…Первым его увидел вахтенный офицер британского крейсера «Уриил», который шел из «таверны морей» Кейптауна на Формозу.

Утренняя вахта близилась к середине, спать хотелось немилосердно, и на огненный росчерк в небе офицер ответил зевком: удивительно яркий метеорит, уже совсем рассвело, а его все равно видно.

Что еще надлежало сделать в этом случае? Ах да, загадать желание. Таковых имелось даже два: не утонуть, и поскорее вернутся домой, в Портленд. Немного подумав, офицер склонился к первому. Если не сбудется оно, то шанс на возвращение становился призрачным.

После офицер отвернулся, приложил к глазам бинокль и добросовестно осмотрел остальное пространство. На море не было ровно ничего.

К моменту окончания осмотра о небесном теле офицер уже и позабыл. Подумаешь — звезда упала. Таковых за свою жизнь он видел сотни, если не тысячи. Как-то поздно вечером, во время второй собачей полувахты на рейде Батавии он наблюдал настоящий звездопад, успел загадать с две дюжины желаний. А звезды все падали и падали…

Под аркой Антипа скрутил кашель. Будто сначала крепился, потом кашлянул разок несильно. Ну а затем в организме его случилась какая-то лавина: кашель становился, все громче, чаще, изо рта летели сгустки. Больного скрючило в три погибели, глаза налились кровью. За кашлем некогда было и вздохнуть.

Все кашляя, из кармана пиджака достал пачку папирос, выбил одну, вставил гильзу в рот, но тут же выплюнул ее с очередным приступом.

Андрюха достал папироску из своего кармана, прикурил ее, подал Антипу. Тот принял с кивком благодарности, затянулся…

  …И кашель довольно быстро стал сходить на нет.

Антип перевел дыхание, вытер с глаз слезы.

  …Феоктист-то — добрый мужик был, хоть и жил на отшибе, гостям всегда был рад. Да вот беда — помер три года назад. Полол капусту, да сердце, наверное, не выдержало. Упал промеж грядок.

Может, был бы кто рядом — спасли бы человека. А так — умер старик. Его плоть клевали птицы, до костей рвали звери, что-то досталось и муравьям. Даже капусту погрызли зайцы. Когда Пахом зашел — оставалось лишь похоронить скелет. Это было сделано тут же — между обгрызенными кочерыжками.

Хозяйство, ясен-пень, пришло в упадок. Земля, отвоеванная с таким трудом у леса, потихоньку зарастала. Впрочем, дом стоял крепко.

Пахом переночевал в Феоктистовой заимке. Спал чутко, с заряженным ружьем у бока, просыпался от каждого шороха. Впрочем, ничего особенного и не было.

Позавтракав вместе с зарей, Пахом снова пустился в дорогу. Впереди лежал край Багуновой или Ульяновой пади. В иное время охотник обошел бы ее стороной — место недоброе, кто заходил в него — часто не возвращался. А кто все же выходил — говорил, мол, чертей видел и всякую другую непотребность.

В Москву заползала жара. Гимназии и институты закрывались на каникулярное время, отцы семейств нанимали шарабаны и брички, для того чтоб откочевать из города прочь, на летние дачи.

Собиралась из Москвы и семья Стригунов. Во дворе уже стояла повозка, в которую отец семейства и дворник сносили подготовленные в дорогу вещи.

— Осторожнее, осторожнее с бумагами! — пугал дворника Виктор Спиридонович. — Не уроните — они ценные и очень ветхие!

— Papa, а мои книги вы не забыли?..

— Да если и забыли, что за беда? Мои книги почитаешь.

Пока Пашку везли в полицейский участок, в карете его поколотили казаки. Делали это в спешке, и совсем неорганизованно, скорее по зову души, да и в стесненном пространстве. Поэтому избиение вышло хаотическим, а посему, не очень страшным. Рассекли губу, будто треснуло ребро, тело от побоев изменило свой цвет до фиолетового.

Затем, были еще какие-то комнаты, лица — они мелькали перед глазами Павла словно в стробоскопическом фонаре. Потом темный казенный коридор, по которому два дюжих солдата волокли его под руки. Тогда еще парень мог ходить сам, но солдаты, очевидно, спешили.

На месте Пашку ждали. Другой солдат, словно швейцар, отворил перед конвойным дверь.

Анархиста толкнули через порог, но сами солдаты заходить не стали.

В комнате было двое: у окна стоял полицмейстер, а за столом изготовился стенографировать разговор писарь. Пред ним стояла чернильница с обмакнутым пером, лежала пачка чистой бумаги, на которую должны были лечь Пашкины показания.

Это был Царьград, Стамбул-Константинополь, город очарованный и очаровательный, необъявленная, тайная столица мира.

Здесь восток сошелся с западом, христианство с мусульманством, Азия с Европой.

Здесь звучит арабская речь, похожая на арабское же письмо: такая кружевная, узорная, непонятная. Да и не только она.

Здесь на брусчатке улиц можно найти монеты всех стран и континентов.

Да что там монетки. Здесь каждый может найти то, что ищет: фотограф — виды от которых можно рехнуться, этнограф в лавке старостей — манускрипты за подписью Синбада Морехода или Али-Бабы, одинокое сердце — долгожданную любовь или хотя бы увлечение, взгляд, от которого вздрогнет сердце.

Начало войны застало Андрея в Петербурге. Оставив Аккум на Шульгу, он прибыл подавать документы в Академию при Генеральном штабе.

В поступлении не сомневался, и по этому поводу перевез семью, купив на сэкономленные финансы весьма приличный дом в предместьях. Заодно, от нечего делать посетил мебилирашку на одной из линий Васильевского острова. Как ни странно, но ее опять вскладчину снимали два подпоручика. Впрочем, более никаких совпадений не имелось.

Пока ехали в поезде, положение в мире сильно изменилось: Австро-Венгрия напала на Сербию. За сербов вступилась Антанта, на стороне Австро-Венгрии выступил собрат по Тройственному союзу — Германия. Впрочем, третий союзник по оному объединению, Италия — держала молчание.

Андрей явился в Академию, где узнал, что учащиеся ныне будут выпущены ускоренным выпуском, а новый набор не планируется.

Тогда штабс-капитан заявился к своему непосредственному начальнику — генерал-майору Инокентьеву. На стол ему положил рапорт о переводе в действующую армию.

На фронт Андрей отправился в составе военного эшелона, впрочем, ехал в мягком. Для господ офицеров имелся и вагон-ресторан с неплохим меню, но без спиртного: нельзя, запрещено, сухой закон. Его ввели в Российской империи прямо перед войной.

Надо сказать, что к нему еще при введении отнеслись по-разному. Некоторые пили как в последний раз, и, кстати, да — напивались и сгорали в белой горячке. Другие напротив, выходили на манифестации с благодарностью за царский указ…

И первое время сухой закон действительно помогал: страна изменилась сначала будто в лучшую сторону.

Но шли месяцы, люди уставали, требовалось снять нервное напряжение. Многим вместо стопки коньяка приходилось глотать успокаивающее. Потом, когда организм привыкал, скажем, к настойке пустырника, начинали пить что-то посильнее, некоторые доходили до морфия.

Люди попроще гнали самогон, пили суррогаты, сивуху, травились, помирали.

В авиаотряде Андрей получил моноплан конструкции Игоря Сикорского. Не так давно этот аппарат убил своего пилота: при посадке машина скапотировала, перевернулась вверх колесами. Пилот выпал из гондолы и сломал себе шею.

Аэроплан стоял осиротевшим, пока в авиаотряде не появился Данилин.

Он обошел машину, коснулся плоскости, винта. Тот легко качнулся.

— Беру… — заключил Данилин.

— Ну, слава тебе, Господи! А то все отказывались на нем летать.

На следующей неделе Андрей получил новую науку.

Оказалось, если ты сбил немецкий аппарат, то это ровным счетом ничего не значит.

В воздухе над окопами Андрей было схлестнулся с иным «Фоккером», но оказался бит. Пулями пропороло обшивку, пробило бензобак. Германец бы, верно, добил бы Данилина, но солдаты открыли из окопов плотный заградительный огонь и отогнали супостата.

Русский аэроплан пришлось садить тут же, в нескольких верстах от линии фронта. С передовой прибыл пехотный поручик, удостоверится, что с пилотом все хорошо.

Он же отправил на аэродром самокатчика, дабы вызвать грузовик для эвакуации самолета.