— Детские мечты гибнут на языке у взрослых, — заявил капитан Блай, деловито шагая впереди меня в потрясающем воображение обличье Человека-невидимки: бинты на голове, плащ, кожаные перчатки и темные очки.

Я не мог оторвать глаз от его резких причудливых движений. Он направился к киоску, чтобы купить спички, но внезапно замер и жадно втянул ноздрями воздух сквозь марлю, закрывавшую лицо и делавшую его похожим на привидение.

— Откуда-то несет падалью. Впрочем, нет, это что-то другое… Никого не хочу обидеть, но меня не обманешь: пахнет тухлыми яйцами. Не замечаешь?

Старик замер, запрокинул голову и принюхался. Я тоже остановился. Глухой голос капитана подействовал на меня гипнотически — внезапно я почувствовал пустоту в желудке, и меня затошнило.

Так начинается эта история, и я бы очень хотел, чтобы в ней нашлось место для моего отца, чтобы он был рядом и поддерживал меня, тогда бы я не чувствовал себя таким беззащитным, оставаясь один на один с капитаном Блаем, его бредовыми фантазиями и моими собственными мечтами. Но отец домой не вернулся и считался пропавшим без вести. Я вновь представил себе, как он лежит на дне окопа, а снежинки, медленно падая с неба, укрывают его тело… Потом я задумался о загадочных словах старого сумасброда. Я покорно шел за ним следом к киоску на площади Ровира, как вдруг, проходя мимо дома номер восемь, между продуктовой лавкой и аптекой, капитан снова встал как вкопанный и повел чутким носом, прятавшимся под слоем бинтов.

В четверг утром моросил дождь, земля вокруг канавы намокла, еще больше потемнела и раскисла. В полдень мы слонялись около киоска, осторожно рассматривая тех троих, сидевших на тротуаре, — они передавали друг другу бутылку дешевого вина и почти не разговаривали. Бабушка Соррибес из дома номер восемь вернулась из магазина и попыталась войти в подъезд; осторожно ступив на заляпанные грязью ступени, она поскользнулась и чуть не упала. Из набитой сумки выкатился мандарин и шлепнулся в канаву. Старуха набросилась на работяг:

— Сколько еще будет тянуться эта канитель? Я вас спрашиваю, бездельники! Когда вы наконец закопаете проклятую яму?!

— Как только прикажут, бабуся, — буркнул бригадир. — Скорее всего, придется вырыть ее поглубже.

— Почему же вы не работаете? Лентяи окаянные! — Старуха поднялась по скользким ступеням и вошла в подъезд. — Ужас какой! Что натворили!

— Ничего подобного, сеньора, когда мы пришли, эта вонючая канава уже была, — нагло заявил самый молодой. — И вообще, бабуся, не суйся в чужие дела!

Тем временем Форкат, проведя возле больной матери несколько дней, надолго исчез из нашего квартала, чтобы в следующий раз появиться уже весной, при еще более странных обстоятельствах. Его исчезновение было таким же внезапным, как и появление. Говорили, что с нашим городом его связывает только одно — старуха-мать, которую надо похоронить, когда придет ее час.

Вскоре после исчезновения Форката, в первых числах января, кто-то обмолвился, будто бы его видели в Барселонете, где он моет посуду в баре своей замужней сестры, однако в это никто не поверил, поскольку его письма, как и прежде, приходили из Франции, — так по секрету сказал почтальон, заходивший в таверну, — а значит, он снова вернулся в Тулузу.

Примерно тогда же на площади перестали появляться братья Чакон. Теперь их можно было встретить на тротуаре напротив колледжа «Дивино Маэстро», на углу улицы Эскориал, где они продавали комиксы и романы. Как-то в субботу, месяца через три, я увидел их на улице Провиденсия, возле лавки, торгующей вареными бобами. На тротуаре стояли бочки с ароматными маслинами, и братья, засунув руки в карманы, таращили на них глаза и, раздувая ноздри, вдыхали аппетитный запах. Они заметно подросли, но казались еще более грязными и оборванными, чем раньше; застывшие в напряженных позах, братья напоминали охотничьих собак, выслеживающих добычу. Внутри лавки, напротив лотков с фасолью и чечевицей толпились домохозяйки. Я подкрался к братьям, собираясь их испугать, моя рука легла на плечо Финито, и он медленно повернул голову. Внезапно в его неподвижных глазах блеснули белки, он весь затрясся, вскрикнул, повалился на тротуар и принялся колотить руками и ногами. На губах выступила зеленоватая пена. Хуан, его братишка, захныкал и принялся звать на помощь; опустившись на колени, он пытался удержать голову Финито. Их окружили прохожие, из лавки выбежали домохозяйки, и вскоре вокруг братьев собралась целая толпа. Никто не знал, что делать. Из горла Финито вырывались страшные хрипы, какие мне доводилось слышать только в кино, изо рта текла отвратительная зеленая пена; женщины причитали от жалости к беспризорным детям, сетуя на голод и нищету несчастных чарнего,

— Финито, что с тобой? — кричал я, обхватив руками его взбрыкивающие ноги, как вдруг, по-прежнему истекая слюной и завывая, он хитро мне подмигнул…

Я поднялся на ноги, отошел в сторонку и ожидал, чем закончится эта невероятная сцена, хотя у меня уже появились кое-какие догадки. Хуан сжимал голову Финито обеими руками, словно боясь, что она оторвется, и тот постепенно начал приходить в себя, отполз с середины тротуара и в конце концов с большим усилием сел, прислонившись спиной к стене. Одна из домохозяек отерла с его лица зеленую жижу и заявила, что такие припадки случаются от слабости, что называется, на пустой желудок.

Моя мать работала поварихой в больнице Сан-Пау и обедала там же. Она уходила из дому, когда я еще спал, оставив мне готовый завтрак — как правило, вареный рис, иногда фасоль с треской или принесенные накануне лишние порции. За день она так уставала, что, придя домой, сразу ложилась спать. Мы жили в доме на улице Сардинии, возле площади Санлей, в крошечной квартирке на третьем этаже. Иногда я возвращался домой позже матери — это случалось в те дни, когда я допоздна играл на бильярде в баре «Хувентуд», — и, приоткрыв дверь ее спальни, подолгу всматривался в темноту, пытаясь расслышать хоть какой-нибудь звук — дыхание, шорох простыней, скрип кровати или кашель, желая убедиться, что она уже дома.

Незадолго до появления Нанду Форката и истории с канавой мне поручили непростое дело: присматривать за полоумным капитаном Блаем. Жена капитана донья Конча, наша соседка, договорилась с матерью, чтобы по утрам я гулял со старым психом неподалеку от дома, покуда не подыщу себе работу.

— Не спускай с него глаз, — наставляла меня мать. — Осторожнее с трамваями и машинами и следи, чтобы к нему не приставали хулиганы. Не води его дальше Травесера-де-Грасиа. И не разрешай жечь газеты!

Сеньора Конча давала капитану несколько песет на стаканчик вина, велев мне заходить только в те таверны, где его знали, не ввязываться в пьяные споры и, главное, следить, чтобы старик не разговаривал о политике с незнакомыми людьми, а не то еще сболтнет какую-нибудь глупость и нам придется вызволять его из участка…

— Хорошо, постараюсь, — послушно отвечал я им обеим, матери и сеньоре Конче, а про себя думал: кто сумеет заткнуть рот старому дуралею или заставит его идти туда, куда ему неохота?

Беднягу капитана неотступно преследовали образы и отголоски прошлого; их источник и смысл я со временем научился угадывать. Он замер возле шкафа, к чему-то тревожно прислушиваясь и напряженно вглядываясь в пустоту; должно быть, до него опять донеслось эхо выстрела, прокатившегося некогда по глади Эбро, и он увидел, как его сын Ориоль с вещевым мешком, винтовкой за спиной и полевым биноклем на шее рухнул под копыта коня…

Он смотрел куда-то сквозь меня. Бетибу сосредоточенно штопала носки, не обращая на него ни малейшего внимания. В тяжелой, намокшей от дождя шинели, наброшенной на плечи, капитан зябко ежился в тумане, стелившемся над рекой… Изнутри дверцы шкафа были обклеены молитвами и псалмами.

— Пойду-ка я на улицу, Конча, — тихо сказал капитан, словно заранее знал, что его не услышат. Он достал из шкафа марлю и грязные бинты и добавил как ни в чем не бывало: — Как ты думаешь, где его похоронили?

Донья Конча не ответила и даже не взглянула на него.

— По крайней мере, — продолжал он, — они должны были вернуть нам его бинокль. Теперь такие не выпускают.

В ту пору, когда капитан Блай еще не спятил окончательно, он попросил меня нарисовать цветными карандашами портрет Сусаны на ее скорбном одре. Этот рисунок ему якобы понадобился для одного чрезвычайно важного дела. Он сообщил, что уже переговорил с ее матерью, сеньорой Анитой, и та ничего не имеет против.

— А ты мог бы нарисовать ее по памяти? — спросил меня капитан.

— Я не умею рисовать по памяти.

— Просто я подумал, может, ты боишься заразиться…

— Нет, конечно! Совсем не боюсь.

На следующее утро я отправился на улицу Камелий, неся под мышкой папку с рисунками. От одной мысли о туберкулезе я чувствовал тоску и упадок сил, словно уже заразился и мне не хватает воздуха. Позади особняка, где жила Сусана, торчала та самая фабричная труба, которую люто ненавидел капитан Блай, — действительно, дым, вместо того чтобы подниматься вверх, валил, как черная пена из разверстой пасти, клубился вокруг трубы, а затем растекался по окрестностям, окутывая близлежащие крыши и сады.

По пути мне попались братья Чакон, которые разложили свой потрепанный товар на тротуаре возле изгороди, окружавшей сад. Остановившись, я немного полистал романы Эдгара Уоллеса из «Библиотеки мистики». У груды комиксов копошились трое мальчишек Менее чем в пятидесяти метрах отсюда находился рынок, и некоторые мамаши, отправившись за покупками со своими детьми, оставляли их возле лотка с комиксами. Я посмотрел сквозь прутья решетки на особняк и в одном из окон увидел Сусану — она лежала в кровати, укрытая поверх сорочки синей пелериной. Глаза у нее были закрыты, голова запрокинута назад, однако она не спала и не похоже, чтобы ей было плохо, — она помахивала рукой, словно вторя ритму мелодии, доносившейся, видимо, из радиоприемника.

Я рассказал Финито и Хуану, что по просьбе капитана собираюсь нарисовать портрет Сусаны. Сначала они не поверили, но потом стали завидовать и даже ревновать. Похоже, братья и в самом деле воображали, что стерегут особняк с больной девочкой и отвечают за все, что происходит в ее саду и доме.

— Ладно, рисуй. Но будь осторожнее, парень, — предупредил меня Финито. — Если заметишь, что она устала, загрустила или глубоко задумалась — сразу же уходи. — Он вынул из кармана несколько заколок для волос и подал мне. — Держи, передай ей от меня. И еще комикс про Рипа Керби,

[8]

обложка совсем новая.

— А ты ее когда-нибудь видел вблизи? — спросил я его.

Сеньора Анита вышла ко мне в шелковом малиновом халате, расшитом аистами, ветхом и давно потерявшем вид, с перекинутым через плечо полотенцем и стаканом вина в руке. Она родилась в провинции Альмерия, в маленьком селении, название которого я впервые услышал от капитана Блая: Куэвас-де-Альмансора. Приоткрыв дверь, она в некотором замешательстве посмотрела на меня прекрасными и немного печальными глазами. На вид ей было около сорока, у нее были вьющиеся светлые волосы и маленькое гибкое тело, а таких небесно-голубых глаз я не видел ни разу в жизни. Ее нежное усталое лицо с припухшими веками казалось обиженным и беззащитным.

— Я пришел по поручению капитана Блая, — сказал я. — Насчет рисунка…

В ее глазах мелькнуло недоумение. Потом она улыбнулась:

— Ах да, конечно. Проходи. Только, по-моему, Сусана еще не дала окончательного согласия. Эта девочка себе на уме, понимаешь?

— Я могу прийти в другой раз.

Грустный рисунок, который должен был разжалобить чиновников и чудесным образом спасти больную девочку, а вместе с нею и весь наш квартал от неминуемой смерти, в тот день не получался. Как я ни старался, ни один штрих не ложился на свое место. Тщетно смотрел я на лежащую передо мной Сусану, пытаясь уловить пропорции ее хрупкого нежного тела, казавшегося таким соблазнительным среди подушек и эвкалиптового пара. Словно издеваясь надо мной, Сусана позировала вызывающе — изображала умирающую даму с камелиями, томно возлежа на кровати и свесив ногу. Однако рисунок представлял собой жалкое зрелище. Чтобы не тратить понапрасну дорогую бумагу, я делал наброски в школьной тетрадке, но вскоре отвлекся от портрета и принялся зарисовывать окно, плиту и проклятую трубу, которую, по правде сказать, не было видно с моего места. Однако результат был столь же плачевен. Всему виной перспектива, которую, как я ни старался, передать не удавалось.

— Если ты нарисуешь меня немощной доходягой с запавшей грудью и горящими глазами, это будет уродство, а не рисунок — Сусана взяла со стола колоду карт. — Начни лучше сразу со второго.

— Нет, сперва этот. Капитан попросил раньше, чем ты.

— Ну ладно. — Она развернула колоду веером. Прикрытые картами глаза улыбались. — Сыграем в семь с половиной?

Я отложил карандаш так поспешно, словно он жег мне пальцы.

Когда мать Нанду Форката умерла, все были уверены, что он приедет на похороны. Его с нетерпением ждали со дня на день, однако он так и не появился. Незамужняя сестра Форката, которая ухаживала за старухой, переехала в Барселонету к другой сестре, замужней. Квартиру на площади Ровира она продала, и все решили, что приятель Кима уже никогда не объявится в нашем квартале.

По утрам я по-прежнему сопровождал капитана Блая в его неустанных блужданиях по Барселоне — Грасиа, Перла, Бруникер, Жоан-Бланкес, Эскориал; он поднимался по ступенькам к дверям домов, нажимал на кнопки звонков и требовал подписать петицию, а потом заходил в бары и погребки со зловонными стойками, возле которых околачивались одинокие выпивохи, а мой интерес к отцу Сусаны тем временем возрастал.

— Интересно, — спрашивал я капитана, — когда Ким сошелся с сеньорой Анитой, он уже был красным и его разыскивали? А они в самом деле не захотели венчаться? А правду говорят, что сеньора Анита работала в кабаре под названием «Шанхай» и что Ким познакомился с ней именно там? И что раньше она была горничной, а потом танцовщицей в клубе на Паралело, где выступала голая?…

— Да, черт возьми, — отвечал мне капитан, — у них много чего было, четырнадцатилетнему сопляку, который еще и жизни-то не нюхал, всего за один раз и не объяснишь, тут самое главное не забывать, что для женщин с такими глазами врать и дышать — одно и то же, это все давно знают, о самом же Киме лишь достоверно известно, что он хорошо образован и знатного происхождения — настоящий аристократ из семейства известнейших богачей Сабаделя, текстильных фабрикантов. Анархист — вот кто он такой, если, конечно, он по-прежнему тот, кем был раньше или кем хотел стать, потому что на этот счет у нас с Кончей разные мнения.

Тут капитан остановился возле мальчишек, которые гоняли мяч на улице Легалидад: