В 17.. году, в скучный туманный месяц, навевающий человеконенавистничество и желание покончить с собой, в тот месяц, когда солнце встает, но не светит, дает свет, но не вселяет в нас радости веселыми лучами, когда только большие сальные свечи помогают купцу подсчитывать свои барыши, а философу ясно видеть свои потери, то есть в ноябре, Эдуард Форстер, который долго служил на флоте ее величества, сидел в удобном кресле в удобной гостиной удобного коттеджа, куда он переехал, получая пенсию после серьезной раны, зажившей много лет тому назад, но раскрывавшейся каждую весну.

Место, окружавшее его дом, не было так приветливо, как сам коттедж. Дом стоял на горе, которая оканчивалась отвесным обрывом. Берег этот возвышался над частью Атлантического океана, в этом месте носящей название «Ирландское море». Форстер всю свою жизнь был моряком и всегда с прежним удовольствием слушал стон и свист ветра. Даже ночью, лежа в гамаке, он, просыпаясь от порывов бури, только крепче завертывался в одеяло.

Финансы Форстера не позволяли ему допускать в жизни роскоши, и напиток местной перегонки заменял для него вино. Он сидел, поставив ноги на каминную решетку, держа в руке стакан виски, уйдя в воспоминания о счастливом прошлом, полном надежд, надежд несбывшихся, и постоянно разбивавшихся мечтаний и грез. Стояла бурная ночь. Дождь то громко стучал, то прекращался, точно давая пищу ветру, который в такие промежутки налетал с новой силой и проникал в каждую щелку. Время от времени ковер в маленькой комнате поднимался над полом и надувался под напором Дыхания бури. Единственная свеча, фитиль которой, благодаря небрежности Форстера, не только стал необычайно длинен, но даже на своем конце превратился в гриб, каждую минуту могла потухнуть; деревянные занавеси на окне торжественно покачивались из одной стороны в другую. Вдруг прозвучал пушечный выстрел, нарушивший глубокую задумчивость Эдуарда Форстера. Форстер вскочил, уронил книгу и качнул локтем стол, вследствие чего большая часть содержимого стакана расплескалась. Корона из сажи на светильнике тоже упала от этого толчка, и свеча, освобожденная от своего груза, загорелась ярче.

— Господи помилуй, мистер Форстер, вы слышали? — закричала вбежавшая в комнату старуха-экономка, единственная обитательница коттеджа, кроме Форстера.

— Да, — слышал, миссис Безлей, — ответил Эдуард. — Это сигнальный выстрел гибнущего судна. Оно, вероятно, близ страшного подветренного берега. Дайте мне шляпу.

Форстер скоро заснул крепким сном; он видел дикие, спутанные сны, но я редко беспокою людей рассказами о сновидениях, ведь они — ничто.

Однако нам нужно немного вернуться назад и бросить взгляд на предыдущую историю Эдуарда. Мы можем это сделать теперь без перерыва, потому что те действующие лица, с которыми мы познакомили читателя, спят.

Отец Эдуарда Форстера был священником и хотя мог насчитать около двадцати-тридцати двоюродных, троюродных и прочих братьев с громкими титулами, совершал богослужение в епархии, расположенной недалеко, от той части страны, в которой теперь жил Эдуард. Он принадлежал к числу пчел церкви, собирающих мед, в то время как ее трутни поедают запасы.

Этот труженик каждое воскресенье читал проповеди и служил в трех различных местах и целый год крестил, венчал и хоронил всех жителей в области, занимающей несколько тысяч квадратных акров, за очень жалкое жалование. Получив место, он в скором времени женился на девушке, которая принесла ему в приданое красоту и скромность и подарила несколько детей. Но тот, кто дает, тот и отнимает; изо всех детей этой четы только трое дожили до взрослых лет. Джон (его обыкновенно звали Джок) был старшим. Его отправили в Лондон, и там он изучал юридические науки и жил у одноi го родственника, который взял на себя заботы о нем. У Джока не было способностей; он учился прилежно, запоминал прочитанное, но читал не быстро; впрочем, если он не умел быстро усваивать знания, то вознаграждал это настойчивостью и прилежанием; наконец, только благодаря своим усилиям, Джок достиг хорошего положения в своей профессии. С детства разлученный с семьей, он никогда не мог вернуться домой. Он слыхал о рождении различных братьев и сестер; слыхал, что они умирали; узнал, наконец, и о смерти родителей; и только это последнее сообщение взволновало и огорчило его; он любил отца и мать и все ждал, что придет время, когда его средства позволят ему облегчить их жизнь. Но все это давно прошло. Теперь он, пятидесятилетний холостяк, бородатый, некрасивый, был неприветлив и неласков. Он жил запершись в своих комнатах, весь ушел в сухую технику своей профессии и делил нравственный мир на две части: честную и бесчестную, законную и противозаконную. Все остальные чувства и привязанности, если они еще и жили в нем, он похоронил где-то в глубине души, и они никогда не появлялись наружу. В то время, о котором идет речь, он продолжал свою трудную, но прибыльную карьеру, работал, как лошадь, вертящая мельничный жернов, и накоплял богатство, впрочем, делая это не из скупости, а вследствие старинной привычки.

Эдуард Форстер не встречал его около двадцати лет; в последний раз он виделся с ним, когда, выйдя в отставку, проезжал через Лондон. Благодаря отсутствию переписки (у них не было ничего общего), Джок не знал, кто из его братьев жив.