Хоть пишу я эти строки в 1877 году, до 1921 года меня и в помине не было. Я не путаю ни дат, ни глагольных форм; дайте объяснить.

Родился я, значит, в 1921 году, но только в начале 30-х, лет уже этак в десять, начал понимать, как безжалостен мир вокруг, как любит он — другого слова не подберешь — любит он обращать в пепел наши надежды. Осознать это помог мне, пожалуй, пастельный портрет деда Ходжинса, величаво висевший над камином.

Дед Ходжинс, в память о котором я получил несколько, возможно, высокопарное имя Ходжинс Маккормик Бэкмэйкер, был ветераном Войны за Независимость Юга. Одним из множества молодых людей, которым пришлось напялить безобразные голубые мундиры, когда их призвал мистер Линкольн — то ли безвольная кукла в злокозненных руках, то ли взбалмошный упрямец, то ли мученик… Возможные варианты я перечислил, выберите себе по вкусу любой; я же на разных этапах своей жизни думал и так, и так, и этак.

Дед потерял руку во время Великого Отступления к Филадельфии, после того, как город Вашингтон сдался победоносной северовиргинской армии генерала Ли

[2]

; вот война и закончилась для него едва не за шесть месяцев до капитуляции в Рединге

[3]

и признания 4 июля 1864 года независимости Штатов Конфедерации. Однорукий, озлобленный, дед воротился домой в Уоппингер-Фоллз и, как и многие его собратья по оружию, попытался наново начать жить в мире, который пугающе изменился и год от году оставлял им всё меньше надежд.

Формально Ричмондским миром победители, поелику возможно, продемонстрировали справедливость и даже великодушие к поверженному врагу. Обе стороны — по разным, правда, причинам — не забыли мятеж не перестроившихся

[4]

федералистов из кэмберлендской и теннесийской армий, которым даже поражение под Чаттанугой

[5]

не вышибло из памяти Виксберг и Порт-Хадсон

[6]

; презрев приказ о сдаче, они бились до последнего. Юг вполне мог бы, идя на поводу у самых рьяных своих патриотов, расчленить Союз и даже, отделив Запад, взять его под свой протекторат. Но рыцарственные южане удовольствовались тем, что провели новые границы по старым. Линия Мэйсона-Диксона

Я полагал, что смогу пройти восемьдесят миль за четыре дня с учетом времени, потребного, чтоб заработать себе еду — если, конечно, мне посчастливится находить фермеров или фермерш, которым захочется давать мне какую-то работу, а потом еще и давать за нее какую-то еду. Стоял июнь, и ночевки под открытым небом отнюдь не обещали быть неприятными, а старый почтовый тракт проходил так близко от Гудзона, что я мог купаться, когда только пожелаю.

То, что путешественника подстерегают разнообразные опасности, было нормой для Соединенных Штатов в 1938 году. Я не больно-то боялся, что меня ограбит какая-нибудь шайка, зная, что организованные хищники наверняка пренебрегут такой добычей; а от воров-одиночек, я чувствовал, я сумею уберечься. Но мне совсем не улыбалось быть схваченным за бродяжничество одной из трех полиций: национальной ли, губернаторской, или местной, без разницы. Я был свободным — а потому уязвимым куда больше, чем любой, кто на контракте, со своей рабочей карточкой в кармане и своей компанией за спиной. Свободный — законная добыча федеральных констеблей, подчиняющихся штату конных полицейских, даже таможенников; после чисто символического разбирательства он неизбежно оказывался среди кандальников, на которых только и держались еще дороги, каналы, да и вообще все общественные работы.

Отвратительное качество дорог при очевидном избытке рабочей силы поражало многих, и все попытки объяснить его тем, что прокладка магистралей с покрытием стоит слишком дорого, а содержание магистралей без покрытия в хорошем состоянии невозможно, в сущности, ничего не объясняли. Лишь намек на то, что кто-то видел, как заключенные работают в поместьях крупных вигов, или что их ссужают контролируемым иностранцами предприятиям, вызывал понимающие кивки.

В семнадцать лет не очень-то беспокоишься о возможных бедах. Я решил быть настороже — и забыл о полициях, шайках, да и вообще обо всем неприятном. Как и хотела моя мать, я собирался сам строить свое будущее — и расчерчивал сейчас площадку под фундамент.

Двигаясь поначалу так шустро, как только мог, я миновал давно знакомые деревни; выйдя за пределы, в которых доселе текла моя жизнь, я стал часто замедлять шаг — поглазеть на что-то новое и неизвестное, побродить по лесу, подкрепиться земляникой или ранней голубикой. И отмахал я куда меньше, чем хотел, когда набрел на ферму, где, в отличие от нескольких предыдущих, хозяйка согласилась накормить меня ужином и даже пустить поспать на конюшне, если я наколю ей дров — изрядную поленницу, должен сказать! — и подою двух коровенок.