Ангелина Фандорина была ученицей шестого класса школы с историко-филологическим уклоном, но мечтала стать не историком и не филологом, а, наоборот, актрисой. Для этого она занималась в театральном кружке-студии. Начинала с роли Капустки в пьесе «Веселый урожай», затем была в «Золушке» Третьим Придворным, а со временем ей стали давать настоящие большие роли, потому что у Гели обнаружились явные способности и, может быть, даже талант.

В мае, перед самыми каникулами, она с большим успехом сыграла Гермиону в инсценировке «Гарри Поттера» и в награду получила право выбрать себе роль в следующем спектакле: студия взялась за трагедию Вильяма Шекспира «Гамлет».

По правде сказать, выбирать было особенно не из чего. «Гамлет» — пьеса, написанная для мальчишек. Женских ролей всего две, и обе второго плана: Офелия, которая довольно быстро сходит с ума и тонет, да королева Гертруда — та вообще возрастная.

Ласковый свет осеннего солнца лился сквозь стекла. В классе, как всегда, стоял негромкий, но и несмолкаемый гул, время от времени Швабра (на самом деле Вера Павловна, географичка) визгливо требовала тишины, гул на минуту становился глуше, но тут же набирал прежнюю силу — дети переговаривались, попискивали мобильники, раздавалось короткое пиликанье электронных игр, хихиканье девчонок и дурацкий басовитый смех Снегирева, троечника и хулигана.

Геля сидела, уставившись в окно, и думала, что только в мае и сентябре бывают эти особенные дни, солнечные и ветреные, когда всем, даже таким вполне рассудительным людям, как она, совершенно невыносимо торчать в глупой школе и слушать вредную и скучную Швабру.

Хотелось встать, ни на кого не глядя, собрать портфель и убраться отсюда куда-нибудь на волю. Молча побродить по Александровскому саду, поглазеть на туристов, посидеть на ступеньках дома Пашкова, зажмурившись, подставив лицо солнцу и ветру. Может быть, подумать о чем-нибудь стоящем, а может, ни о чем не думать.

Нет, в классе к ней все хорошо относились (кроме Динки, конечно, но Динка злилась из-за театральной студии), и никто ее никогда не обижал, даже Снегирев, который ненавидел всех девчонок и вечно им пакостил. И многие, наверное, охотно бы с ней дружили. Но дело в том, что до позапрошлого года Геля и не нуждалась ни в каких друзьях.

Потому что у нее был брат.

Ангелина и Эраст Фандорины — двойняшки. Их так и называли в классе — «А двойняшки сегодня болеют!», «Спроси у двойняшек!», «Двойняшки, вы в театр идете?».

Они родились в один день (Эраська был старше на пятнадцать минут) и никогда не расставались. И в детский сад они ходили вместе, и в школу, и в бассейн, и уроки делали вместе, и гуляли. Ну, ссорились иногда, но не всерьез. Всерьез никто из них ссориться не умел, наверное, потому, что оба унаследовали мягкий папин характер.

А в конце четвертого класса маме вдруг вожжа попала под хвост… Нет, это мама бы так сказала, уж она в выражениях не стеснялась, а если по-человечески, то маме пришла в голову нелепая мысль немедленно воспитать из Эраськи мужчину. И с этой целью Эраську перевели в другой лицей — «с естественно-математическим уклоном». Потому что будущее — за точными науками, а математика — настоящая мужская профессия. Зная маму — спасибо, хоть не в суворовское училище, но дело в том, что для Эраськи математический уклон вовсе не был естественным — учился-то он хорошо, как и Геля, а все же математику никто бы не назвал его сильной стороной.

Но кое-что в жизни Гели все-таки изменилось. Вернее сказать, не в жизни, а в снах.

Геле и прежде снились всякие интересные сны и некоторые (как сон про замок) часто повторялись. Но после встречи с Люсиндой сны стали совсем особенные — приятно было думать, что это подарок от Феи Снов, оставленный ей на память.

В машине сидела Люсинда.

Геля, оказывается, успела забыть, какая она красивая! То есть вроде бы помнила и сто раз представляла, как они встретятся, но в реальности все оказалось намного круче.

— Значит, вы мне не приснились? И вы не вернулись в Америку? Где же вы были все это время? Я так вас ждала! — радостно зачастила девочка.

— Стоп, не все сразу, — остановила ее Люсинда взмахом руки. — Именно, что приснилась. И все это время я провела здесь, в Москве. У меня было очень важное дело.

— А… Какое дело?

Геля старательно зажмуривала глаза, но уснуть все равно не получалось. От запаха луговых трав щекотало в носу, она едва сдерживалась, чтобы не чихнуть, да еще и мысли в голову лезли всякие щекотные — а что же Люсинда замолчала, вдруг сама уснула?

Подавив смешок, девочка приоткрыла глаза, ожидая увидеть прикорнувшую в кресле Люсинду, но тут же села в кровати, испуганно озираясь.

Никакой Люсинды не было. И кресла не было. И вообще — комната, в которой она находилась, была абсолютно незнакомой.

В просторной, темноватой прихожей прислушалась.

За дверью с красивыми загогулинами на матовых стеклах звучали голоса, и Геля, не оставляя себе времени для колебаний, вошла.

У окна в кресле-качалке сидела Аглая Тихоновна, а Василий Савельевич нервно расхаживал по комнате. Увидев девочку, кинулся к ней со словами:

— Зачем же ты, голубчик…

Но подоспевшая Аглая Тихоновна, мягко отстранив его, укутала Гелю в свою шаль и так, обнимая шалью, повела за собой. Усадила в кресло, сама пристроилась рядом, на низеньком пуфе. Василий Савельевич топтался тут же, явно не зная, что сказать и что сделать.

Голову мыли дегтярным мылом, а потом полоскали каким-то коричневым травяным отваром. Фена не было — роскошную прабабушкину шевелюру долго сушили полотенцами, расчесывали дурацкой, похожей на одежную щеткой — Геля даже испугалась, что после всего этого волосы будут выглядеть кошмарно. Однако зря волновалась — выглядели они просто замечательно, зверски блестели и вообще.

Даже стыдно стало. Думала ведь, что попала к каким-то дикарям — керосиновые лампы, вода ведрами. А еще учится в лицее с углубленным изучением истории! Все здесь было: и электричество, и телефон, и водопровод, и нормальная ванна. Двадцатый век все-таки.

Первое время в новом (а вернее, ужасно старинном) доме с Гелей все носились как с хрупкой фарфоровой пастушкой — разве что в вату не заворачивали.

Аглая Тихоновна то и дело спрашивала:

— Ты не устала? Хочешь прилечь? А я тебе почитаю.

А когда доктор разрешил есть нормальную еду, Аннушка давала морковки сколько захочешь, только удивлялась:

— Ох, и люты вы стали, Аполлинария Васильевна, моркву трескать! Меня уж и на рынке спрашивают, не завели мы, часом, кроля или козу?

Впрочем, Василий Савельевич не так уж часто рассиживался у самовара.

Доктор уходил на службу сразу после завтрака, в девятом часу утра, возвращался в середине дня, к обеду, а после, по выражению Аннушки, начинался «цирк с конями».

Если везло — Василию Савельевичу удавалось вздремнуть час-другой после обеда. Но чаще не везло. Стоило ему прилечь, как тут же, словно по злому волшебству, начинал звонить телефон — требовали доктора, спешно, потому что кто-то умирает, рожает, сломал ногу, заболел пневмонией, страдает сыпью, мигренью, кашляет или совсем не ест.

Будто мало было телефона — вступал и дверной звонок — это «приличные» пациенты прислали горничную или лакея за Василием Савельевичем.

С черного хода стучал дворник — а значит, у ворот дожидается какая-нибудь хитровская рвань, которую в дом не пустишь, но и гнать доктор строго-настрого запретил — хитровская рвань, так же, как приличные люди, умирает, рожает и болеет. А то ведь еще и убьют кого-нибудь, и полицейский врач господин Рындин обязан освидетельствовать труп. Так что никому без Василия Савельевича не обойтись — ни живым, ни мертвым.