Всё, кроме четырех судеб, взято из нашей реальности

Окружающий мир медленно, но неизбежно двигался к своему совершенству, радуя предстоящих потомков как цифрами промышленного роста, так и изобилием товаров и фотогеничностью владык обитателей Российской, Британской и Германской империй. Тех самых властителей – родственников друг другу, наслушавшихся не тех советчиков или просто боявшихся прослыть слабаками, а может, уверенных в том, что на коммунальной мировой кухне не обойтись без небольшого скандала, чьи итоги будут очевидны, пока еще не опадут свежие листья с деревьев…

Еще на складах громоздились только что изготовленные пушки, спешно строились дредноуты, изобретатели обивали пороги военных министерств, предлагая к производству чудо-огнеметы, супермины и баллоны с ядовитейшими газами, а безымянные герои сурового Грядущего уже значились в мобилизационных списках…

Тонкий серпик луны в ясном ночном небе – словно кривой нож-бейбут на ковре из пестрой овчины. Светится, но не светит. Редкими крапинками россыпь звездочек вокруг него серебрится. И самые заметные среди них семь звезд семи братьев. Когда Алибек на них смотрит, сразу рассказы отца в ночном вспоминает – и про исход на небо семи сыновей богини вьюги, и про тропинку из рассыпавшейся соломы.

Сидит Алибек на расстеленной бурке, голову запрокинув и спиной к шершавому стволу прислонившись, а чтобы не уснуть, пятку одной ноги на носке другой держит. Стоит задремать, как нога соскальзывает, и Алибек в чувство приходит. Еще хороший способ не спать – покалывать себя чем-то острым. Так и делает юноша – висящим на поясе кинжалом тычет себя в бедро для бодрости. Наступает час, когда всё живое замирает – и лошади в стойлах перестают жевать, и собаки сворачиваются в кружок, прикрываясь хвостами, а в сон тянет даже тех стариков, что всю ночь кряхтят и ворочаются.

Но Алибеку нельзя спать, волка двуногого он стережет. Выжидает, когда пройдет мимо него тайной тропой из аула абрек Увайс. Долго парень искал удобное для себя место. И нашел. Прямо здесь лесная дорожка расширяется, переходя в покрытую густой травой поляну, – есть, где двум мужчинам развернуться.

Слева доносится шорох. Ветер? Нет. Всадник выезжает на поляну, едет, не скрываясь, даже башлык на голову не накинул.

– Эй ты, сын шакала, – медленно окликает его Алибек, выходя навстречу.

Вам, милостивые государи или государыни, в Санкт-Петербурге случалось ли бывать? По всей видимости, нет. Напрасно, занятный городишко.

Я бывал в нем трижды. В первый раз в 1824-м, прибыл как раз накануне наводнения. Что за чудо это наводнение, должен вам сказать. Людишки мёрли как мухи, только успевай. Да-с. Вторично посетил я эти места в 1905-м, но задержался всего на сутки. Вам, почтенные, про Кровавое воскресенье приходилось ли слыхать? Нет? Я так и знал. Поверьте на слово, это было шикарное действо, со времен Варфоломеевской ночи ничего подобного не припомню.

Ну а в третий раз занесло меня в этот городишко аккурат вчера, и назывался он уже Петроградом, потому что шла большая война с германцами. Война, достопочтенные! Война! Самое чудесное время, благодатное, изобильное. Наутро я не отказал себе в удовольствии не спеша прогуляться по Невскому, плюнул на площадь перед Казанским собором, дал пинка зазевавшейся гимназистке и подставил подножку дьячку так, что тот загремел тощей мордой в грязь.

К полудню добрался я до Дворцовой. Здесь, в палатах Зимнего, стараниями недалекого государя был разбит госпиталь на тысячу коек для нижних чинов. В этом заведении мне предстояло обосноваться надолго.

Я не представился, виноват. Поверьте, не потому, что с годами подрастерял хорошие манеры. А всего лишь оттого, что имен у меня было множество, и всех вы наверняка не запомните. К примеру сказать, в Греции звался я Валериосом, в Испании – доном Валерио, во Франции и вовсе месье Валье. Ну а в России – Валерьяном Валерьяновичем, прошу любить и жаловать. Для друзей – просто Валерьяшей, но так как друзей у меня нет и, даст черт, не будет, попрошу без фамильярностей.

Сизым июньским вечером, когда серые облака уже укутали солнце, я поднялся на крыльцо и позвонил в дверь. Я подумал, как чудно может быть то, что люди ждут меня, но сами еще не знают об этом. Мысль эта даже раззадорила меня. Я стоял на пороге дома, где раньше не бывал, я должен был встретиться с людьми, о которых ничего совсем не знал, и я собирался продать им то, чего они так хотели купить. Другие, впрочем, поэтому могли бы назвать меня коммивояжером. Что ж, буду им. Другие еще не раз придумают, как меня назвать…

Дверь открыл худой и седой лакей. Он посмотрел на меня невозмутимо и несколько строго, спросил, кто я и как меня представить. Похлопав старика по плечу, я ответил, что меня давно уже ждут, и, узнав, что господин у себя в кабинете, я тотчас же поднялся по лестнице. Я прошел мимо безобразных и некрасивых портретов – то, вероятно, были предки хозяина дома. И вполне возможно, что они жили в этом унылом месте.

– Добро вече!

[7]

 – сказал я с порога и без приглашения вошел в кабинет.

Кожанку-то я снял с германского авиатора.

Аппарат его как-то появился из-за леса. Шел низко, рыская вверх-вниз, из стороны в сторону, колесами чуть не касался верхушек сосен. Видать, куда-то хотел незаметно долететь, да не сложилось. Взводный наш Пецулевич, произведенный в прапорщики из вольноперов на днях, скомандовал открыть заградительный огонь и сам принялся садить из револьвера.

Посчитай-ка: из полусотни стволов по немцу салютировали, да пять патронов в винтовке. Я успел целый магазин высадить, вставить новую обойму, когда аэроплан был у меня над головой и трижды выстрелить уже вдогон.

Короче, сбили мы его, иначе истории никакой бы и не было. Аэроплан не то чтоб в лоскуты – но подырявили изрядно. Он и без того не шибко ровно летел, а после обстрела зачихал, задымил, накренился и сел за речкой в поле. Мы, конечно, к нему кинулись, но пока добежали, аэроплан во всю полыхал.

Летчик, дурья башка, вместо того, чтоб чинно и благородно сдаться, сперва попытался улизнуть через овраг. Да, видать, ранили мы его или при посадке стукнуло, но только мы его настигли. Он и начал из пистолета шмалять. Ваську Обуховского сразу насмерть положил, Петьку Симонова ранил так, что через час тот и отошел. Еще троих задел, а Пецулевичу сбил форменный картуз и руку продырявил.