— Подлец! Негодяй! Подлец! — разнеслось по залу одного из игорных домов Парижа.

Вскочив со стула, юный виконт де Марни, произнесший ругательство, собрал дрожащими от волнения руками разбросанные по столу карты и бросил их в лицо молодого человека, сидевшего напротив.

Более пожилые из присутствующих старались успокоить юношу, но его сверстники нетерпеливо ожидали обычной, развязки подобных недоразумений. Они одобряли его поступок, разделяя его возмущение.

Как смел Дерулед так непочтительно отозваться об Адели де Моншери, когда страсть к ней виконта де Марни уже в течение нескольких месяцев служила темой для разговоров не только в Париже, но и в Версале! Виконту, переживавшему первый период влюбленности, хищная эгоистка Адель казалась идеалом добродетели, и за ее честь он готов был бросить вызов не только этому бестактному Деруледу, но и всей французской аристократии.

Трудно, почти невозможно объяснить, откуда происходила популярность гражданина Деруледа, и уже совершенно непонятно, каким образом он остался невредим в тревожные дни Великой французской революции, когда преследовались то умеренные жирондисты, то пылкие монтаньяры и вся Франция представляла одну сплошную темницу, ежедневно поставлявшую новые и новые жертвы для ненасытной гильотины. Даже «Закон о подозрительных», изданный Мерленом, не коснулся Деруледа. И возможно, это потому, что когда-то Марат сказал о нем: «Он не опасен».

Дерулед был очень богат, но вовремя сумел раздать свои богатства, которых впоследствии все равно лишился бы. Как бы то ни было, народ смотрел на него как на равного себе и человека, который щедро давал, когда было, что давать. Дерулед жил тихо и скромно со старушкой-матерью и сиротой-кузиной Анной Ми. Кто не знал его дома на улице Эколь-де-Медисин, единственного каменного здания среди целого ряда мрачных, ветхих лачуг, обрамлявших узкую грязную улицу? Опрятное платье, чистая косынка на голове в этой части города, заполненной самыми неприглядными обывателями, считались почти небывалым явлением. Анна Ми выходила из дома очень редко, ее тетка Дерулед — почти никогда.

На перекрестке всегда можно было видеть кучку растрепанных, грязных женщин, глумившихся над всеми, кто был почище и поприличнее их самих. Особенно оживленной казалась улица после двенадцати часов, когда целые вереницы фур тянулись от тюрем к площади Революции. Прежде эти фуры возили принцев и принцесс крови, герцогов и аристократов со всей Франции, теперь — в 1793 году — представителей знати почти не осталось. Несчастная королева Мария Антуанетта все еще томилась с детьми в Тампле, а уцелевшие аристократы занимались каким-нибудь ремеслом в Англии или Германии, и многие из них были обязаны спасением таинственному Рыцарю Алого Первоцвета. За неимением аристократов теперь начались преследования членов национального конвента, литераторов, представителей науки и искусства, то есть тех людей, которые год назад сами посылали других на гильотину.

Вечером 19 августа 1793 года, а по преобразованному календарю — 2 фрюктидора 1 года новой эры, молоденькая девушка вышла из-за угла улицы Эколь-де-Медисин и, осторожно оглядевшись, быстрыми шагами направилась по ней, не обращая внимания на неприличные замечания старых мегер, только что вернувшихся с обычного зрелища на площади Революции. Все таверны были заняты мужчинами, и женщинам только и оставалось, что издеваться над прохожими.

На девушке было простое серое платье и большая, с развевающимися лентами, шляпа. Лицо ее было бы прекрасно, если бы не выражение твердой решимости, придававшее ему некоторую жестокость, отчего юная красавица казалась старше своих лет. Ее гибкий стан опоясывал трехцветный шарф; пока она шла, никто не смел дотронуться до нее. Если женщины преграждали ей путь, она шла посредине улицы, это было умно и осторожно, но, поравнявшись с каменным домом Деруледа, она с вызовом подняла свою хорошенькую головку и резко сказала, когда одна из мегер нагло преградила ей дорогу: