Топлёное молоко в бутылке, половинка ржаного хлеба, овсяное печение с изюмом, пакет сметаны… «И зачем столько набрала? Всё равно не съем», – запоздало думала Маргарита, стоя возле кассы и складывая продукты в пакет.

На вечер была запланирована куча дел: пересадить цветы, прибраться в квартире, погладить бельё, вымыть полы и покончить с собой. Для осуществления последнего пункта она купила сильнодействующий успокаивающий препарат, который должен легко, быстро и безболезненно переправить её на другой берег.

Как-то раз Маргарита услышала одну историю – может, даже правдивую. У некоего мужчины с самого утра не задался день: он разбил машину, узнал, что ему изменяет жена, потерял работу. Но держался. А потом пришёл домой, стал снимать рубашку и увидел, что пуговица на рукаве оторвалась. Увидел – и повесился. Злополучная пуговица стала последней каплей.

У Маргариты тоже была своя «пуговица». Вчера ей исполнилось двадцать семь, но ни одна живая душа не помнила об этом. Она не получила ни одного поздравления. Ни единого! А ведь те, кому ты важен и дорог, ни за что не забудут тебя поздравить. На худой конец, отыщутся желающие поесть и выпить по такому поводу. Однако в её случае не нашлось и таких.

Само появление Маргариты на свет было досадным и нелепым фактом. К моменту её рождения у родителей имелись четырёхлетний сын и двухлетняя дочь. Как говорится, полный комплект. Сильно выпивший на праздник и утративший контроль отец, бесшабашно выполненный в «опасный» день супружеский долг плюс нежелание матери брать грех на душу и делать аборт – вот три кита, на которых покоилось Маргаритино рождение. Оно было настолько неожиданным, что в маминых взглядах, брошенных на младшую дочь, нет-нет да проскальзывало лёгкое недоумение: что здесь делает эта девочка?!

В будние дни утро Савельева начиналось с журчания электронного будильника, поставленного на шесть тридцать. Жена просыпалась моментально, распахивала глаза, как заводная кукла, и пару мгновений смотрела прямо перед собой, сосредотачиваясь. После этого вскакивала и устремлялась в новый день, больше уже ни на секунду не замедляя темпа. Делала гимнастику, спешила в душ и через полчаса выходила оттуда причёсанная, со свежим макияжем. Подходила к кровати, на которой Савельев делал вид, что спит, и говорила:

– Вставать пора.

Он громко, со стоном зевал, хотя сна давно ни в одном глазу, и садился в кровати, стараясь одновременно попасть руками в рукава халата, а ногами в тапочки. Кровать скрипела, Савельев хрустел суставами. Потом вставал, раздвигал шторы, впускал в спальню утренний свет, и брел умываться.

В ванной было влажно и пахло Юлиными кремами и лосьонами. Савельев захлопывал за собой раздвижную дверь, и каждый раз ловил себя на мысли, что ему не хочется выбираться наружу из этой теплой ароматной берлоги.

Когда он, наконец, попадал на кухню, его уже ждал завтрак. Всегда один и тот же набор: кофе со сливками, бутерброд с сыром и овсяная каша. Аппетита не было, но Савельев послушно жевал и прихлёбывал.

Посреди прихожей торчал чемодан. Огромный, тёмно-красный, с блестящими металлическими замками, толстыми ремнями и массивной ручкой. Едва шагнув за порог, Фанис наткнулся на него взглядом и недоуменно хрюкнул: что ещё за чёрт?! Давным-давно Аида, неизвестно для какой надобности, купила кожаного монстра на распродаже. Вроде бы разумная, практичная женщина, а иной раз такое учудит – тушите свет.

Взять хотя бы этот чемодан. Бесполезная трата денег! Всё равно они никогда никуда не ездили, разве что в деревню Урмановку, где доживала свой раздражающе долгий век тётка Фаниса по отцовской линии. Отец умер много лет назад, Мадина-апа приходилась ему двоюродной сестрой. Мать настаивала на обязательных поездках в Урмановку, называя их «контролем ситуации». Других родственников у тётки нет, а дом крепкий и сама Урмановка – недалеко от города. Есть, в общем, что контролировать.

Заезжая проведать тёткино имущество, чемодан, разумеется, не брали. Так и скучал ненужный сундук на антресолях: Аида хранила в нём какие-то тряпки.

– Адик! – зычно позвал Фанис, разуваясь и пристраивая на вешалку бейсболку. Достал с полки домашние тапочки, оглядел себя в большом зеркале. Отразившийся там круглолицый бровастый мужчина с короткой стрижкой-площадкой был приземист и пузат. Клетчатые шорты до колен и ярко-жёлтая футболка смотрелись на коренастой квадратной фигуре комично, но Фаниса это не беспокоило. Что ещё прикажете носить в такую жару?

– Чего чемодан-то вытащила?

– И что мне теперь прикажете делать?! Вы хоть понимаете своей безмозглой башкой, что я в эти чёртовы метры все свои деньги вбухал? Мог какую угодно квартиру взять! Так нет же! Дёрнуло меня связаться с вами, чтобы вы мне подсуетили эту! Да вы знаете, кто вы? Да вы… вы… – Поляков никак не мог подобрать слово, которое одновременно выражало бы крайнюю степень тупости и одновременно – коварства и замолчал, словно поперхнувшись. Раздражённо махнул рукой и чуть тише брезгливо выплюнул:

– Риелторша…

Поляков широко шагнул в сторону раскрытого окна. На секунду Кате Белоноговой показалось, что он собирается взобраться на подоконник и кинуться вниз с шестого этажа. Но Поляков только полуутвердительно буркнул:

– Закурю, – и, не дожидаясь Катиного разрешения, достал из нагрудного кармана пачку сигарет.

Вот уже третью неделю стояла изматывающая, одуряющая жара: ни ветерка, ни дождинки. Солнечный свет жидким золотом заливал кабинет, пожухший цветок в большом глиняном горшке (Катя вечно забывала его название) выгорел и скорбно поник.

Соня стояла на автобусной остановке и тряслась от холода под огромным жёлто-синим зонтом. Её рабочий день закончился в восемь вечера: пришлось переделывать отчёт. Обиднее всего, что отчёт был вполне сносный. По крайней мере, не хуже, чем все предыдущие. Но начальница отдела поругалась с мужем и пребывала в отвратительном настроении. А тут Сонины бумажки под руку подвернулись. Вот она и отвела душу.

А ведь именно сегодня сердить начальницу было никак нельзя: Соня собиралась попросить у неё разрешения уйти завтра после обеда. Отпрашивалась она лишь в самых крайних случаях, никогда не брала больничный – боялась потерять работу. Сейчас как раз такой случай, но как обратишься с просьбой, если начальство тобой недовольно? Короче говоря, так и не рискнула подойти и поговорить.

Трудилась Соня в плановом отделе судебного управления и всем сердцем ненавидела свою работу. Управление представляло собой унылое учреждение с невнятными задачами и раздутым штатом. Работали здесь в основном дамы предпенсионного возраста да вчерашние студенты, которых привлекал статус госслужащего и соцпакет. Соня и сама пришла сюда после юрфака, хотела набраться опыта в околоюридическом учреждении, да так и застряла. На семнадцать лет. Подумать только – семнадцать лет! Целая жизнь! Жизнь, заполненная бессмысленными отчетами, сметами, графиками, совещаниями и сплетнями коллег…

Покончив, наконец, с отчётом, Соня выбежала на улицу и увидела, что её автобус отходит от остановки. Она зачем-то бросилась вдогонку, споткнулась и едва не упала. Когда проезжавшая мимо машина окатила её грязной дождевой водой, Соня не удивилась и почти не расстроилась: разве могло быть иначе?

Ужасный, ужасный день, поскорее бы он закончился. Она близоруко щурилась, вглядываясь в номера подъезжающих автобусов, и переминалась с ноги на ногу без особой надежды согреться. Мама всю ночь капризничала, не давала спать, а утром, когда дочь попыталась её накормить, сердито замычала, толкнула Соню под руку, и та опрокинула полную тарелку жидкой овсяной каши. Соня не выдержала, накричала на мать, обозвала неблагодарной эгоисткой и ещё некоторыми нехорошими словами. Стыдно, гадко. На душе весь день скребло и царапало.

Нина Васильевна решила сварить на обед грибные щи: всегда любила их больше, чем мясные. К тому же начался Великий пост. Хотя, конечно, поститься Нина Васильевна не собиралась: здоровье не позволяет, несколько лет назад врачи обнаружили сахарный диабет. Ничего, рассудила она, Бог простит. И так приходится постоянно во всём себе отказывать: что-то врачи запрещают, на что-то пенсии не хватает.

Нина Васильевна, натужно кряхтя, нагнулась и достала из ящика под мойкой крупную морковку. Придирчиво оглядела её и принялась чистить ножом с коричневой облезлой ручкой. Репчатый лук и грибы – самые дешёвые вешенки – она уже вымыла, нарезала и бросила на сковородку. В большой тарелке с отколотым краем ждала своего часа нашинкованная капуста. Мать говорила, что битая посуда в доме не к добру. Но как-то рука не поднималась взять и выкинуть целую тарелку из-за одного маленького скола.

Надо будет сходить в коридор за картошкой. Нина Васильевна хранила её во вместительном деревянном сундуке, который сколотил когда-то муж. Хоть за это ему спасибо. После смерти Леонида прошло уже больше десяти лет, но Нина Васильевна до сих пор продолжала мысленно его отчитывать. Что хорошего она видела за годы совместной жизни? Одевалась из экономии кое-как, машину они не купили, на дачу не накопили, на курортах не побывали. На базу отдыха три раза съездили – вот тебе и весь курорт. Ремонт Лёнька делал-делал, да так и недоделал: балкон рейкой обит только наполовину.

Одно хорошо – дочь вырастили. Да и то…. Светка как уехала после института за своим драгоценным Витенькой в Краснодарский край, так носу к матери и не кажет. И раньше редко наведывалась, а как Лёнька помер, вовсе дорогу забыла. Только на праздники звонит. Отмечается.

Нина Васильевна раздражённо швырнула очищенную морковь на разделочную доску и принялась нарезать её неровными кружочками. Конечно, мать плохая! А то, что она сорок лет в школе, как на каторге? Учитель физики – это вам не дворник какой-нибудь. И не инженеришка на заводе, вроде Лёньки. Не получается вернуться вечером с работы и все проблемы оставить за порогом. И тетрадки домой тащишь, и планы-конспекты, и проблемы с учениками. А ещё и приготовить надо, и постирать, и убрать, а после – опять за письменный стол. Где тут время найти на Светку!