Как и можно было ожидать, фамилия Илюшки Барахохло поставляла неисчерпаемый материал для лагерных шутников. Уже наиболее простой вариант, легче произносимое сокращение, Барахло, немедленно приходившее в голову, как только эта фамилия звучала на поверках или при распределении зеков на работу, доставлял немало развлечений как зекам, так и охране. При шмонах, перещупывая Илюшкины шмутки, надзиратели неизменно, обведя рукой, в едином движении, его вещи и его голову, задавали тот же вопрос: “Эй, это всё твое барахло?” — и довольно ухмылялись. Другие варианты включали такие перлы, как Хохло, хотя Илюшка был не украинец, Бара-Бира, хотя он был не татарин, Барахолка, или просто холка, и ее вариант, загривок, что естественно вызывало непреодолимое стремление дать по загривку, а также ряд более сложных производных, в которых звуки из странной фамилии соединялись в разнообразных комбинациях со словами, чаще всего не включаемыми в литературные словари.

Обычно Барахохло стоически переносил эти упражнения в остроумии, но любому, кто проявлял хоть малую толику интереса, охотно объяснял происхождение своей фамилии. Согласно истории, которую рассказывал Илюшка, он родился в Бессарабии и остался сиротой в очень раннем возрасте. О своих родителях он не знал почти ничего - только что они были русскими, что их фамилия была не то Тимохины, не то Терехины, и что они называли его Андрюшкой.

Когда ему было четыре года, торговец коврами из Бухареста по имени Селим Барак-Оглу, турок по происхождению, усыновил его, дав ему имя Исмаил. В 1945 году, предвидя бесславный конец коммерческой деятельности в новой Румынии, Барак-Оглу сумел выбраться к себе на родину, в Турцию. Через год, живя с приемными родителями в Стамбуле, шестилетний Исмаил уже бойко говорил по-турецки, хотя и с румынским акцентом, и всё еще помнил десятка два русских слов. Обычно в этом месте рассказа слушатели просили Илюшку сказать что-нибудь по-турецки, на что Илюшка, к удовольствию слушателей, охотно выпаливал фразу, звучавшую примерно так — Вер баней ирми пара тотлы шарап, — что, как он объяснял, означало что-то вроде: — Отпустите мне сладкой халвы на двадцать копеек. — Упоминание о халве неизменно вызывало у слушателей вздох восхищения.

Затем жена Селима Барак-Оглу, которая была главным инициатором усыновления Исмаила, умерла от рака желудка. Через три месяца Селим вновь женился. Его новая жена была всего на пять лет старше тринадцатилетнего Исмаила. С первого дня она невзлюбила голубоглазого, веснущатого приемыша. Исмаил стал всё больше времени проводить на стамбульских улицах. Когда он бывал голоден, ему казалось проще было уворовать на стамбульском Базааре несколько помидор или яблок и лепешку, чем идти за едой домой, где его молодая мачеха постоянно сетовала на прожорливость пасынка. Вскоре Исмаил почти совсем перестал появляться в доме, где его отсутствие, казалось, не вызывало никакого беспокойства.

Уличные банды не принимали его из-за его странного акцента, и он превратился в одинокого бродягу, враждовавшего со всем миром. Другие уличные бродяги, которых были тысячи на базарах и пристанях Стамбула и Галаты, постоянно воевали за место под солнцем. Исмаил часто околачивался возле пристаней Галаты, где он мог иногда подработать, поднося от такси к паромам чемоданы европейских туристов. Туристов и чемоданов никак не хватало для сотен подростков, бросавшихся к каждому подъезжающему такси и автобусу. Белобрысый парнишка, говоривший со странным акцентом и часто опережавший конкурентов в борьбе за чемоданы, вызывал недобрую зависть босоногой толпы. Нередко, получив горсть медных монет за услугу, Исмаил оказывался в окружении озлобленных конкурентов, пытавшихся отобрать заработок. В одной из драк в районе пирса Сиркеси Исмаилу выбили зуб, и потом лишь он один из всех участников драки оказался в полиции. В полиции его ещё раз отколотили, продержали сутки в сыром подвале и затем выбросили на улицу.

Озерлаговский лагпункт 22, расположенный в поселке Вихоревка на трассе Тайшет—Лена, содержал около полутора тысяч государственных преступников. Сорок восемь надзирателей, около ста пятидесяти солдат охраны и около тридцати офицеров заботились о том, чтобы зеки, распределенные между восемью бараками, вели себя в соответствии с правилами, работали в каменном карьере и раз в десять дней пользовались баней и прожаркой. Оперуполномоченный КГБ в лагере, по лагерному кум, капитан Житкин, не интересовался каменным карьером. Его заботы были намного более высокого ранга. Главной заботой оперуполномоченного Житкина были его стукачи, и поэтому капитан Житкин интересовался баней и прожаркой. Баня и прожарка располагались в утепленной землянке, в северном углу зоны, в нескольких метрах от запретки и проволочного ограждения. Баней и прожаркой заведовал заключенный Курляев. В секретных списках опера Курляев числился как ОДО, Особо Доверенный Осведомитель. Главным источником сведений о планируемых побегах или о вредных настроениях среди зеков, которые Курляев передавал куму, были разговоры зеков, моющихся в бане.

Среди примет Курляева, перечисленных в его личном деле, указывалось, что его рост — 163 сантиметра, цвет волос рыжий, цвет правого глаза голубой, левый глаз отсутствует, хромает на левую ногу. Отбывал ранее сроки за изнасилование несовершеннолетней, за мужеложство и за кражу, а в настоящее время осужден за убийство. Содержится в лагере для государственных преступников вместо лагеря для уголовников по специальному определению — как ОДО.

Содержание личного дела Курляева не было известно государственным преступникам лагпункта 22, осужденным по статье 58 УК РСФСР за гораздо более тяжкие преступления — например, за высказывание преступного мнения, что государственный строй в стране не на 100 процентов социалистический, или за почти столь же преступное утверждение, что токарный станок ДИП-200 завода Красный Пролетарий скопирован с немецкого станка фирмы VDF. Капитан Житкин позаботился о распространении через его стукачей слуха, что Курляев был осужден за анекдоты о Ленине и Троцком.

Хромающий Курляев, чей единственный глаз был постоянно направлен к земле, а рот постоянно приоткрыт, показывая редкие, выщербленные зубы, выглядел не то дебильным, не то просто дураком и, вот уже в течение нескольких лет прилежно выполняя функции особо доверенного стукача, ни разу не был заподозрен другими зеками.

В этот вечер капитан Житкин был более пьян, чем обычно. Утром опер получил долгожданное извещение, что, наконец, после нескольких неудачных попыток он добился перевода из заброшенной, тоскливой Вихоревки в Чуну, гораздо больший, оживленный поселок, где имелась школа, а следовательно — молодые учительницы, ежегодно прибывающие по распределению после окончания педучилища и тоскующие вдали от дома. На радостях Житкин клюкнул вдвое больше обычного. Солдат охраны, лязгнув засовами, открыл бревенчатую дверь, ведущую из вахты в зону, и капитан Житкин, запахивая полы шинели, ступил на обледеневшую дорожку.