Краков, январь 1997.

Писать эти фельетоны мне будет нелегко. Фельетонист должен быть посвящен в дела своей страны и этого мира, и даже знать о них больше, чем его читатели, иначе им нет смысла читать его тексты. Со мной же дело обстоит как раз наоборот, иными словами: каждый читатель о Польше знает больше, чем я, а мои публицистические знания о современном мире тоже стали слабоваты. Ведь в Польше я отсутствовал тридцать три года, а в мире — семь лет, — столько длилось мое мексиканское отшельничество. Семь лет я не бывал нигде, людей видел редко, ни в чем не участвовал и, должен признаться, мне было хорошо.

Отсутствие, долгое или краткое, всегда невосполнимо, его невозможно потом наверстать посредством изучения прошедшего периода. Только участие в повседневной действительности дает возможность к ней принадлежать. А к какой действительности принадлежу я? О польской я уже упоминал, на целых семь лет от меня ускользнула также Франция, а с ней Европа. В Мексике я создал для себя собственную действительность, но вне какого бы то ни было сообщества — именно поэтому я не писал там фельетонов. В глуши можно писать стихи, романы, на худой конец пьесы, но не фельетоны. Впрочем, в уединении и нет особого желания их писать, не ощущаешь никакой в них нужды.

Вновь приспосабливаться? Стараться? Я уже немолод. Но даже если бы и был… Даже люди молодые с трудом находят себя в старых местах, если слишком далеко отошли от них и слишком долго пребывали в других краях. Что же тогда говорить стареющему фельетонисту!

Краков, февраль 1997.

«Пан Мрожек, зачем же вы вернулись в это нищенство?!» — воскликнул, обращаясь ко мне, человек, квартирующий на улице Старовисльной. Бутылку он укрывал в старой рекламной газете, был усталым, как все принадлежащие к его сфере. Представитель если не народа, то наверняка не высших его слоев, и даже не средних.

Ничего подобного никогда бы не сказал один француз другому французу, англичанин — англичанину, немец — немцу. Bonjour, Mosieur Dupont, зачем вы вернулись во Францию? Еще менее правдоподобно, или совершенно неправдоподобно, чтобы вместо названия своей страны он употребил слово — определение, и чтобы это слово понималось обеими сторонами как синоним. Есть страны, из которых люди уезжают и в которые возвращаются, не вызывая этим удивления у своих земляков, страны, где никого не касается, уехал ли из них кто-нибудь или в них вернулся. Из этого следует, что, несмотря на стремление к европеизации, поляки продолжают сохранять свою специфичность.

Используя определение «нищенство», он наверняка не имел в виду себя самого. Наверняка не хотел этим сказать: «Пан Мрожек, зачем же вы вернулись ко мне?» Себя он из нищенства исключал и дистанцировался по отношению к нему. Он обратился ко мне как исключительный индивидуум к исключительному индивидууму. Мы двое — против нищенства. Единственное неравновесие между нами состояло в том, что у него не было шансов бежать от нищенства, а я такой шанс имел, но добровольно к нищенству вернулся. В его интерпелляции прозвучала дружеская забота, мягкий упрек: «Ну и что же ты, приятель, натворил». В подтексте: «…вернулся, наверное, только по глупости». Раньше я имел превосходство, а теперь — он, во всяком случае интеллектуальное: вернуться — нет, он бы никогда не совершил такую глупость.

Краков, февраль 1997.

Дом и сад моего друга соседствуют с другим садом и домом, а в том соседском саду торчит в земле лопата.

Это не заслуживало бы внимания, если бы не то обстоятельство, что лопата торчит в случайном месте, на пути откуда-то куда-то, ни с того ни с сего, ни к селу ни к городу. Ее хозяин просто воткнул ее где попало в тот момент, когда она была ему уже не нужна, вместо того, чтобы отнести ее на свое место, допустим — в кладовую с инвентарем.

И все же в этом не было бы ничего чрезвычайного, если бы не тот факт, что вскоре исполнится год, как он воткнул ее так и оставил.

Краков, 3 марта 1997.

Я принадлежу к людям, которым в жизни мешают их собственные настроения. А их невозможно предугадать. Весна, лето, осень и зима не чередуются в установленном порядке, но зависят от жеребьевки. Бывает по пять зим подряд, а потом выскакивает лето, или зима наступает после весны. Ничего предвидеть нельзя.

В Польше я ни у кого особого удивления не вызываю, наверное, потому, что все мы здесь друг на друга похожи. Не знаю другого народа, настолько зависящего от своего психического состояния. Француз бывает капризен, но в общественной жизни соблюдает нормы и формы, давая себе волю только в политике. Слишком интеллигентный, чтобы не заскучать от рутины, он периодически устраивает себе революции или на худой конец всеобщую забастовку. Наверняка существуют рациональные поводы для подобных общественных аномалий, которые потом анализируют политологи и экономисты, но французы сами признают, что руководит ими нетерпение и дурное настроение. И все же есть в этом смысле принципиальная разница между ними и нами. Дело в том, что после такой разрядки они молниеносно возвращаются к порядку и дисциплине. Убирают разбитое стекло, и уже назавтра от анархии не остается и следа.

Мы зависим от настроения как в частной жизни, так и в общественной, поскольку не способны отделять одно от другого. У нас все что общественное считается делом семейным, даже правительство, какой бы политической ориентации оно ни придерживалось. А с членами собственной семьи не принято особо стесняться. Жена служит мужу, чтобы он вымещал на ней свои капризы, муж — жене, а дети служат для той же цели обоим родителям. Вежливость, кое-как соблюдаемая по отношению к посторонним, в кругу семьи скорее не принята, поскольку вежливость есть продукт и форма цивилизации, а цивилизация — это понятие абстрактное, мы же абстракции не любим, и всегда желаем, чтобы было по-свойски и адресно. «Марыся, прошу тебя, передай мне, пожалуйста, кальсоны» звучит безлично, а вот «Марыська, давай-ка сюда подштанники» звучит непосредственно и персонально. Человек для того создал семью, чтобы члены ее чувствовали себя ближе, максимально близко друг к другу, а вовсе не для того, чтобы еще соблюдать какую-то дистанцию. Наиболее же эффективно устраняет дистанцию рукоприкладство, иначе говоря — драки или обыкновенный мордобой. А также половые акты, однако они практикуются в кругу семьи только между супругами, если не учитывать случаев кровосмесительства.

Краков, 11 марта 1991.

Мне часто говорят: «Хорошо, что вы вернулись в Польшу. Снова опишете наш польский абсурд, недостатка в материале не будет». И как пример абсурда рассказывают о плохом функционировании чего-то такого, что должно функционировать хорошо.

С тех пор как я приобрел репутацию специалиста по абсурду, прошло сорок лет, и я пользуюсь этой репутацией по-прежнему. Наверное, справедливо. Хотелось бы однако обратить внимание на различие в ситуациях сорок лет тому назад и сегодня.

Коммунизм принуждал жизнь к тому, чтобы она соответствовала его теориям. Принуждение было реально, результаты абсурдны. Однако замечать эту абсурдность воспрещалось. Создавать видимость того, будто ее нет, был призван «социалистический реализм», обязательный в литературе и искусстве. Лишь к концу пятидесятых годов власть допустила сюрреализм в литературе и абстракционизм в изобразительном искусстве, сочтя, что всё это аполитичные забавы, которые ей не угрожают. Мы же, то есть мое поколение, тем временем, восторженно их приветствовали. В то время на Западе как раз зародился так называемый театр абсурда, и мы начали приспосабливать его к нашей действительности. Существовала однако разница — не в методе, а в намерении — между западным театром абсурда и нашим. На Западе исходили из предпосылки, что абсурдна жизнь (смотри: экзистенциализм), а у нас, что абсурден строй, который нами правит, и если бы не он, то наша жизнь стала бы осмысленной. Так что мы использовали театр абсурда, чтобы дать понять, до какой степени абсурден наш строй. Отсюда тогдашний феномен аллюзии и ее популярность; понятие абсурда пошло в народ и сохранилось в нем по сей день, хотя и преобразился его смысл. «Нелепость, бессмыслица, явная фальшь» — так звучит в словаре определение абсурда. «Снова не привезли, не сделали, испортили» — так понимал абсурд польский народ. «Это абсурд», — говорили в Народной Польше, когда гас свет или опаздывал поезд, но этот «абсурд» был в то же время аллюзией. В общественном восприятии виноват был строй, а не электрик или железнодорожник, однако сказать об этом открыто было нельзя. А польский сатирик, когда писал фельетон о дыре в мосте, чувствовал себя героем, поскольку он знал, и его читатели знали, что речь вовсе не о дыре в мосте, а совсем о другом.