прозрачная крышка поплыла вниз. За процедурой наблюдали. Министр здравоохранения, врачи и некоторые политики. Фрая переподключили к аппарату, теперь дыхание Лидера зависело от действий машины и от результатов суровой, но необходимой терапии. Заработали механизмы, прямоугольник слегка накренился так, чтобы зрители за стеклом могли видеть безжизненное лицо Фрая. Спустя минуту в коробе что-то заурчало, затрещало, будто включили копировальный аппарат. За стеклом пронеслось несколько ярких вспышек. Свет был прозрачным, ослепляющим. Чиновники замерли. На мониторах врачей, курирующих процесс облучения, изменились показатели. Участилось сердцебиение, активизировались нейроны. Последовала очередная серия вспышек. Пауза. Короб бурчал и тарахтел, лицо Фрая оставалось прежним.

— Как дела? — спросил один из членов Конфорнума у врача, уставившегося в экран.

— Пока непонятно. Нужно ждать. Уровень облучения в норме, но этого мало. Скоро доза превысит допустимый показатель, тогда и посмотрим. Ему вводили сыворотку, должен выдержать.

Вспышки. Пауза. Вспышки. Пауза. Около пятнадцати минут под прозрачной крышкой технологичного гроба мелькали молнии. После очередного залпа на мониторах службы сопровождения загорелись красные индикаторы — что-то пошло не так. Операторы суетились, сверяли показатели. Министр здравоохранения стояла как вкопанная, пожёвывая нижнюю губу. Она понимала, что происходит. Чёрный эликсир, обязанный заблокировать пагубное влияние ЙЕФ-лучей на организм больного, не справлялся со своей задачей. Структурная целостность эликсира была нарушена, она её нарушила, введя в колбу раствор хлорида натрия.

— Катастрофа! Машина не справляется! Катастрофа! Ничего не выходит! — кричал кто-то из медиков. Другие били по клавишам, пытаясь разблокировать капсулу, в которой умирал Фрай.

Воняло керосином, блевотиной и чем-то въедливо-кислым. Инсар пытался разлепить веки, на которых запеклась кровь. Его избивали не меньше часа. Зуверфы высокомерно молчали, а сам Инсар, как бы ему того не хотелось, о помощи не просил, дабы не признать свою слабость. Его колотили изрядно и с удовольствием. Но Килоди был уверен, что в этой дыре не умрёт.

Подвал, тёмный и сгнивший насквозь. Фесрам не жаловал гостей, тем более таких популярных, каким стал Инсар после покушения на Самюэля Фрая. Изображение с его физиономией крутили на всех каналах и транслировали в глухих уголках Илейи. Имя Инсара Килоди твердилось с той маниакальной исступлённостью, с какой говорят о кандидатах в Лидеры перед народными выборами. Все илейцы знали, кого они могут обнаружить, свернув за угол, и были готовы к неожиданной встрече. Однако Фесрам город особенный. «Спящим» нет никакого дела до мирских вопросов. Их существование свелось к примитивным вещам. Те, кто ещё в своём уме, стараются торговать, продавая фесрамский хлам, найденный в цехах и кабинетах руководства. Другие, лишившиеся рассудка, ждут своей смерти и изредка перебиваются куском хлеба, бесцельно шатаясь по «зелёным» переулкам заражённого города. «Зелёным» Фесрам стал не от изобилия растений или даже сорняка, что мог бы прорасти сквозь потрескавшийся асфальт. Зелёный — цвет всего в Фесраме. Зелёным здесь пропитан воздух, каждый его кубометр, деревья, дома и рекламные проспекты. Огромное зелёное облако, подобно волне цунами, накрыло город после страшной катастрофы и до сих пор не рассеялось. Составные элементы апатиниума распадаются в течение двух столетий.

Поговаривают, один известный художник прибыл в Фесрам писать здешние пейзажи. Его покорила гнетущая тишина и невероятная своеобычность этого места. После трёх полотен мастер свихнулся и стал гонять воображаемых кур по крышам панельных многоэтажек, пока не рухнул с одной, разбившись насмерть. К слову, его картины стали хитами и продались на аукционе за десятки тысяч статусных единиц. Вырученное перешло его родне и тем, кто до сих пор пожинает плоды катастрофы.

Что-то зашевелилось рядом с правым ухом Инсара. Он догадался, это Измир.

— Живой, бродяга? — прошипел Инсар. Его губы распухли, он провёл языком по зубам и не досчитался трёх штук.

Сезон дождей был в самом разгаре. В монастыре Асмиллы готовили запасы продовольствия на грядущий сезон холодов, который обычно тянется слишком долго и не приносит никаких радостей, если не считать Праздник Обновлённого Цикла. Самая весёлая и дружелюбная ночь, какую только можно представить. Все граждане Илейи радуют друг друга подарками и сувенирами. К слову, даже сономит или замшелый гибриоид в эти светлые дни достоен внимания.

Однако в обители Асмиллы царило угнетающее расположение духа. Никто не понимал, в чём причина, но каждый знал — грядут нелёгкие, беспокойные времена, которые принесут лишь горечь и страдания. В своей келье, в строжайшем уединении (так распорядилась настоятельница Блоус) горевала Неола Фрай. Она оплакивала отца, узнав о его смерти из выпуска новостей. Разумеется, она корила себя, ругала за упёртость и за то, что бросила его, убежав из дома тогда, когда была нужнее всего. И что отказалась уйти с той дамой, что звала её. Джулия и деревянный великан куда-то запропастились, хотя давным-давно должны были вернуться. Ваздок не выходил на связь, и Календара с каждым днём становилась только мрачнее. Её, Неолу, пятнадцатилетнюю девчонку без семьи, все бросили, оставив в приюте наедине с единственно верным существом — бинтуронгом, который завалился на постели в её ногах и виновато посматривал на заплаканную хозяйку. Нет, был ещё человек, способный растормошить принцессу и отвлечь от горя. Наспех выздоровевший от недуга Кей снова заглянул к Неоле, слегка приоткрыв входную дверцу. Неола едва кивнула, и парень вошёл, устроившись на жёсткой табуретке возле узенького оконца.

— Сегодня солнечно. Первый и последний раз, наверно, — робко начал Кей, хотя понимал, что как последний дурак припёрся совсем не вовремя.

— Ага, — утерев слёзы рукавом синего платья, промычала Неола, — долго мы его ещё не увидим.

Пауза затянулась. Кейлор собирался уходить, но Неола вдруг резко спросила, остановив его:

Джулия не видела снов. В эту ночь всё прошло спокойно, без бреда, истерик и потери концентрации. С ней всё чаще случались припадки, которые она впоследствии не запоминала, будто провалилась в какую-то едкую тусклую дымку и ненадолго терялась в ней. Сегодня Джулия проснулась вовремя, когда зазвучала первая сирена. Она спала на втором этаже нар, уступив нижнее место девице, у которой подозревали деменцию в запущенной стадии. Светловолосая губастая девушка с пышными формами, когда шла, смотрела только под ноги. Она не находилась в задумчивости, унесённая вдаль подсознания горестными размышлениями, нет. Девочка просто следила за каждым своим шагом, следила за тем, куда наступает, потому что страшно боялась оступиться и упасть.

Джулия старалась изматывать себя на работе. Нет, Нуттглехарт не был тюрьмой. Здесь сносно кормили три раза в день, устраивали игры, развлекали чтением вслух. Каждый больной по собственному желанию мог учавствовать в трудовой деятельности, выбирая то, что ему по вкусу. Фокстрот писала картины, притом делала это весьма талантливо. Но её полотнам всегда чего-то не хватало. Какой-то крупицы, чтобы стать известной и прославленной художницей. На холст она переносила буквально всё, к чему имела интерес. Будь то пейзаж или портрет, натюрморт или абстракция. Рисование и мотоциклы были её слабостью, но ни в чём она не преуспела, чтобы считать себя гуру, докой и раздавать советы. Во всяком случае, так считала сама Джулия. Находясь в вечном поиске своего предназначения, она испробовала всевозможные занятия, даже запретные. С детства у неё были лучшие игрушки и учителя, поэтому, быть может, она не совсем понимала, к чему следует идти, в чём состоит пресловутый смысл её напичканной ненужными символами и предположениями жизни. Символы Джулия придумывала сама. Любая татуировка (их у девушки насчитывалось три) могла стать тем самым проводником к чему-то такому, что её, Джулию, увлечёт. Но, как оказывалось, ненадолго. Возгораясь мгновенно, как сера на конце древка, она тут же затухала, охваченная скверным чувством собственной неполноценности. И начинала всё сначала, пока не приходила к такому же результату. «У тебя нет стимула», — как-то сказал ей знакомый мотогонщик, который разбился насмерть, выполняя каскадёрский трюк во время съёмок какого-то дорогущего фильма. Трудно сказать, согласна ли была Джулия с этим предположением, но в целом парень был в чём-то прав. Стимул имеют те, кто был чего-то лишен. Она росла без матери, а из Ван Дарвика отец получился паскудный. Фокстрот часто раздумывала над тем, что она может превратить в стимул, и приходила к одному — научиться воскрешать людей, иначе всё бесполезно.

После завтрака началось свободное время. Сегодня шестой день недели, все отдыхают, а значит можно заняться чем угодно. Все пять дней Джулия расписывала белую керамическую посуду, которую выжигали здесь же, в плавильне Нуттглехарта.

Первый корпус, в котором пребывала Джулия, прославился на всю Иллейю своими товарами. Посуда, текстиль, шпингалеты, матрасы для сна. Нуттглехарт являлся не только высококлассной лечебницей, но и маленьким производством всякой мелочёвки. Во втором и третьем секторах дела обстояли иначе.

Шикарное четырёхэтажное прямоугольное здание с украшательствами разного толка, выкрашенное в светло-бирюзовые тона, когда-то принадлежало высшему социальному сословию, а именно чете Нуттглехартов, которые ходили в милости у давнишнего Лидера Илейских Территорий и носили гордый титул айкорнов, наместников выданной Лидером земли. Спустя годы все владения семьи Нуттглехартов отошли властям Трезубца.

— Знаешь, почему Детра столь могущественна?

— Нет. Хотя предположения есть, но они абсолютно поверхностны. Детра отгородила себя самой настоящей стеной, через которую не пробиться. Не спутники, не сигналы сетей — ничто не может пройти сквозь стену без одобрения. С людьми так же. Напрашивается вывод: Детра могущественна, потому что самобытна и дисциплинированна? И бережёт себя от несуразных соседей?

— Потому что высокомерна. Я искренне убеждён, что подлинная надменность и лояльность по отношению к внутренней свободе ведёт к безграничной власти.

— Я всегда полагал, что контроль и дисциплина важнее. И что в Детре всё так и обстоит.

— Ты ошибался.