По чьей иниціативѣ начались переговоры. Представитель крайняго теченія, большевик Шляпников, опредѣленно утверждает, что Исп. Ком. стал обсуждать вопрос о конструкціи власти по "офиціальному предложенію" со стороны Комитета Гос. Думы. Противоположную версію устанавливает другой представитель "революціонной демократіи", Суханов, не принадлежавшій к группѣ лиц, входящих в ленинскую фалангу; понимая, что "проблема власти" — основная в революціи, именно он настаивал на обсужденіи ея в Исп. Ком., и по его иниціативѣ возникла мысль о необходимости вступить в переговоры с представителями "цензовой общественности". Версія Суханова, как увидим, болѣе достовѣрна

[5]

, хотя Стеклов, офиціальный докладчик Исп. Ком. на Совѣщаніи Совѣтов 30 марта, дававшій через мѣсяц отчет перед собраніем и разсказавшій исторію "переговоров", развивал то же положеніе, что и Шляпников: думскій де Комитет начал переговоры "по собственной иниціативѣ" и вел их с совѣтскими представвителями, как с "равноправной политической стороной".

Так или иначе вопрос об организаціи власти подвергся обсужденію в Исп. Комитетѣ днем 1 марта — вѣрнѣе урывками происходил довольно случайный и безсистемный обмѣн мнѣній по этому поводу, так как текущіе вопросы ("куча вермишели", по выраженію Суханова) постоянно отвлекали вниманіе. Бесѣды происходили, как утверждает Шляпников, в связи с сообщеніем Чхеидзе, что Врем. Комитет, взяв на себя почин организаціи власти, не может составить правительство без вхожденія в него "представителей лѣвых партій". Намѣчались три теченія: одно из них (согласно традиціонной догмѣ) отвергало участіе соціалистов во власти в період так называемой " буржуазной" революціи; другое (крайнее) требовало взять управленіе в свои руки; третье настаивало на соглашеніи с "цензовыми элементами", т. е. споры шли по схемѣ: власть буржуазная, коалиціонная или демократическая (соціалистическая). В 6-м часу И. К. вплотную подошел к разрѣшенію проблемы власти и даже подверг вопрос баллотировкѣ, при чем 13 голосами против 7 или 8 постановил не входить в цензовое правительство.

Впослѣдствіи была выдвинута стройная теоретическая схема аргументацій, объяснявшая почему демократія, которой яко бы фактически принадлежала власть в первые дни революціи в Петербургѣ, отказалась от выполненія павшей на нее миссіи. Такую попытку сдѣлал Суханов в "Записках о революціи". Другой представитель "совѣтской демократіи" Чернов, непосредственно не участвовавшій еще в то время в революціонных событіях, касаясь в своей исторической работѣ "Рожденіе революціонной Россіи" рѣшенія передать власть "цензовой" демократіи, не без основанія замѣчает, что в данном случаѣ побѣдила "не теорія, не доктрина", а "непосредственное ощущеніе

1. Не хватало программнаго единодушія.

2. Цензовая демократія была на лицо "во всеоружіи всѣх своих духовных и политических ресурсов", революціонная же демократія была представлена на мѣстѣ дѣйствія случайными элементами, "силами далеко не перваго, часто даже и не второго, а третьяго, четвертаго и пятаго калибра". Самыя квалифицірованныя силы революціонной демократіи находились в далекой ссылкѣ или в еще болѣе далеком изгнаніи.

"Революція застала врасплох только в смыслѣ момента", утверждает Троцкій. Но в этом и была сущность реальнаго положенія, предшествовавшаго 27 февраля. Несомнѣнен факт, устанавливаемый Сухановым, что ни одна партія непосредственно не готовилась к перевороту. Будущій лѣвый с.-р. Мстиславскій выразился еще рѣзче: "революція застала нас, тогдашних партійных людей, как евангельских неразумных дѣв, спящими". Большевики не представляли собой исключенія — наканунѣ революціи, по образному выраженію Покровскаго, они были "в десяти верстах от вооруженнаго возстанія". Правда, наканунѣ созыва Думы они звали рабочую массу на улицу, на Невскій, противопоставляя свою демонстрацію в годовщину дня суда над с.-д. депутатами 10 февраля проекту оборонческих групп"хожденія к Думѣ" 14 февраля, но фактически это революціонное дѣйствіе не выходит из сферы обычной пропаганды стачек.

Нельзя обманываться лозунгами: "Долой царскую монархію" и "Да здравствует Временное Революціонное Правительство" и т. д. — то были лишь традиціонныя присказки всякой прокламаціи, выходившей из револнціоннаго подполья. Рабочіе не вышли на улицу. Быть может, свою роль сыграла агитація думских кругов, выступавших с предупрежденіем о провокаціонном характерѣ призывов

[12]

, но еще в большей степени полная раздробленность и политическое расхожденіе революціонных штабов. Характерно, что близкіе большевикам так называемые "междурайонцы" в особом листкѣ, выпущенном 14 февраля, "признавали нецѣлесообразным общее революціонное выступленіе пролетаріата в момент не изжитаго тяжелаго внутренняго кризиса соціалистических партій и в момент, когда не было основанія разсчитывать "на активную поддержку арміи". "Обычное", конечно, шло своим чередом, ибо революціонные штабы готовили массы к "грядущему выступленію". И тот же петербургскій междурайонный комитет с.-дем, в международный день работниц 23 февраля (женское "первое мая") выпускает листовку с призывом протестовать против войны и правительства, которое "начало войну и не может ее окончить". Трудно поэтому уличное выступленіе 23 февраля, которое вливалось в наростающую волну стачек, имѣвших всегда не только экономическій, но и политическій оттѣнок, назвать "самочинным". Военные представители иностранных миссій в телеграммѣ в Ставку движеніе, начавшееся 23-го, с самаго начала опредѣлили, как манифестацію экономическую по виду, и революціонную по существу (Легра). Самочинность его заключалась лишь в том, что оно возникло без обсужденія "предварительнаго плана", как утверждали донесенія Охр. Отд. 26 февраля. Дѣло касается партійных комитетов, которые были далеки от мысли, что "женскій день" может оказаться началом революціи и не видѣли в данный момент "цѣли и повода" для забастовок (свидѣтельство рабочаго Вѣтрова, состоявшаго членом выборгскаго районнаго комитета большевицкой партіи).

Уличная демонстрація, если не вызванная, то сплетавшаяся с обострившимся правительственным кризисом, была тѣм не менѣе поддержана революціонными организаціями (на совѣщаніи большевиков с меньшевиками и эсерами) — правда "скрѣпя сердце", как свидѣтельствует Каюров, при чем в " тот момент никто не предполагал, во что оно (это движеніе) выльется". В смыслѣ этой поддержки и надо понимать позднѣйшія (25-26 февр.) донесенія агентов Охр. Отд., отмѣчавшія что "революціонные круги стали реагировать на вторые сутки", и что "намѣтился и руководящій центр, откуда получались директивы". В этих донесеніях агентура явно старалась преувеличивать значеніе подпольнаго замаскированнаго центра. (Преувеличенныя донесенія и послужили поводом для ареста руководителей "рабочей группы" при Цен. Воен. Пр. Ком., осложнившаго и обострившаго положеніе). Если о Совѣтѣ Раб. Деп., который должен "начать дѣйствія к вечеру 27-го", говорили, напр., на рабочем совѣщаніи 25-го, созванном по иниціативѣ Союза рабочих потребительских обществ и по соглашенію с соц.-дем. фракціей Гос. Думы, если на отдѣльных заводах происходили уже даже выборы делегатов, как о том гласила больше, правда, городская молва, то этот вопрос стоял в связи с продовольственным планом, который одновременно обсуждался на совѣщаніи в городской Думѣ, а не с задуманным политическим переворотом, в котором Совѣт должен был играть роль какого-то "рабочаго парламента". Реальный Совѣт Р. Д. возник 27-го "самочинно", как и все в эти дни, внѣ связи с только что отмѣченными разговорами и предположеніями — иниціаторами его явились освобожденные толпой из предварительнаго) заключенія лидеры "рабочей группы", взявшіе полученную по наслѣдству от 1905 г. традиціонную форму объединенія рабочих организацій, которая сохранила престиж в рабочей средѣ и силу дѣйственнаго лозунга пропаганды соціал-демократіи. Поэтому приходится сдѣлать очень большую оговорку к утвержденію Милюкова-историка, что "соціалистическія партіи рѣшили немедленно возродить Совѣт рабочих депутатов".

Как ни расцѣнивать роль революціонных партійных организацій в стихійно нароставших событіях в связи с расширявшейся забастовкой, массовыми уличными выступленіями и обнаруживавшимся настроеніем запасных воинских частей

Обстановка первых двух дней революціи (она будет обрисована в послѣдующих главах), обнаруживавшая несомнѣнную организаціонную слабость центров

[14]

, которые вынуждены были пасовать перед стихіей, отнюдь не могла еще внушить демократіи непоколебимую увѣренность в то, что "разгром был немыслим". Пѣшехонов вспоминал, что "на другой день послѣ революціи", при повышенном и ликующем настроеніи '"не только отдѣльных людей, но и большія группы вдруг охватывал пароксизм сомнѣній, тревоги и страха". О "страшном концѣ" говорил временами и Керенскій, как свидѣтельствует Суханов; пессимизм Скобелева отмѣчает Милюков, проводившій с ним на одном столѣ первую ночь в Таврическом дворцѣ, о своей паникѣ разсказывает сам Станкевич; Чхеидзе был в настроеніи, что "все пропало" и спасти может только "чудо!" — утверждает Шульгин. О том, что Чхеидзе был "страшно напуган" солдатским возстаніем, засвидѣтельствовал и Милюков. Завадскій разсказывает о сомнѣніях в благополучном исходѣ революціи, возникших у Горькаго, когда ему пришлось наблюдать "панику" в Таврическом дворцѣ 28-го, но еще большая неувѣренность у него была в побѣдѣ революціи за предѣлами Петербурга. Противорѣчія эти были жизненны и неизбѣжны.

О том необычайном "парадоксѣ февральской революціи", который открыл Троцкій и который заключался в том, что демократія, послѣ переворота обладавшая всей властью (ей вручена была эта власть "побѣдоносной массой народа"), "сознательно отказалась от власти и превратила 1 марта легенду о призваніи варягов в дѣйствительность XX вѣка", приходится говорить с очень большими оговорками. В сущности, этого парадокса не было, и поэтому естественно, что на совѣщаніи Исп. Ком., о котором идет рѣчь, никто, по воспоминанію Суханова, не заикался даже о совѣтском демократическом правительствѣ. Большевики в своей средѣ рѣшали этот вопрос, как утверждает Шляпников, но во внѣ не вступали в борьбу за свои принципы — только слегка "поговаривали", по выраженію Суханова

[15]

. Споры возникли около предположенія, высказаннаго "правой частью" совѣщанія, о необходимости коалиціоннаго правительства. Идея была выдвинута представителем "Бунда". Очевидно, большой настойчивости не проявляли и защитники коалиціи, тѣм болѣе, что самые видные и авторитетные ея сторонники (меньшевик Богданов и нар. соц. Пѣшехонов) в засѣданіи не присутствовали

Совершенно ясно, что 1-го вообще никаких окончательных рѣшеній не было принято, несмотря на произведенное голосованіе. Это была как бы предварительная дискуссія. намѣчавшая лишь нѣкоторые пункты для переговоров с Вр. Ком. Гос. Думы и выяснявшая условія, при которых демократія могла бы поддержать власть, долженствовавшую создаться в результатѣ революціонной вспышки. Стеклов, как разсказывает Суханов, — записывал пункты по мѣрѣ развивавшихся преній. Они были впослѣдствіи на Совѣщаніи Совѣтов оглашены докладчиком по сохранившемуся черновику, который передан был затѣм в "Музей исторіи". Эти 9 пунктов, записанных на клочкѣ плохой писчей бумаги, были формулированы так:

"1. Полная и немедленная амнистія по всѣм дѣлам политическим и религіозным, в том числѣ террористическим покушеніям.

2. Свобода слова, печати, союзов, собраній и стачек с распространеніем политических свобод на военнослужащих.

Каково же было умонастроеніе в том крылѣ Таврическаго дворца, гдѣ засѣдали представители "единственно организованной цензовой общественности", для переговоров с которыми направились делегаты Совѣта? В представленіи Суханова они шли для того, чтобы убѣдить "цензовиков" взять власть в свои руки. Убѣждать надо было в сущности Милюкова, который в изображеніи мемуариста безраздѣльно царил в "цензовой общественности". Но Милюкова, конечно, убѣждать не приходилось с момента, как Врем. Комитет высказался "в полном сознаніи отвѣтственности" за то, чтобы "взять в свои руки власть, выпавшую из рук правительства —уступать кому-либо дававшуюся в руки власть, лидер прогрессивнаго блока отнюдь не собирался. Для него никаких сомнѣній, отмѣченных в предшествующей главѣ, не было. Довольно мѣткую характеристику Милюкова дал в своих воспоминаніях принадлежавшій к фракціи к. д. кн. Мансырев. Вот его отзыв: "человѣк книги, а не жизни, мыслящій по опредѣленным, заранѣе схемам, исходящій из надуманных предпосылок, лишенный темперамента чувств, неспособный к непосредственным переживаніям. Революція произошла не так, как ее ожидали в кругах прогрессивнаго блока. И тѣм не менѣе лидер блока твердо и неуклонно держался в первые дни революціи за схему, ранѣе установленную и связанную с подготовлявшимся дворцовым переворотом, когда кружок лиц, заранѣе, по его собственным словам, обсудил мѣры, которыя должны быть приняты послѣ переворота. Перед этим "кружком лиц" лежала старая программа прогрессивнаго блока, ее и надлежало осуществить в налетѣвшем вихрѣ революціонной бури, значительность которой не учитывалась в цензовой общественности та же, как и среди демократіи".

Большинство мемуаристов согласны с такой оцѣнкой позиціи "верховников" из думскаго комитета, а один из них, депутат Маклаков, даже через 10 лѣт послѣ революціи продолжал утверждать, что в мартовскіе дни программа блока требовала всего только нѣкоторой "ретуши", ибо революція «nullement» не была направлена против режима(?!). В представленіи извѣстнаго публициста Ландау дѣло было еще проще — революціи вообще не было в 17 г., а произошло просто "автоматическое паденіе сгнившаго правительства". Подобная концепція вытекала из представленія, что революція 17 г. произошла во имя Думы, и что Дума возглавила революцію. Маклаков так и говорит, вопреки самоочевидным фактам, что революція началась через 2 часа(!) послѣ роспуска Думы, правда, дѣлая оговорку, что революція произошла "во имя Думы", но "не силами Думы"! Милюков в первом варіантѣ своей исторіи революціи также писал, что сигнал к началу революціи дало правительство, распустив Думу. Миф этот возник в первые же дни с того самаго момента, как Бубликов, занявшій 28-го временно должность комиссара по министерству сообщенія, разослал от имени предсѣдателя Гос. Думы Родзянко приказ, гласившій: "Государственная Дума взяла в свои руки созданіе новой власти", — и усиленно поддерживался на протяженіи всей революціи в рядах "цензовой общественности". Он подправлял дѣйствительность, выдвигая Гос. Думу по тактическим соображеніям на первый план в роли дѣйственнаго фактора революціи. Еще в августовском Государственном Совѣщаніи, возражая ораторам, говорившим, что "революцію сдѣлала Гос. Дума в согласіи со всей страной", Плеханов сказал: "тут есть доля истины, но есть и много заблужденія"

Отвергнутая легенда передает, однако, болѣе точно идеологическія концепціи, во власти которых находились руководители "цензовой общественности" в момент переговоров с совѣтскими делегатами. В думских кругах, для которых роспуск Думы был как бы coup de foudre, по выраженію Керенскаго, еще меньше, чѣм в соціалистическом секторѣ предполагали, что февральскіе дни знаменуют революціонную бурю. Была попытка с самаго начала дискредитировать движеніе. Гиппіус записала 23 февраля: "опять кадетская версія о провокаціи... что нарочно, спрятали хлѣб..., чтобы "голодные бунты" оправдали желанный правительству сепаратный мир. Вот глупые и слѣпые выверты. Надо же такое придумать"

[19]

. "Событія 26-27 февраля — показывал Милюков в Чр. Сл. Ком. — застали нас врасплох, потому что они не выходили из тѣх кругов, которые предполагали возможность того или другого переворота, но они шли из каких-то других источников или они были стихійны. Возможно, что как раз Протопоповская попытка разстрѣла тут и сыграла роль в предыдущее дни... Было совершенно ясно, что инсценировалось что-то искусственное..." "Руководящая рука неясна была, — добавлял Милюков в "Исторіи" — только она исходила, очевидно, не от организованных лѣвых политических партій".

"Полная хаотичность начала движенія" не могла подвинуть руководителей думскаго прогрессивнаго блока на героическій шаг. Когда днем 27-го члены Думы собрались в Таврическом дворцѣ на частное совѣщаніе, никакого боевого настроенія в них не замѣчалось. Сколько их было? "Вся Дума" была на лицо в представленіи Шульгина, собралось 200 членов — исчисляет Мансырев, литовскій депутат Ичас доводит эту цифру до 300. То, что происходило в Думѣ 27-го, остается до сих пор неясным я противорѣчивым в деталях, даже в том, что касается самаго частнаго совѣщанія — каждый мемуарист разсказывает по своему. Не будем на этом останавливаться.

Создалась легенда, широко распространившаяся 27-го в Петербургѣ, о том, что Дума постановила не расходиться, как учрежденіе, и что Дума совершила революціонный акт, отказавшись подчиниться указу о роспускѣ. Так на периферіи воспринял Горькій, так воспринял молву и Пѣшехонов. В "Извѣстіях" думскаго Комитета журналистов это "рѣшеніе" было формулировано так: "Совѣт старѣйшин, собравшись на экстренном засѣданіи и ознакомившись с указом о роспускѣ, постановил: Госуд. Думѣ не расходиться. Всѣм депутатам оставаться на мѣстѣ". Милюков говорит, что безпартійный казак Караулов требовал открытія формальнаго засѣданія Думы (по словам Керенскаго этого требовала вся оппозиція в лицѣ его, Чхеидзе, Ефремова (прог.) и "лѣваго" к. д. Некрасова), но совѣт старѣйшин на этот революціонный путь не хотѣл вступать. В статьѣ, посвященной десятилѣтію революціи Милюков утверждал, что было заранѣе условлено (очевидно, при теоретическом разсужденіи о возможном роспускѣ) никаких демонстрацій не дѣлать. И потому рѣшено было считать Гос. Думу "не функціонирующей, но членам Думы не разъѣзжаться". Члены Думы немедленно собрались на "частное совѣщаніе"

Через десять лѣт свои колебанія Милюков объяснил сознаніем, что тогдашняя Дума не годилась для возглавленія революціи. Мемуаристы осторожность лидера объясняли неувѣренностью в прочности народнаго движенія (Шульгин). По утвержденію Скобелева, Милюков заявил, что не может формулировать свое отношеніе, так как не знает, кто руководит событіями

Ичас был нѣсколько удивлен длинным названіем Временнаго Комитета — "Комитет членов Гос. Думы для водворенія порядка в столицѣ и для сношенія с лицами и учрежденіями", к. д. Герасимов объяснил: "это важно с точки зрѣнія уголовнаго уложенія, если бы революція не удалась бы". Скорѣе это было шуточное замѣчаніе, совершенно, конечно, прав Бубликов, утверждавшій в воспоминаніях, что в этот момент Дума (или ея суррогат) не поддержала революціи. Выжидательная позиція большинства оставалась — побѣдила по существу, осторожная линія лидера, несмотря на "бурное" несогласіе с ним многих его соратников, доказывавших, что невозможно ожидать "точных свѣдѣній". Рѣшеніе было принято при общем "недоумѣніи и растерянности" Шансырев), в начинавшемся хаосѣ, под угрозой выступленія "тридцатитысячной" толпы, которую подсчитал Шульгин, и которая требовала, чтобы Дума взяла власть в свои руки, под крики и бряцаніе оружія вошедшей в Таврическій дворец солдатской толпы, прорвавшей обычный думскій караул, при чем начальник караула был ранен выстрѣлом из толпы. (В изображеніи Мансырева, не совпадающем с впечатлѣніями Ичаса, безпорядочные разговоры о думском комитетѣ закончились при опустѣвшем уже залѣ). Впечатлѣніе явно преувеличенное. Гипноз мифической "тридцатитысячной толпы" сказался и в послѣдующих исторических интерпретаціях, когда, напр., Чернов повѣствует, как "чуть ли не десятки тысяч со всѣх сторон" устремились в Гос. Думу, узнав о разгонѣ Думы и ея отказѣ подчиниться. Это было довольно далеко от того, что было в первый день революціи, когда разношерстная уличная толпа с преобладаніем отбившихся от казарм солдатских групп и групп студенческой и рабочей молодежи стала постепенно проникать и заполнять думское помѣщеніе. На первый день переносится впечатлѣніе от послѣдующих дней, когда Таврическій дворец сдѣлался с двумя своими оппозиціонными крылами — Временным и Испол. Комитетами, дѣйствительно, территоріальным и идеологическим центром революціи и в то же время прибѣжищем для всѣх отпавших от частей одиночек солдат, которых воззваніе Совѣта 27-го звало в Думу.

Послѣдуем за Сухановым в разсказѣ о том, что происходило в "учредительном" и "отвѣтственном" засѣданіи, начавшемся в первом часу

[33]

. По мнѣнію Суханова, никакого офиціальнаго засѣданія не происходило — это был обмѣн мнѣніями, ''полуприватными репликами", засѣданіе без формальнаго предсѣдателя и т. д. Вел бесѣду с совѣтскими делегатами Милюков — видно было, что он "здѣсь не только лидер", но и "хозяин в правом крылѣ". Большинство хранило "полнѣйшее молчаніе" — "в частности глава будущаго правительства кн. Львов не проронил за всю ночь ни слова". Сидѣл "все время в мрачном раздуміи" Керенскій, не принимавшій "никакого участія в разговорах". Суханов запомнил лишь отдѣльныя реплики Родзянко, Некрасова, Шульгина и Вл. Львова. С такой характеристикой в общем согласны всѣ мемуаристы из числа присутствовавших тогда лиц. Четверо (т. е. три совѣтских делегата и Милюков) вели дебаты — вспоминает Шульгин: "Мы изрѣдка подавали реплики из глубокой простраціи". Керенскій, в свою очередь, упоминает, что он ничего не может сказать о переговорах, так как он принимал в них очень маленькое участіе. В тѣх рѣдких случаях, когда он присутствовал на длительном "засѣданіи", был совершенно инертен и едва (a peine) слушал то, о чем говорили

[34]

. Керенскій — практик, а не теоретик — не придавал, по его словам, никакого значенія этим академическим разговорам общаго характера.

Бесѣда началась — по разсказу Суханова — с разговора о царившей в городѣ анархіи, о необходимости бороться с эксцессами, но "агитаторы — замѣчает мемуарист — не замедлили убѣдиться, что они ломятся в открытую дверь", и что основная "техническая" задача Совѣта заключается в борьбѣ с анархіей. Суханов постарался перевести разговор на другія рельсы, указав, что основной цѣлью даннаго совѣщанія является выясненіе вопроса об организаціи власти и планов руководящих групп Государственной Думы. Совѣт предоставляет цензовым элементам образовать Временное Правительство, считая, что это соотвѣтствует интересам революціи, но, как единственный орган, располагающій сейчас реальной силой", желает изложить тѣ требованія, которыя он от имени демократіи предъявляет к правительству, создаваемому революціей. Вслѣд за тѣм, Стеклов торжественно огласил принятыя будто бы Совѣтом положенія. "На лицѣ Милюкова можно было уловить даже признаки полнаго удовлетворенія" — повѣствует разсказчик. Милюков, вѣроятно, ожидал, что будут выдвинуты боевые вопросы о войнѣ и соціальных заданіях революціи. Но боевые лозунги были сняты представителями "демократіи", выступившими со своей платформой в средѣ "цензовой общественности": даже рѣшено было "не настаивать перед прогрессивным блоком на самом терминѣ Учредительнаго Собранія". То, что представители демократіи не заговорили о войнѣ, открывало будущему правительству извѣстную свободу дѣйствій в этом отношеніи, что и учитывалось в противном лагерѣ, как явленіе положительное.

Единственным боевым програмным пунктом явился вопрос о монархіи. Милюков рѣшительно отказывался принять формулировку, предложенную в совѣтской платформѣ и гласившую, что "Времен. Правит, не должно предпринимать никаких шагов, предрѣшающих будущую форму правленія". Соглашаясь на то, что вопрос окончательно рѣшит Учредительное Собраніе, лидер "прогрессивнаго блока" требовал сохраненія монархіи и династіи в переходный момент. Милюков считал, что царствующій император подлежит устраненію, но на вакантный престол должен быть возведен его наслѣдник при регентствѣ в. кн. Михаила. По увѣренію Суханова защитник монархическаго принципа пытался воздѣйствовать на представителей демократіи довольно грубой и упрощенной аргументаціей, доказывая им, что в переходное время монархія не опасна, принимая во вниманіе личныя качества ближайших претендентов на власть: "один больной ребенок, а другой совсѣм глупый человѣк". Насколько подобная аргументація была распространена в думских кругах, показывает запись о разговорах, что "Михаил будет пѣшкой" и т. д. Тщетно противная сторона пыталась указать Милюкову на утопичность его плана, считая "совершенно абсурдным" попытку отстаивать династію и получить на это санкцію демократіи. Керенскій в воспоминаніях весьма скептически отозвался о позиціи совѣтской делегаціи — тѣх представителей революціонной демократіи, которые вмѣсто того, чтобы требовать немедленно провозглашенія республики, выступали на ролях каких-то непредрѣшенцев. Но тогда сам он не нарушил своего молчанія, хотя и знал, что большинство думскаго комитета стоит за монархію — не нарушил потому, что вопрос казался ему фактически предрѣшенным в сторону республиканскую: уже в ночь на 28-е Керенскій знал, что династія исчезла навсегда из исторіи Россіи

По утвержденію Милюкова, делегаты

Другіе пункты, по мнѣнію Суханова, не вызывали больших возраженій. Милюков говорит, что по его настоянію "послѣ продолжительных споров" делегаты согласились "вычеркнуть требованіе о выборности офицеров", т. е. отказались от введенія в число условій своей поддержки того самаго принципа, который уже утром 2-го марта они положили в основу знаменитаго приказа № 1. Выходит, как будто бы, что делегаты нарушили соглашеніе прежде, чѣм оно было окончательно заключено. Неувязка в текстѣ историка будет ясна, когда мы познакомимся с условіями изданія "приказа № 1", в котором нѣт ни слова о выборности офицеров. В тезисах, оглашенных Стекловым, говорилось лишь о самоуправленіи арміи, под которым подразумѣвалась организація полковых комитетов, регулирующих внутреннюю жизнь войсковых частей. Так или иначе соглашеніе было достигнуто, повидимому, легко, добавленіем о распространеніи политических свобод на военнослужащих "в предѣлах, допускаемых военно-техническими условіями" (п. 2). В пунктѣ 8 то же положеніе о солдатских правах в сущности еще раз было повторено с оговоркой: "при сохраненіи строгой военной дисциплины в строю и при несеніи военной службы". Вопреки утвержденіям, попадающимся в исторических работах

Послѣ крушенія "самой солнечной, самой праздничной, самой безкровной" революціи (так восторженно отзывался прибывшій в Россію французскій соціалист министр Тома), послѣ того, как в густом туманѣ, застлавшем политическіе горизонты, зашло "солнце мартовской революціи" — многіе из участников ея не любят вспоминать о том "опьянѣніи". которое охватило их в первые дни "свободы", когда произошло "историческое чудо" , именовавшееся февральским переворотом. "Оно очистило и просвѣтило нас самих" — писал Струве в №1 своего еженедельника "Русская Свобода". Это не помѣшало Струве в позднѣйших размышленіях о революціи сказать, что "русская революція подстроена и задумана Германіей". "Восьмым чудом свѣта" назвала революцію в первой статьѣ и "Рѣчь". Епископ уфимскій Андрей (Ухтомскій) говорил, что в эти дни "совершился суд Божій". Обновленная душа с "необузданной радостью" спѣшила инстинктивно во внѣ проявить свои чувства, и уже 28-го, когда судьба революціи совсѣм еще не была рѣшена, улицы Петербурга переполнились тревожно ликующей толпой, не отдававшей себѣ отчета о завтрашнем днѣ

[40]

. В эти дни "многіе целовались" — скажет лѣвый Шкловскій. Незнакомые люди поздравляли друг друга на улицах, христосовались будто на Пасху" — вспоминает в "Былом" Кельсон. Таково впечатлѣніе и инженера Ломоносова: "в воздухѣ что-то праздничное, как на Пасху". "Хорошее, радостное и дружное" настроеніе, отмѣчает не очень лѣво настроенный депутат кн. Мансырев. У всѣх было "праздничное настроеніе", по характеристикѣ будущаго члена Церковнаго Собора Руднева, человѣка умѣренно правых взглядов. Также "безоглядно и искренно" всѣ радовались кругом бывш. прокурора Судебной палаты Завадскаго. "Я никогда не видѣл сразу в таком количествѣ столько счастливых людей. Всѣ были именинниками" — пишет толстовец Булгаков

[41]

. Всегда нѣсколько скептически настроенная Гиппіус в "незабвенное утро" 1 марта, когда к Думѣ текла "лавина войск " —"стройно, с флагами, со знаменами, с музыкой", видѣла в толпѣ все "милыя, радостныя, вѣрящія лица".

Таких свидѣтельств можно привести немало, начиная с отклика еще полудѣтскаго в дневникѣ Пташкиной, назвавшей мартовскіе дни "весенним праздником". Это вовсе не было "дикое веселье рабов, утративших страх", как опредѣлял ген. Врангель настроеніе массы в первые дни революціи. И, очевидно, соотвѣтствующее опьянѣніе наблюдалось не только в толпѣ, "влюбленной в свободу" и напоминавшей Рудневу "тетеревов на току". Извѣстный московскій адвокат, видный член центральн. комитета партіи к. д., польскій общественный дѣятель Ледницкій рассказывал, напр., в Московской Думѣ 2-го марта о тѣх "счастливых днях", которые он провел в Петербургѣ. Москвичи сами у себя находились в состояніи не менѣе радужном: "ангелы поют в небесах" — опредѣляла Гиппіус в дневникѣ тон московских газет. На вопрос из Ставки представителя управленія передвиженіем войск полк. Ахшарумова 2 марта в 11 час. о настроеніи в Москвѣ — жителей и войск, комендант ст. Москва-Александровская без всяких колебаній отвѣчал: "настроеніе прекрасное, всѣ ликуют". В этом всеобщем ликованіи — и повсемѣстном в странѣ — была вся реальная сила февральскаго взрыва

Конечно, были и пессимисты — и в средѣ не только дѣятелей исчезавшаго режима. Трудовик Станкевич, опредѣлявшій свое отношеніе к событіям формулой: "через десять лѣт будет хорошо, а теперь — через недѣлю нѣмцы будут в Петроградѣ", склонен утверждать, что "такія настроенія были, в сущности, главенствующими... Офиціально торжествовали, славословили революцію, кричали "ура" борцам за свободу, украшали себя красным бантом и ходили под красными знамёнами... Но в душѣ, в разговорах наединѣ, — ужасались, содрогались и "чувствовали себя плѣненными враждебной стихіей, идущей каким-то невидимым путем... Говорят, представители прогрессивнаго блока плакали по домам в истерикѣ от безсильнаго отчаянія". Такая обобщающая характеристика лишена реальнаго основанія. Смѣло можно утверждать, что отдѣльные голоса — может быть, даже многочисленные — тонули в общей атмосферѣ повышеннаго оптимизма. Ограниченія, пожалуй, надо ввести, — как мы увидим, только в отношеніи лиц, отвѣтственных за внѣшній фронт, — и то очень относительно. Не забудем, что ген. Алексѣев столь рѣшительно выступавшій на Моск. Гос. Сов., все же говорил о "свѣтлых, ясных днях революціи".

"Широкія массы легко поддавались на удочку всенароднаго братства в первые дни" — признает историк-коммунист Шляпников.

Пусть это "медовое благолѣпіе" первых дней, "опьянѣніе всеобщим братаніем", свойственным "по законам Маркса", всѣм революціям, будет только, как предсказывал не сантиментальный Ленин, "временной болѣзнью", факт остается фактом, и этот факт накладывал своеобразный отпечаток на февральско-мартовскіе дни. И можно думать, что будущій член Временнаго Правительства, первый революціонный синодскій обер-прокурор Вл. Львов искренне "плакал", наблюдая 28-го, "торжественную картину" подходивших к Государ. Думѣ полков со знаменами. "Плакали", по его словам, и солдаты, слушавшіе его слащавую рѣчь: "Братцы! да здравствует среди нас единство, братство, равенство и свобода", — рѣчь. которая казалась реалистически мыслящему Набокову совершенно пустой. Однако, окружавшая обстановка побѣдила первоначальный скептицизм Набокова, просидѣвшаго дома весь первый день революціи, и он сам почувствовал 28-го тот подъем, который уже разсѣян был в атмосферѣ. Это было проявленіе того чувства имитативности, почти физическаго стремленія слиться с массой и быть заодно с ней, которое может быть названо революціонным психозом.