Женщина-воин, размахивая мечом, пронеслась как молния по захваченному ею мосту крепости Густард. Хриплый голос ее гремел из-под забрала, алый плюмаж развевался на гребне шлема. Она врезалась в толпу защитников крепости, и те не выдержали ее стремительной атаки и пустились наутек. Огромный могучий конь проложил дорогу следовавшим за ней воинам. У ворот завязалась короткая жаркая битва — вопли сражающихся, звон оружия и кольчуг, стоны раненых отдавались эхом под сводами арки. Подобно страшной боевой машине кружилась и вертелась в узком проходе Джирел из Джори, приведя в полное смятение защитников крепости. Огромные, подкованные железом копыта ее жеребца были так же смертоносны, как и ее стремительный клинок.

В боевых доспехах она была неуязвима для пеших воинов, и конь ее был тоже защищен тяжелой броней от ударов мстительных клинков. Эта воительница могла захватить ворота благодаря одной лишь мощи коня и молниеносности атаки. Очень скоро люди Густарда отступили под напором могучего боевого коня и его устрашающе кричащей наездницы. Меч Джирел и тяжелые копыта жеребца расчистили дорогу воинам Джори, и во двор замка Густарда ворвалась толпа одетых в доспехи победителей.

Желтый, как янтарь, глаза Джирел, сверкавшие из-под забрала, жаждали крови.

— Жирода! Привести сюда Жирода! — раздался из-под забрала ее свирепый крик.— Озолочу того, кто приведет ко мне волшебника Жирода!

В нетерпении она кружила по двору на разгоряченном коне. Она хотела спешиться, но мешали тяжелые доспехи. Она ничуть не боялась арбалетчиков, которые могли целиться в нее из узких бойниц, зияющих в угрюмых серых стенах крепости. А ведь стреле, пущенной из арбалета, была нипочем даже ее прочная броня.

Два воина в доспехах втащили в парадный зал командора Джори, который отчаянно сопротивлялся, несмотря на то что был крепко связан по рукам и ногам. Дважды они поскользнулись на пропитанных кровью знаменах и едва не упали, пока пробирались через трупы к возвышению, на котором восседал победитель. Воины остановились перед сидевшим в кресле человеком в кольчуге. Командор из Джори что-то прорычал, тяжело дыша, голос его, глухо отдававшийся эхом из-под шлема с высоким забралом, охрип от бешенства и отчаяния.

Гийом-завоеватель наклонился, скрестив руки на рукоятке огромного меча, и, улыбаясь, свысока смотрел на яростно отбивающегося пленника. Гийом был крепким мужчиной, а в доспехах, забрызганных кровью, он казался просто огромным. На его суровом лице, хранившем следы старых шрамов, также запеклась кровь. Белозубая улыбка сверкала сквозь короткую кудрявую бородку. Как же опасен был этот красавец, который опираясь на меч, с улыбкой наблюдал за поверженным лордом Джори, отчаянно вырывающимся из железных лап бесстрастных воинов.

— Распакуйте-ка мне этого омара,— проговорил Гийом низким, ленивым голосом,— уж очень хочется посмотреть на парня, который задал нам жару. Пошевеливайтесь, снимите же с него шлем.

Сквозь сон Джирел услышала отдаленный крик. Открыв свои желтые глаза, она какое-то время лежала в темноте неподвижно, напряженно всматриваясь в полумрак комнаты, расположенной на самом верху башни, пытаясь понять, что ее разбудило. Джирел слышала привычные ночные звуки, доносившиеся со стен башни над ее головой. Там взад-вперед ходил часовой, тихонько поскрипывая железными доспехами и мягко шаркая ногами по соломе, специально расстеленной для того, чтобы заглушать звуки шагов и не тревожить сон хозяйки замка Джори.

Вдруг на нее вновь нахлынули старые, беспрестанно мучившие ее воспоминания. Она вспомнила, как тело ее крепко обняли сильные руки в доспехах, а в ее губы впились нахальные губы, обрамленные кудрявой бородкой... Она тихонько выругалась и залилась горючими слезами, не в силах справиться с собственной слабостью.

Этой ночью ей не хотелось прогонять воспоминания. Перед глазами стоял, как живой, Гийом-завоеватель: его красивое лицо, его статная фигура в блестящих доспехах. Отвратительный в своем величии, вот он стоит в парадном зале замка, где на окровавленных флагах лежат ее мертвые солдаты, и, глядя на нее свысока, презрительно улыбается. Вот руки его крепко сжимают ее тело, его губы впиваются ей в губы. Даже сейчас в душе ее вспыхнул гнев при одном воспоминании о том надменном и презрительном поцелуе победителя. И все же неужели это были лишь гнев и ненависть? Об этом она узнала только тогда, когда он мертвым упал к ее ногам. Тогда ей стало ясно, что вовсе не ненависть кипела в ее груди при воспоминании о его наглых объятиях. Нет, причина была даже не в том, что он разбил наголову ее войско и захватил непобедимый замок Джори. Ведь она была хозяйкой самой неприступной крепости во всем королевстве и никого не признавала своим господином. Больше всего на свете Джирел гордилась тем, что замок Джори неприступен и что ни один мужчина не посмел прикоснуться к ней против ее воли.

Нет, вовсе не ненависть загорелась в ее душе в ответ на невыносимое высокомерие Гийома. Хотя огненная, ослепляющая ярость и взбудоражила ее душу. Не раз в ее жизни вспыхивал огонек чувства — неужели не могла она разглядеть любовь в этой буре ярости еще до того, как стало слишком поздно? Ну что ж, теперь ничего не изменишь.

По тайному пути, известному только ей и еще одному человеку, она спустилась в мрачный, жуткий ад, куда открывался доступ лишь тому, кто снимет с себя нательный крест. Она переступила границу, за которой сам Господь Бог уже не властен, ибо это не его владения, и кто знает, что за неведомые, ужасные силы правят тем миром? Ей вспомнился звездный мрак, голоса, стенавшие в завываниях ветра, и ощущение исходившей откуда-то неведомой опасности. Лишь нестерпимая — что... ненависть? — могла заставить ее пройти дорогами ада, и только эта неистовая страсть поддерживала ее во тьме, куда она спустилась в поисках смертельного оружия, которое могло бы погубить Гийома.

Джирел Джори умирала в своей огромной постели в спальне на самом верху башни замка Джори. Ее медные волосы разметались по подушкам, как пламя, обрамляя мертвенно-бледное лицо, а отяжелевшие веки закрыли ее всегда пылающие янтарным огнем глаза. Жизнь алой струей вытекала из глубокой раны от копья в ее боку, а женщины, столпившиеся у двери, приглушенным шепотом передавали друг другу, что леди Джирел сейчас вступила в свой последний бой и неизвестно, чем он закончится. Помчится ли она еще когда-нибудь на своем лихом скакуне впереди грозно кричащих воинов, яростно размахивая мечом, кто знает? Ее неукротимая ярость принесла ей славу даже среди отчаянных воителей — баронов, чьи земли соседствовали с землей Джирел. И вот теперь Джирел лежит без движения.

Огромный обоюдоострый меч, которым она, бывало, отчаянно размахивала в пылу битвы, висит на стене, а искромсанные и измятые доспехи свалены в кучу в углу комнаты. Никто к ним не прикасался с тех пор, как служанки бросили их, когда раздевали ее, после того как мужчины в тяжелых доспехах с мрачными лицами подняли наверх свою едва дышавшую госпожу. Комната несла на себе печать смерти. Стояла глубокая тишина, Джирел неподвижно лежала в постели, в лице ее не было ни кровинки.

Вот одна из женщин вышла из толпы и бесшумно прикрыла дверь в спальню, лишив собравшихся возможности смотреть на свою хозяйку.

— Ну что рты разинули! — сердито заворчала она на своих подруг,— Нашей госпоже не понравилось бы, что мы на нее вот так глазеем, ведь отец Гервас еще не отпустил ей грехи.

Служанки, тихонько перешептываясь, послушно закивали чепчиками. Через пару секунд послышался шум, толпа раздвинулась и пропустила горничную Джирел, прижимающую к покрасневшим глазам платок. Она привела с собой отца Герваса. Кто-то распахнул перед ними дверь.

На гребне холма Джирел Джори натянула поводья и остановила лошадь, оглядывая погруженные в молчание окрестности и заболоченную низину. Так вот он какой, Хеллсгард. В мыслях она представляла его себе именно таким, как видит сейчас с вершины высокого холма в янтарном свете заката, который каждую лужу в болотах превратил в сияющее золотом зеркало. Длинная насыпная дорога к замку тоненькой линией протянулась между болотами и зарослями камыша прямо к воротам этой мрачной крепости, одиноко возвышающейся посреди непролазных и губительных трясин. О, как много ночей этот замок в болотах, видимый как на ладони в вечернем свете заходящего солнца с вершины холма, преследовал ее в снах.

— Ты должна отыскать его до захода солнца, моя госпожа,— сказал ей Гай Гарлот с кривой усмешкой, исказившей его смазливое смуглое личико.— Пустынные болота окружают его со всех сторон, туманы скрывают его, и трясины насылают на Хеллсгард свои колдовские чары. Колдовские чары — и даже кое-что похуже, если легенды говорят правду. Выйти к нему можно лишь на закате дня.

Сидя на лошади на вершине холма, она ясно представила его кривую усмешку и тень издевки, мелькнувшую в его черных бездонных глазах,— и шепотом выругалась. Кругом стояла такая тишина, что она просто не осмеливалась говорить вслух. Еще бы, как тут осмелишься! В этом безмолвии было что-то странное, противоестественное. Ни птичье пение, ни шелест листьев не нарушали этого поистине мертвого молчания. Она поплотней закуталась в плащ и, пришпорив коня, стала спускаться вниз по склону.

«Гай Гарлот, Гай Гарлот!» — рефреном отзывался стук копыт ее лошади в ушах, пока она спускалась к подножию холма. Черный Гай все стоял перед ее внутренним взором: его тонкие губы, змеящиеся недоброй усмешкой, пристальный взгляд черных глаз, эта неестественная миловидность — противоестественная, ибо душа Гая была черна, как сам грех. Поистине не всеблагой Господь создал это существо, если столь черная душа была облачена в столь прекрасные покровы плоти. Лошадь в нерешительности остановилась перед насыпной дорогой, прорезавшей топь и ведущей прямо к Хеллсгарду. Джирел нетерпеливо дернула поводья и усмехнулась, глядя на ее вздрагивающие уши.

— Думаешь, мне самой приятно идти туда? — прошептала она.— Я тоже чувствую, как вонзаются в меня острые шпоры, я тоже вздрагиваю, как и ты, милая моя. Я должна идти, и ты вместе со мной.— И снова протяжным шепотом она забормотала проклятия в адрес Гая в такт звонким ударам копыт о каменное покрытие дамбы.

Можете не сомневаться, люди уже покоряли космос. Когда-то там, в древности, которая древнее египетских пирамид, в глубине веков, откуда доносятся смутные отклики полузабытых мифических имен — Атлантида, империя Му; когда-то там, в доисторической мгле, было время, когда люди, подобно нам, сегодняшним, бросали в небо громады стальных кораблей и знали настоящие имена планет: «Шаардол», как называется Венера на мягком, напевном языке этого жаркого, насквозь пропитанного влагой мира, и гортанное, почти непроизносимое «Лаккдиз» обитателей Марса, для которых драгоценна каждая капля воды. Так что не сомневайтесь — люди уже покоряли космос, и смутные, еле различимые отклики этого покорения все еще звучат в мире, напрочь забывшем цивилизацию, ни разумом, ни могуществом не уступавшую нашей. Легенды и мифы не оставляют места для сомнений. Например, ну разве мог возникнуть на Земле миф о Медузе? Предание о змеевласой Горгоне, чей взгляд обращал человека в камень, невозможно связать ни с одним существом, обитающим или обитавшим на нашей планете. Скорее всего, древние греки пересказывали старинную — и не вызывавшую у них самих особого доверия — историю, принесенную их предками с одной из далеких планет, пересказывали, пересказывали из поколения в поколение, все больше заменяя невероятную правду правдоподобными, как им казалось, вымыслами.

— Шамбло! Шамбло!

Истерическое улюлюканье толпы, мячиком прыгавшее по узким улочкам Лаккдарола, грохот тяжелых сапог по щебенке придавали дикому, ежесекундно нараставшему воплю зловещий, угрожающий смысл.

— Шамбло! Шамбло!

Нордуэст Смит сидел на корточках у бревенчатой стены пакгауза и смотрел в черное небо; венерианская ночь навалилась на припортовую набережную ватной тишиной. Смит не слышал ни звука, кроме вечного, как мир, плеска волн о сваи, однако он прекрасно знал, сколько смертельных опасностей таится в этой тишине и в этом мраке, а зеленая звездочка, низко повисшая над горизонтом в просвете облаков, наполняла его сердце смутной тоской по дому. Земля... Поймав себя на неожиданной слабости, он криво усмехнулся — Нордуэст Смит не имел дома, и Земля встретила бы своего непутевого сына, мягко говоря, без особого восторга.

Зеленая звездочка скрылась за облаками. Тускло освещенное окно пакгауза отбрасывало на мокрую булыжную мостовую бледный перекошенный прямоугольник. Хотя какой же он прямоугольник, если перекошенный? Смит умостился в своем закутке поудобнее и обхватил колени руками.

Из чернильной тьмы, окутывавшей набережную, донеслись звуки шагов.

Смит повернулся, прислушался и с досадой сплюнул. Нас совершенно не касается, какая нужда привела знаменитого разведчика на набережную, достаточно сказать, что он ожидал услышать тяжелые мужские шаги — и был обманут в своих ожиданиях.

И все же досада сменилась на его лице крайним недоумением — что занесло ее в такое гиблое место, да еще в такой глухой час? Даже самые отчаянные из доступных уличных красоток остерегались разгуливать ночью по набережным Эднеса, а сейчас — в этом не было ни малейших сомнений — к ветхому пакгаузу приближалась именно женщина.

Над руинами Иллара медленно кружили поисковые самолеты. Нордуэст Смит, затаившийся в древнем полуразрушенном храме, проводил очередную воздушную ищейку ненавидящим взглядом бесцветных, как сталь, глаз и ожесточенно сплюнул.

— Ну прямо вороны над падалью!

Методическое прочесывание местности началось утром и будет вестись до победного конца; через час-другой горло окончательно пересохнет, пустой желудок запротестует в полную силу. Ни еды, ни воды здесь нет, поэтому рано или поздно голод и жажда выгонят его из укрытия, заставят просигналить этим проклятым самолетам, поменять с таким трудом обретенную свободу на чечевичную похлебку, или чем уж там в камере кормят. Смит устроился поудобнее в тени храмовой арки и еще раз перебрал по косточкам всех близких, дальних, а также гипотетических родственников патрульного канонира, подбившего его корабль над этими идиотскими развалинами.

Исчерпав свой — весьма богатый — запас ругательств, он вспомнил, что во внешнем дворе чуть ли не каждого древнего марсианского храма имеется украшенный орнаментами колодец, специально предназначенный для удовлетворения нужд странствующих и путешествующих. Вода там высохла миллион лет назад, но уж лучше прогуляться, чем зад отсиживать. Смит встал, с хрустом потянулся и начал осторожно пробираться по чудом сохранившимся крытым проходам к фасадной стороне храма. В стене, огораживавшей двор, зияла узкая брешь; прежде здесь была дверь, нечто вроде служебного входа для жрецов, или как уж они там назывались. Посреди широкой мощеной площади действительно виднелся колодец, спасавший когда-то путников от жажды. Путники... в те далекие времена Марс был веселенькой зеленой планетой, вот погуляли бы эти ребята по теперешним пустыням...

Необычно роскошный колодец на удивление хорошо сохранился. Этот сложный мозаичный орнамент имел когда-то глубокое символическое значение. Глубокое, как вырез на груди портовой шлюхи. Бронзовый — вот уж правда металл вечности — навес был выполнен в форме неизбежного древа жизни — элемент, с занудным постоянством повторяющийся в религиозной символике трех миров. Бронза, она, конечно, бронза и есть, но все же как сумела эта штука выстоять под напором тысячелетий и не потерять ни одного листика? Смит почти не верил своим глазам. Ветви дерева роняли на истертые каменные плиты четкую узорчатую тень, точно такую же, как и миллион лет назад, когда усталые, покрытые дорожной пылью путешественники утоляли здесь свою жажду и возносили благодарения невесть какому богу. Он почти видел, как ровно в полдень распахиваются высокие ворота и...

I

II

III

IV

I

II