«…Я развернулся и спустился обратно в каюту. В самом появлении каперов особой угрозы я не видел, но осторожность соблюдать было все же нужно. «Октавиус» отошел от причала, и я уже через несколько минут, когда корабль вышел на рейд, пожалел о своем решении: судно начало сильно валять, и я понял, что морская болезнь – весьма заразная штука, однако деваться было уже некуда, и я принял этот нелегкий жребий. Через полчаса стало совсем невыносимо, и я забрался в гамак, чтобы хоть как-то унять эту беду. Судно бросило якорь, и Ситтон приказал зажечь стояночные огни. Я же, вручив ему все дела, полностью отрешился от всего на свете. Голова у меня кружилась, тошнота подкатывала к горлу – мне казалось, что я попал в ад или заболел каким-то жутким видом лихорадки. Я стал ненавидеть море и все, что с ним было связано, даже воду. Войдя в мое положение, судовой врач Стивен Ингер принес мне какое-то снадобье, и я скоро вырубился мертвым сном. Однако всю ночь меня преследовали худшие из дьяволов и один сон был кошмарнее другого…»
ОКТАВИУС. ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Ливерпуль. Июль 1761 года
– Принесите бумагу и чернила, – сказал Уильямс, откидываясь на спинку стула. Глядя на меня своими тусклыми серыми глазами с темного, покрытого морщинами лица, он рассмеялся, обнажая коричневые мелкие зубы. Длинные седые волосы его, выбиваясь из-под длиннополой старой шляпы, прилипали к мокрому вспотевшему лбу. В свои сорок семь лет он выглядел на все шестьдесят, и в эту минуту его возраст, казалось, еще увеличился, несмотря на распиравшую его изнутри злобную радость. Еще минуту назад он мог лишиться целой тысячи фунтов стерлингов, проиграв ее мне в вист. Однако в этот раз удача была не на моей стороне. Черт меня дернул сесть играть с этим проклятым контрабандистом, по которому уже давно плакала виселица.
С ним я познакомился неделю назад в дешевом припортовом трактире «Искристый кремень». В это заведение я иногда заглядывал, когда финансово сидел практически на мели. И, надо сказать, что наше первое знакомство произошло опять же за карточным столом. Это был владелец брига, занимавшегося контрабандой опиума сначала в Китай, но потом по каким-то причинам переключившегося на Константинополь, куда он совершал регулярные рейсы. Там, по-видимому, у него все было на мази, так как он даже здесь, в Ливерпуле, ходил в сопровождении двух громадных бородатых османов. Эти слуги неотступно следовали за ним и были готовы отрезать голову любому, кто дерзнет перечить их хозяину. Знакомство наше началось с того, что он первый заговорил со мной у барной стойки о необычайно холодной погоде, стоящей на улице. Я охотно поддержал беседу, и мы в итоге быстро подружились, после чего он словно бы невзначай предложил мне совершенно по-дружески сыграть на пустячную сумму…
После этого дня с Уильямсом я играл довольно часто и постоянно был в выигрыше. Будучи из рук вон плохим игроком (так я был уверен до сегодняшнего вечера), он всегда проигрывал мне, но по мелочам. Сначала ставки были по шиллингу, потом постепенно поднялись до фунтов. Денег, по всей видимости, у Уильямса было немало, так как он сразу же выплачивал мне свои постоянные проигрыши. Я стал считать его честным человеком – и совсем осмелел после того, как он проиграл мне аж десять фунтов сразу, и сегодня отважно откликнулся на его предложение поставить целую тысячу. Теперь же я не мог поверить своим глазам – как от внезапного его умения мастерски играть, так и от перемен, в один миг произошедших с ним. И куда только исчезло все его дружелюбие?! Передо мной был уже совершенно другой человек – враждебно настроенный и коварный. Начисто проигнорировав мою обиду по поводу отказа поверить мне на слово, он приказал писать расписку, откровенно намекнув, что не привык церемониться с должниками. Стоявшие за его спиной слуги ни на миг не заставляли сомневаться в серьезности его намерения. Один из них принес бумагу, и я написал расписку в двух экземплярах, где по его требованию отметил число, в которое обязался погасить задолженность. Одну бумагу Уильямс толкнул по столу мне, другую, свернув, убрал в карман и, издевательски козырнув на прощанье, удалился вместе со своими людьми.
Все еще находясь в состоянии легкого шока, я сидел за столом в «Искристом кремне», задумчиво перебирая карты, и никак не мог поверить в происходящее, казавшееся мне дурным сном или каким-то нелепым розыгрышем… За свои двадцать пять лет я впервые попал в такую переделку, произошедшую со мной неделю назад. А уже через три недели должен был в условленном месте и условленное время отдать тысячу фунтов этому прохвосту. Связался же я с ним! Нет, ноги моей больше не будет в «Искристом кремне» – месте, предназначенном для сбора разнообразной портовой шушеры. В «Летучую рыбу», правда, ходить – довольно не из дешевых удовольствий, зато это заведение и рядом не стояло с подобным свинарником…Такие мысли бродили у меня в голове этим ненастным июльским вечером в полумраке моей комнаты. И в очередной раз вся эта история с Уильямсом промелькнула передо мной. С отвращением посмотрев на собственный экземпляр расписки, я бросил его в ящик стола и щелкнул ключом…
Отец мой был далеко не бедным человеком, являясь владельцем небольшой, но потихоньку развивающейся торговой конторы-посредника, занимающейся продажей чая, специй и пряностей из Индии, которые закупал через некие свои каналы по оптовым ценам. Набирая сразу много заказов от сети своих постоянных клиентов, он подписывал с ними договор, получал предоплату и в свою очередь делал заказ поставщику. Выигрывал он только в быстроте: по его каналам товар приходил существенно быстрее, чем через руки ост-индских купцов, так как попросту избегал целой горы разных сопутствующих бумаг и связанной с этим волокиты. По сути дела, эта быстрота и была его основным залогом, а разработанная им стратегия также позволяла ему, не выходя за рамки закона, избавиться от уплаты некой части таможенных пошлин на импорт, поистине вздутых в последнее время до небес. Но с другой стороны, дело было связано с постоянным риском, так как товар мог быть застрахованным, только когда оказывался в арендованных им складах на Пирхеде. Мы постоянно рисковали, так как приходилось вкладывать в каждое дело практически все средства и любая осечка могла обернуться для нас сущей катастрофой. Однако счет моего отца в банке медленно, но верно пополнялся с каждой сделкой, и скоро он уже должен был стать преуспевающим дельцом. Мы недавно купили собственный дом, где жили всей семьей – добротное деревянное строение, внешне ничем особым не примечательное, зато в два этажа и недалеко от центра в весьма престижном квартале. Отец всеми силами старался зарабатывать деньги и хотел, чтобы мы с младшим братом Дэнисом унаследовали и продолжали начатое им дело. Особые надежды отец возлагал на меня: денег у нас было все еще недостаточно, дабы купить собственный корабль, однако он мечтал об этом и загодя отправил меня учиться в престижную морскую академию, целиком взяв на себя все расходы. По его планам, в недалеком будущем я должен был стать капитаном первого в нашей компании корабля и самостоятельно возить товары из Индии или Китая, дабы не зависеть больше от негоциантов, поставлявших ему эти товары. По словам отца, он уже сам хорошо прощупал почву и только отсутствие собственного судна заставляло его продолжать работать с ними. Однако отец воплощал свою мечту в жизнь, напрочь забыв согласовать это решение со мной. Точнее, он даже и не спрашивал меня, просто засунув в эту академию и предварительно не забыв подробно расписать мне то, что ожидало меня в случае ослушания. Своими коммерческими делами он занимался сугубо сам, но при этом постоянно пытался контролировать меня. Так мне пришлось скрепя сердце не только грызть гранит этой ненавистной науки в аудиториях. Вечерами же я вынужден был корпеть над судовыми чертежами, математическими справочниками, ненавистными трактатами Монсона и Бугера – в то время как пятеро моих лучших друзей со времен школы проводили свою бурную холостяцкую молодость во всех ярких красках. Пару раз в неделю (а то и чаще) я, Додсон, Стентон, Рингольд, Дрейк и Батт собирались в стенах «Летучей рыбы», где по полной предавались соблазнам всяческих искушений, стремясь забрать от жизни большее и сразу. Все мои товарищи были детьми очень состоятельных, весьма уважаемых в Ливерпуле и за его пределами людей, которые мало в чем отказывали своим любимым чадам. Пожалуй, исключением из всех нас был один Стентон, который недавно стал счастливым наследником своего лондонского дяди, завещавшего единственному племяннику целый пакет ценных бумаг. Мне же отец выделял на карманные расходы жалкие крохи– и то этим я обязан был больше вмешательству мамы. Я являлся самым бедным из них и постоянно чувствовал это, когда приходилось лезть в карман за деньгами. В открытую товарищи не смеялись, но спиной я постоянно ощущал их колкие взгляды и хихиканье – они прекрасно знали, в каких ежовых рукавицах держал меня отец, что только добавляло им веселья. И хотя от них никогда не следовало ни злобных шуток, ни оскорбительных выходок, все же они не упускали случая подколоть меня на этот счет, особенно когда рядом были дамы. Это очень уязвляло меня, так как мне приходилось отказывать себе во многом, и каждый раз я падал в их глазах (но прежде всего в своих собственных) на неимоверную глубину стыда и собственного бессилия.
«Летучая рыба»
Это был высокий, грузный, тяжелый человек с черной как сажа кожей – по всей видимости, какая-то смесь негра и араба, обладающий меж тем удивительным для его внешнего вида проворством. Сколько ему лет, по внешнему виду сказать было трудно, – где-то около пятидесяти, так как седых волос в его черных, жестких кудрях не было. Лицо его, на удивление всегда чисто выбритое, с толстым носом и выпирающими вперед губами, характерными для негра, было надвое пересечено от лба до подбородка старым, зарубцевавшимся продольным шрамом, оставленным скорее всего абордажной саблей. Причем порез этот проходил по самой переносице, отчего создавалось полное впечатление, что у Роджера две совершенно разных половинки лица. Его левое мясистое ухо оттягивала громадная золотая серьга, а у правого отсутствовала добрая половина – это только усиливало контраст и словно подчеркивало двуличность его характера. В самом деле, со всеми, а в особенности с теми, кто был гораздо моложе его, он общался с удивительной, даже какой-то материнской лаской – мог приобнять, потрепать по плечу, а любимыми словами были: «Солнышко, детка, ласточка, мальчик мой…» При этом темные глаза его играли хитрыми искорками, что придавало его облику не притягательный, а, наоборот, зловещий и настораживающий вид. Своими повадками он напоминал медведя, ибо был так же непредсказуемо опасен, как этот зверь, и от него можно было ожидать чего угодно.
Личность его была так же туманна, как и его прошлое – никто не мог сказать о нем ничего конкретного. Про него ходили слухи, что в своем недавнем прошлом он был флибустьером, и не просто капитаном, а чуть ли не адмиралом – одним из самых отъявленных головорезов Карибского моря. Теперь же он по каким-то причинам отошел от дел, но, по всей видимости, оставался человеком с большим авторитетом среди берегового братства. Вполне возможно, что звали его вовсе не Роджер Галлахер, как именовали тут, и за его голову где-нибудь была назначена хорошая награда. Однако здесь он, судя по всему, был в законе и имел большие связи, а потому совать нос в его дела желающих не было. Весь Ливерпуль просто кишел подобными личностями, и особо любопытных или болтливых здесь ждала плачевная участь.
Во всяком случае, Галлахер прекрасно говорил по-испански и по-арабски, вместе с тем являясь непревзойденным сквернословом; показывал хорошие познания в математике и географии, но постоянным его спутником были короткая трубка в зубах и стакан джина. Жены у него не было; поговаривали, что у него их когда-то было аж три и всех их он, подобно Синей Бороде, прикончил по разным причинам. Когда он бывал пьян в доску (это случалось, как минимум раза три в неделю), тут-то наружу и выплывал его истинный нрав. Стентон божился, что прямо в его присутствии Галлахер в припадке пьяной ярости до смерти забил вызвавшего его гнев невольника, труп которого потом выкинули ночью прямо в гавань. Поэтому мы все очень осторожно общались с ним, но отношения наши были почти дружескими, и «Летучая рыба» была нашим любимым заведением. Галлахер всегда с особой теплотой встречал нас, отпускал в долг и являлся для нас неким непререкаемым авторитетом, одновременно пугающим своей непредсказуемостью и притягивающим какой-то внутренней, дикой силой. У него для нас всегда была приготовлена свободная комната (зачастую и не одна), где мы могли с полной свободой проводить время, если подцепляли где-то девок или пожилых матрон – все зависело от того, на кого пал в тот раз наш взгляд. Также он всегда мог прикрыть меня от какой-либо нежелательной встречи – к примеру, вдруг с какого-то перепугу сюда неожиданно нагрянул бы мой отец…
«Летучая рыба» хоть и имела статус таверны, но вполне могла составить конкуренцию многим кофейным домам не только Ливерпуля, но даже Лондона. И хотя здесь невозможно было встретить лорда из парламента или графа, но простым матросам, мастеровым или грузчикам вход сюда был заказан. Сюда ходили капитаны кораблей, купцы, владельцы контор и другие состоятельные люди. Самого Галлахера частенько можно было видеть в компании различных подозрительных личностей, обсуждающих с ним, по всей вероятности, какие-то темные делишки. Разумеется, что в такое время мы старались ничем не привлекать его внимание, просто сидя своей компанией, но зачастую он сам любил присесть к нам, дабы поболтать о всяких мелочах. Вот и сейчас, еще издали увидев меня, он приветственно приподнял свою огромную пятерню…
По вечерам в «Летучей рыбе» собиралось огромное количество народа – на импровизированной сцене выступали танцовщицы. Можно было с уверенностью сказать, что в те часы помещение трещало по швам и внутри невозможно было протолкнуться, так как те, кому не хватало сидячих мест, толпились в проходе. Виной тому была особая популярность одной из танцовщиц, на которой я уже давно заострил свое внимание. Это была молодая китаянка – чуть старше семнадцати лет на вид, она была самой юной из всех семи танцовщиц этого заведения (три из которых были негритянскими невольницами). Маленького роста, коротко стриженная, тонкая, гибкая, издали похожая на мальчика – но именно благодаря ей публика валом шла в «Летучую рыбу».
Бета
Дождь прекратился, но ветер не только не ослаб, а даже, наоборот, словно набрал еще большую силу. Со стороны порта над городом в ночном небе стояло колеблющееся далекое красное зарево. Похоже, что где-то был довольно сильный пожар – в воздухе явно ощущался запах гари. Я поймал извозчика, и тот подтвердил мою догадку.
– Горит несколько складов в доках, – сказал он. – Придется ехать в обход. Вся портовая дорога и прилегающие улицы забиты пожарными подводами и водовозными бочками. Боятся, что огонь может перекинуться на жилые дома, на ногах все портовые и военные отряды…
Вернулся домой я незадолго до полуночи. Ветреный июльский вечер, царивший за стенами дома, быстро выдул у меня из головы остатки алкоголя. Гордон как всегда открыл дверь, пропуская меня вовнутрь, но внизу я не застал более никого. Даже камин был погашен, и горело всего лишь несколько свечей в канделябрах на пустом столе посреди гостиной. Я немало был удивлен этому – обычно в данное время мы всегда ужинали, и я частенько приходил к середине трапезы, сразу садясь за стол. Но было похоже, что ужин в мое отсутствие даже не начинался. Это весьма озадачило меня, и я несколько секунд постоял на месте, оглядываясь и прислушиваясь, потом пожал плечами, и в недоумении повернулся к Гордону, следовавшему за мной. Этот отставной сержант Британских войск обладал какой-то поистине удивительной невозмутимостью. Казалось, что даже выстрел из тридцати двух фунтового орудия, произведённый над самым его ухом, ни на секунду не поколеблет его. Однако в данный момент он был явно чем-то взволнован– во всяком случае я в первый раз видел его в таком расположении духа.
Буквально сразу же после вашего отъезда к вашему отцу прибыл посыльный из порта– ответил тот: Он привёз какое– то срочное письмо. Сэр Джордж О’Нилл в сопровождении Якоба немедленно отбыл в порт. Он вернулся минут десять тому назад и был очень расстроен. Сейчас он с мисс О’Нилл находиться у себя…
Смутное предчувствие какой-то подкравшейся беды начало медленно овладевать мной. Однако отца я решил пока не тревожить, и, поднявшись по крутой деревянной лестнице на второй этаж, я вошел в свою комнату, после чего запер за собой дверь на ключ. Внутри стоял тяжкий и спертый воздух, я зажег светильник и приподнял раму. Прохладный воздух, ворвавшийся в помещение, заколыхал штору, неприятно шевеля волосы на моей голове. Присев к столу, я развернул вытащенную из кармана бумагу с распиской и, положив на стол, неподвижно уставился на собственную подпись. Пари. Сейчас я уже и сам жалел, что с пьяного пылу заключил его, однако в случае проигрыша у меня еще оставался шанс на спасение – женитьба. В случае выигрыша я не только рассчитался бы с этим мерзавцем Уильямсом, но и…
Отец
Спустившись вниз, я вышел в холл, где мы всегда обедали. Все молча сидели на своих местах, ожидая меня. На столе стояли три хрустальных канделябра, сверкающая латка в виде плывущей утки, темная бутылка вина, серебряные столовые приборы, разложенные вокруг тарелок, блюдо с фруктами. Во главе стола в массивном кресле из черного дерева восседал мой отец, облаченный в камзол. Напротив него сидела мать в вечернем платье, а между ними расположился Дэнис с большим белым бантом на шее. Лицо отца было необычайно бледным, с заострившимися скулами и ввалившимися глазами; мать выглядела чрезвычайно усталой; брат был явно чем-то взволнован и, уставившись в стол, нервно теребил край скатерти…
Я поздоровался со всеми и присел на свое место напротив Дэниса. Мы, сложив руки, произнесли короткую молитву, после чего приступили к трапезе. Бета открыла крышку латки, и по зале поплыл щекочущий аромат жареного гуся и печеных яблок. По собственному обыкновению ни на кого не глядя, она ловко разрезала птицу и разложила по тарелкам, после чего, наполнила каждому бокал. На некоторое время повисло тягостное молчание, и в предчувствии чего-то нехорошего, что должно было произойти вот-вот, я неторопливо поднес край своего бокала к губам и отпил глоток, ощутив кисловатый привкус.
Отец положил вилку, которую держал в руках, на край тарелки и, откинувшись на спинку кресла, медленно, но достаточно громко и четко произнес:
– Сегодня у нас произошла катастрофа. В десять часов вечера в доках вспыхнул пожар, охвативший наши склады, куда только сегодня утром привезли товар, в который я вложил практически всю наличность. Страховой договор с компанией «Рука в руке» я не успел подписать, и весь товар погиб в огне. Там остался только пепел – все, чем теперь владеет моя компания. Сегодняшний пожар уничтожил все наше будущее, и мы полностью разорены…
С этими словами он поочередно обвел потускневшим взглядом нас, после чего продолжил:
Рональд Блейк
Утром я встал довольно поздно – гораздо позже обычного. Голова все еще потрескивала от вчерашнего. Гордон принес мне в комнату умывальные принадлежности. Я ополоснул лицо и руки ледяной водой, и более или менее пришел в себя. За завтраком все были необыкновенно молчаливы и проронили всего лишь пару-тройку слов. Каждый был погружен в какие-то свои думы и бесконечно проворачивал в своей голове предстоящую встречу со стариком Блейком. Безусловно, меня ему представит Элизабет, однако это вряд ли особо расположит ко мне старого сухаря.
Я долго возился в шкафу, выбирая себе туалет, и не меньшее время провертелся возле зеркала, прикидывая то так, то эдак. В итоге выбрал синий жюстокор с перламутровыми пуговицами, бриджи и туфли с белыми чулками. Это было скромно, неброско, но выразительно, модно и, самое главное, в чисто английском стиле. Во всяком случае, я точно знал фанатическую приверженность Блейка исконно английским традициям: он ненавидел французское, испанское, а также германское, вместе взятое. Однако в то же время предпочитал во всем строгость и отсутствие всяческих излишеств, так что первый взгляд, брошенный на меня, должен если уж не вызвать расположение ко мне, то, во всяком случае, и не произвести отрицательного впечатления. Любовь с первого взгляда вызвать трудно, но вот неприязнь можно запросто – и, в отличие от первой, вторая проходит за гораздо больший срок. И, как в случае с любовью, от ненависти ее точно так же отделяет лишь один шаг.
Я вновь посмотрелся в зеркало и, не найдя в своем облике больше изъянов, вышел из комнаты, прихватив со стола шляпу. Внизу Гордон подал мне кафтан и последний писк нынешней моды – тонкую тросточку с серебряным набалдашником. Облачившись в дорожное, я в последний раз взглянул на провожавших меня домашних, сгрудившихся возле входа на лестницу. Было полное впечатление, что они провожают меня если не на каторгу, то уж точно на войну. Мать, подойдя ко мне, молча перекрестила меня и поцеловала на прощанье. Отец окинул меня довольно хмурым взглядом, из которого следовало, что он также поддержал мой наряд и пожелал удачи. Даже Дэнис держался с какой-то необычайной для него выправкой и впервые в жизни был застегнут на все пуговицы. Слов было сказано крайне мало – все прекрасно понимали, что от исхода сегодняшнего вечера зависит наше будущее. Я посмотрел на часы, молча кивнул головой и вышел на улицу…
Через полчаса я уже неуклюже вылез из колымаги и, кинув извозчику шиллинг сверх положенного, направился к Блейкли-холлу. Это был большой трехэтажный особняк в стиле барокко, стоявший на громадной парковой территории и окруженный изящной чугунной оградой. Остановившись перед воротами, я назвался привратнику и немедленно был пропущен через калитку на гравийную дорожку, ведущую к парадному входу. Элизабет уже нетерпеливо ждала меня там и, увидев, просияла улыбкой. Подобрав свои юбки, она подлетела ко мне и, обвив руками шею, приникла в жадном поцелуе. Взяв под руку, она потянула меня в большой зал, где уже было много народу. Высокие мраморные стены, огромные окна от пола до потолка, тяжелые хрустальные люстры, паркет из дорогих пород дерева, лепной потолок – этот дом мог вполне претендовать на звание дворца, словно лишний раз подчеркивая статус своего хозяина. Этот человек также присутствовал в зале и, хотя ничем особым не выделялся на фоне окружающих, сразу же обращал на себя внимание своим положением.
Стариком, как называли его за глаза практически все, с первого взгляда его нельзя было назвать. В свои семьдесят с лишним он выглядел на все пятьдесят, и, только присмотревшись повнимательнее, можно было определить истинный его возраст. Высокая, сухая словно кость фигура, прямая осанка, вздернутый подбородок – все выражало собой непоколебимую приверженность старым порядкам. Однако облачен он был в черный приталенный фрак с белым галстуком, что говорило: он отнюдь не является сторонником устаревших вещей и взглядов и старается идти в ногу со временем. Его широкое, открытое лицо имело на удивление мало морщин, но молодым также не казалось. Глубокие, грубые складки, практически полное отсутствие переносицы и нависшие густые брови придавали его лицу весьма отталкивающее выражение. А его маленькие злые глазки, подозрительно пронизывающие собеседника, говорили о том, что даже среди близких друзей у него не было человека, которому он мог бы всецело доверять, и являлись прямым зеркалом, отражавшим характер. Таков был отец Элизабет – Рональд Блейк, богатый вдовец и промышленник, о котором мне иной раз приходилось слышать.
ОКТАВИУС. ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Мулан
В тот день проснулся я поздно – на дворе стояла холодная, промозглая погода. Наскоро одевшись, я спустился вниз. Отца не было – он уехал в город по делам, мать стирала белье в корыте. Сколько уже лет она сама не делала этого! Прислуги у нас в доме не осталось совсем – три дня назад самым последним был рассчитан Якоб. Да и в самом доме, похоже, мы уже жили последние дни…
– Мама, – подошел я к ней. – Мне нужна пара шиллингов.
Мать вытащила из корыта мокрые, красные с непривычки, распаренные руки и устало посмотрела на меня.
– Ричард, ты же знаешь, что денег у нас совсем нет.
– Это нужно, мам, – сказал я. – Ты понимаешь, что я стараюсь для нас же.
Уильямс
Всю ночь меня мучили кошмары, а утром я встал совершенно больным. Голова раскалывалась от боли, в висках пульсировало, во всем теле была неестественная слабость. Принесенная мне наверх слугой кружка горячего чая взбодрила меня. Я вышел из комнаты и, подойдя к двери Мулан, прислушался. Тишина. Обеспокоенный, я спустился вниз и поинтересовался у слуги насчет нее.
– За полчаса до вашего подъема в город отправилась, сэр, – ответил он, протирая кружки. – Куда? На Дейл-стрит, к портному, скорее всего, – она какую-то одежду в узле несла. Это за два квартала отсюда. Налево по набережной и наверх в гору, там вывеска будет. Не пройдете мимо…
Уже через полчаса, стоя на холодном ветру, гулявшему по Дейл-стрит, я нервно курил трубку, озираясь из-за угла по сторонам. Ага, вот она! Сжимая озябшими руками тяжелый узел, Мулан торопливо шагала по мостовой, глядя перед собой. Извозчиком она никогда не пользовалась, и уже прошла пешком больше мили из разделявших «Летучую рыбу» и Дейл-стрит. На голову ее был наброшен капюшон – она совершенно не видела, что происходило вокруг, в том числе и двух оборванцев, непрерывно следовавших за ней на некотором расстоянии. Оба они пристально смотрели на ее узел, изредка перебрасываясь короткими фразами. Один из них был облачен в засаленный плащ с оборванными краями и бесформенную шляпу, на которой удивительным образом сохранилась сверкающая серебряная пряжка. Второй, ростом пониже, ежесекундно отмахивал левой рукой лезущую на глаза спутанную гриву волос. Правую руку он держал за пазухой своей драной матросской куртки. Там, скорее всего, был нож – безусловно, оба они выжидали подходящего момента. Мулан прошла еще несколько метров и свернула под одну из арок, ведущую в глухой двор-тупик. Я, решительно выбив трубку, сорвался с места, как раз когда они уже входили следом за ней. Подбежав к арке, я услышал пронзительный женский крик и, ворвавшись внутрь, увидел следующую картину: тот, что был в плаще, вырывал у Мулан узел, другой держал китаянку, обхватив поперек пояса. Мулан яростно сопротивлялась, но первый грабитель уже завладел ее вещами. Сохраняя молчание, я ринулся вперед, прямо на него. Передо мной на секунду мелькнули водянистые, пустые глаза, окруженные длинными седыми, растрепанными волосами; впалые щеки, покрытые щетиной. Я с налету нанес ему удар в бок, и он, выронив узел, тяжело осел на месте. Более молодой оказался более проворным. Он отпустил Мулан и, быстро отскочив назад, выхватил из-под куртки морской кортик. Лезвие сверкнуло в дюйме от моей головы, я перехватил его руку и быстро выкрутил ее. Противник пронзительно взвыл, нож со звоном выпал на булыжники мостовой. Я наступил на оружие ногой и бросил бродягу головой вперед. Вскочивший старик накинулся было на меня, но, получив второй раз, тяжело бросился бежать, молодой последовал за ним…
Проводив обоих грабителей громом напутственных ругательств, я с видом победителя повернулся к Мулан. Бледная, все еще подрагивая от пережитого, она стояла, прислонившись к стене.
Я поднял ее узел и властным движением подхватил под руку:
Дженни
Я спустился вниз, в бар. Несмотря на обилие народа в этот час, Галлахер сидел в совершенном одиночестве за одним из столов, уже лиловый от влитого в себя бренди. В одиночку он пил крайне редко, но без всяких видимых на то причин, и сегодня был как раз один из таких дней. Я поприветствовал и подсел к нему – в такие минуты Галлахер, как правило, бывал до крайности словоохотлив и со своими людьми мог болтать до бесконечности. Однако если же в это время к нему подсаживался посторонний, то дело могло принять совершенно нешуточный оборот. Чужаков он явно не жаловал, относился к ним с подозрением и в случае неосторожно брошенной фразы мог схватиться за нож или пистолет.
Он любезно налил мне стакан, мы выпили за короля и, быстро обсудив последние новости, перешли к делам насущным. Я ловко перевел разговор на Мулан – и словно невзначай поинтересовался причиной появления этого загадочного существа в «Летучей рыбе», так как знал, что незнакомого человека Галлахер не подпустит к своим делам, как сторожевая собака.
– А черт это все поймет, – сказал Галлахер. – Года три, да, около этого, тому назад. Проверенный один человек привел и сказал: «Приютить сиротку надо». Надо значит надо, вот я и приютил.
– И неужели тебе совершенно не интересно, кого ты приютил у себя? – спросил я.
– Лишние вопросы я не привык задавать, а в особенности своим. Но поговаривают, что она не просто из Китая, а самому императору тамошнему родней приходится, – сказал Галлахер, опрокидывая в себя очередную порцию бренди. – И причем близкой очень.
Роза
Я присел за стол, внимательно читая собственную расписку, словно видел ее в первый раз. Такого оборота я никак не ожидал – там была четко указана моя подлинная фамилия, вместе с инициалами. Неужели девчонка поняла, что я вовсе не тот, за кого себя выдаю?! Но почему же она отдала эту записку мне?! Стиснув голову руками, я положил локти на стол, чувствуя, как зашумело в висках. Неужели она догадалась, что я неискренен с ней?! А раз так, то насколько я успел узнать ее характер, это вполне могло быть и прощальным подарком с ее стороны…
Эта мысль пронзила меня раскаленным железным прутом, и в первые минуты я просто потерял способность даже ориентироваться вокруг, тупо усевшись на кровать. Лишь неимоверным усилием я сумел взять себя в руки, отогнав обуявшую было меня панику, и способность соображать мало-помалу снова вернулась ко мне.
– Так, – сказал я сам себе, приподнимаясь. – О моей помолвке с Элизабет знают только наши родители. А если даже что-то и просочилось в свет (Элизабет была изрядной болтушкой), то вокруг Ричардов О’Ниллов было не так уж и мало. Для нее я предстану несчастным неудачником, проигравшимся в карты и стыдившимся этого до такой степени, что решил скрыть это от любимой девушки всеми возможными средствами. А всяческие совпадения с кем-либо – не больше чем простая случайность.
В своем предположении я, естественно, не был до конца уверен, но то, что Мулан хорошо знала этого мерзавца Уильямса, сомнению не подлежало… Открыв ящик стола, я вытащил записку Мулан, адресованную мне, и пристально прочитал ее еще раз – такой почерк мог быть либо у человека действительно благородного происхождения, либо у очень высокообразованного… Да, Галлахер прав – вещи и привычки многое говорят о своих хозяевах, и я решил проверить это немедленно.
Скоро должно было начаться выступление Мулан, народ уже собирался внизу, и я забарабанил кулаками в дверь Галлахера, зная, что тот уже должен был хоть как-то прийти в себя. Этому занятию пришлось посвятить минут пять, прежде чем щелкнул ключ в его двери и, поливая все вокруг непристойной бранью, он сам, пошатываясь, появился на пороге.
Зеленое яблоко
На следующий день – вернее, это был уже вечер – я еле встал. От вчерашней попойки с Дженни голова у меня раскалывалась, и вся комната плыла перед глазами. Кое-как одевшись, я, пошатываясь, с пульсирующей болью в висках, вышел в коридор и первым делом проверил дверь Мулан. По всем признакам, китаянки не было в комнате, и, судя по всему, дома она не ночевала. Я постучал к Галлахеру и, выслушав очередную порцию проклятий, услышал, как щелкнул замок его двери. Похоже, что он пил всю ночь – во всяком случае, пьян был до сих пор и стоял, покачиваясь и схватившись за косяк.
– Умерла Дженни, – сказал он каким-то опустошенным голосом. – Сегодня в час дня умерла. Долго мучилась старуха – всю ночь, а эта у нее просидела. Доктор Флаттер недавно приезжал, рассказывал. Я дал деньги на гробовщика и могильщика, и сейчас ее, должно быть, закапывают. Пойдем, выпьем за ее путешествие к дьяволу – все мы когда-нибудь отправимся к нему в гости.
Бренди обожгло мне горло, я мотнул головой и, подойдя к окну, прислонился лбом к холодному стеклу. На улице стоял пасмурный день и накрапывал холодный мелкий дождь. Напротив окна на соседней крыше неподвижно сидела серая кошка – та самая любимица Мулан. Идея моментально созрела у меня в голове, и я, повернувшись к Галлахеру, хитро произнес:
– Ты хвастался, Роджер, что из своего пистолета с пятидесяти шагов в десятку попадешь!
– Ну?! – промычал тот, тупо уставившись на меня.