Хэйко притворялась спящей. Дыхание ее было глубоким и медленным, тело — расслабленным, но не обмякшим, губы сомкнуты, но выглядят так, словно вот-вот готовы приоткрыться; веки неподвижны, а взгляд устремлен вовнутрь, в точку сосредоточения. Хэйко скорее ощутила, чем почувствовала, что лежащий рябом с нею мужчина проснулся.

Он повернулся, чтоб взглянуть на нее. Хэйко подумала о картине, что должна была предстать его глазам.

Ее волосы: непроглядная тьма беззвездной ночи, разметавшаяся по голубой шелковой простыне.

Ее лицо: белое, словно весенний снег, сияющее отблеском похищенного лунного света.

Ее тело: притягательные изгибы под шелковым покрывалом, украшенным прекрасной вышивкой — на золотом фоне плясали два белых журавля с темно-красными горлышками, схватившиеся в пылу любовного безумия.

Окумити-но-ками Гэндзи, князь Акаоки, взглянул на себя в зекало. Взору его предстал сущий анахронизм: множество древних одеяний, надетых одно поверх другого, сложная прическа — часть волос выбрита, часть распущена, часть причудливо уложена. И во всем этом таится больше символики, чем в известнейших танка, буддийских иконах, почитаемых простонародьем.

— Князь…

Оруженосец Гэндзи опустился на колени и с поклоном подал господину короткий меч, вакидзаси. Когда Гэндзи заткнул его за пояс, оруженосец так же церемонно передал ему второй, более длинный меч — катану, на протяжении тысячелетия остававшуюся главным оружием самурая. Гэндзи собирался лишь ненадолго выйти из дома, и совершенно не нуждался в мече, и уж тем более в двух. Но этого требовало его положение в обществе.

Гэндзи выглядел безукоризненно, и в то же время чрезвычайно консервативно — так скорее подобало бы выглядеть человеку почтенному, а не юноше двадцати четырех лет от роду. Объяснялось это тем, что пышные одежды и вправду принадлежали человеку более почтенному — деду Гэндзи, покойному князю Киёри, скончавшемуся три недели назад в возрасте семидесяти девяти лет. От черно-серого верхнего кимоно исходило ощущение воинской суровой простоты. Надетая поверх кимоно черная куртка камисимо с жесткими плечами-крыльями была столь же вызывающе проста — ни единого украшения. На ней даже отсутствовал родовой герб, стилизованное изображение воробья, уворачивающегося от стрел, летящих в него с четырех сторон.

И это упущение чрезвычайно не нравилось Сэйки, главному управляющему двора, которого Гэндзи унаследовал от деда.

Кромвель блуждал от одного видения к другому. Вот сейчас над ним склонилось лицо Эмилии; ее золотые кудри струились навстречу Зефании. Девушка казалась невесомой, и сам он — тоже. Значит, ему снится кораблекрушение? Они очутились под водой. «Вифлеемская звезда» пошла на дно, и они утонули. Кромвель попытался отыскать взглядом обломки корабля, но не смог отвести глаз от Эмилии.

— «Звезда» цела и невредима, — сказала Эмилия. — Она стоит на якоре в заливе Эдо.

Так значит, в этом сне Эмилия понимает его мысли? Мир бодрствования стал бы куда лучше, если б разум каждого превратился в открытую книгу. Не было бы нужды ни в притворстве, ни в стыде. Грех, раскаянье и спасение приходили бы в душу сразу, в один и тот же миг.

— Успокойся, Зефания, — сказала Эмилия. — Успокойся и отдохни. — Не думай ни о чем.

Да. Она права. Кромвель попытался коснуться волос девушки, но оказалось, что он не может поднять руки — ее просто нет. Он почувствовал, что становится все легче и легче. Но как такое может быть? Он ведь и так невесом… Мысли ускользали от него. Кромвель закрыл глаза и перешел из этот сна в другой.