а зеленой весенней лужайке, обогреваемой горячим солнцем, расположился киевский князь со своей дружиной, закончившей вечернюю трапезу. Среди них выделялся молодой христианский проповедник, речам которого сыто внимали дружинники.

Аскольд же рассеянно смотрел то на резвый прилет стайки воробьев, шумно и по-хозяйски промышляющих остатками пищи с княжеского стола, то на сороку, что неожиданно уселась на ветке вишни и склонила голову вниз, к нему, владыке Киева. Он пригляделся к воробьям и ухмыльнулся: клюют как обычно — схватят кусочек, отлетят в сторонку и, воровато оглядываясь, придерживая одной лапкой пухлый комочек хлеба, быстро доклевывают его, чтоб успеть схватить еще одну крошку. Но не тут-то было!.. На столе вдруг появилась редкая гостья — яркая, зеленовато-голубая птица с темно-коричневой спинкой, величиной чуть мельче голубя — и с криком «Раак-раак!» — распугала воробьев, резко опустилась на княжеский стол и по-хозяйски прошлась по нему. «Это что еще за диво? Новая птица? Из каких краев ты, милая? И почему ты так хозяйничаешь на моем столе?» — удивленно подумал Аскольд, но в это время длинный луч солнца, выйдя из-за листвы орешника и вишняка, жарко коснулся его лица. «Эх, Аскольд, Аскольд! И когда ты будешь выполнять заветы своих жрецов?» — казалось, укоризненно вздохнуло солнце и, спрятав свой указательный лучик, снова зашло за кроны деревьев. А Аскольд весь отдался тому чувству, которое не оставляло его, с раннего утра. Его терзало буйное тщеславие, которое он скрывал от посторонних глаз. Пока надо было закрыть душу на замок, как замыкают забрало на шеломе перед битвой с опасным врагом, и не посвящать в свою тайну даже жреца, который мог бы легко разгадать любое предзнаменование и облегчить ожидание грядущего события. «Ну, Аскольд, соберись с духом, вникни в слова проповедника! Ведь не зря же они здесь речи христомудрые ведут! Зачем-то их сюда послало небо!»

Князь, низко склонив свою черноволосую красивую голову, услышал:

— Все человеческое ничтожнее тени, — говорил проповедник. Это был молодой человек прекрасной наружности: черноволосый, кареглазый, с тонкими чертами лица, ладно сложенный, но с той особой осанкой, которая сразу выдавала в нем священнослужителя. Он давно уже заметил, что тот, кому он так старается донести учение Христа, почти не слушает его, и сделал сознательно паузу, открыто взглянув на правителя.

Бастарн стоял в той величественно-скорбной позе, в которой издавна стояли верховные языческие жрецы во время тризны, и незаметно руководил действом, вершившимся на большой почайновской поляне вокруг громадного костра, который, вспыхнув, возвестил Киеву о начале печального торжества. Костер освещал сборище дружинников, жителей Киева, священнослужителей, а в середине возвышался деревянный помост, на котором стоял верховный жрец дружины Аскольда в окружении друидов. Руки верховного жреца были ритуально вскинуты к небу, голова слегка запрокинута назад, губы беззвучно шептали молитву, а черные лоскутные одежды, его и друидов печально развевались в такт понурому покачиванию их тел.

Дружинники, плотно прижавшись друг к другу, крепко держа друг друга за плечи, сомкнувшись в несколько рядов вокруг костра, жалобно стеная, раскачивались в разные стороны. Все они сейчас думали о хорошем князе-русиче, что рано ушел из жизни здесь, на земле, и обрел другую жизнь там, на небесах. Всеми их думами руководил верховный жрец Бастарн, тихо произнося одну фразу за другой своему окружению, а те жалобно разносили ее по всей поляне скорбящих.

Но плотность кольца сомкнутых рук дружинников нужна была не только верховному жрецу. Монолитность и единство духа соплеменников нужны были еще и киевскому князю. И если первый находил в этой монолитности опору и вдохновение для творения новых молений богам, то второй проверял на ней свое влияние и ждал удобного момента, чтобы в эту благодатную почву бросить крепкое зерно своего нового призыва. Аскольд ревностно, но терпеливо ждал своего часа, а пока дело вели друиды Бастарна. Они с каждым словом прибавляли силы голосу, и толпа кручинившихся по безвременно умершему великому князю Новгорода подхватывала громкий вопль друидов и мощной волной обрушивала его на противоположный берег Почайны, откуда эхо переносило стон на берег Днепра и далее, в город. Кровь стыла в жилах у того, кто случайно оказывался невольным свидетелем такой кручины. Достигнув наивысшего предела, стенания вдруг прекращались и переходили в молитвенный плач под глухие удары ловких пальцев друидов по кожаным барабанам.

Бастарн действительно испытывал печаль. Весь текст молитвы, тщательно продуманной им накануне, был посвящен не столько смерти Рюрика, сколько Аскольду и его мятежной дружине.

— Яко коротка и сурова была жизнь великого князя Новгородского, русича Рюрика! — с горечью проговорил Бастарн, и толпа, плача, повторила вслед за друидами эту фразу. — Мало лет прожил Рюрик среди словен ильменских, а благих дел сотворил множество, и народ должен будет чтить память по нему незабвенную! — скорбным, но крепким голосом продолжил верховный жрец, и все вторили ему, но уже вразнобой.

— Да, Бастарн, ты прав, сначала ты! — улыбаясь, проговорил Аскольд, когда верховный жрец явился по зову в его гридню и сурово посмотрел князю в глаза. — Как всегда хмур, Бастарн, даже сейчас, когда знаешь, что предатели сидят в клетях и ждут нашего решения!

— Я хмур не поэтому, и ты это ведаешь, — устало проговорил Бастарн и пояснил: — Я нынче утром стоял перед изваянием Святовита и увидел на южном лике его знак благосклонности к делам твоим, хотя чую я, что добрых дел ты творить не собираешься!

Аскольд захохотал.

— Сие надо понимать так, что те, на которых я пойду, должны будут принять мои деяния с радостью, как Божью кару! — проговорил Аскольд и постарался усадить Бастарна на самое хорошее место в своей просторной, роскошной теперь гридне.

Бастарн сея на скамью, покрытую пышным персидским ковром, остро взглянул на Аскольда, отметил его довольство собой и грустно потребовал:

Куда бы ни пошла нынче Экийя, везде ей чудился какой-то шорох, обернувшись на шум которого, как ни странно, она почему-то ничего не замечала. А ведь должна бы заметить, ибо с детства была, как говорил дед, самой глазастой в семье. Дед научил любимую внучку многому, даже по своей тени угадывать настроение того, к кому шла она с какой-нибудь просьбой. Если тень была плотная, тяжелая, то лучше не залгаться и не просить, не то хуже будет. Отец, например, был так суров, что мог ударить за некстати высказанную просьбу. Жестокость отца частенько повергала Экийю в ужас. Дикость его нрава довела ее до предательства, к которому она неотвратимо шла год за годом. Она вспомнила, как накануне того боя, который отец затеял против дружины Аскольда, Экийя целую ночь молилась Сварогу, как самому главному божеству, шествующему по небу днем и ночью и оберегающему живой дух ее соплеменников, и просила, чтобы Сварог задержал свою огненную колесницу над степями Днепра и поразил недугом Арпада, ее отца, вождя мадьярского племени. Если бы отец знал, о чем ночью молила богов его красавица дочь, он бы убил ее. Но боги сберегли дочь гневливого Арпада и отдали в жены тому, кто убил ее отца! Какая бы дочь решилась на такое?! А она не только решилась, она даже молила, чтобы красавец предводитель чужеродного племени не только победил и убил ее отца, но и сквозь чадру почувствовал красоту ее лица и горячий зов пламенного сердца. А ей и нужно-то было одно: чтобы этот неугомонный витязь только одним глазком взглянул на нее! И он взглянул! И оцепенел! Все, кто впервые смотрели на нее, не охали и не ахали, а долго и потрясенно молчали. О, как умела она точно определить, что означало такое молчание! Оно сулило ей необыкновенное, яркое счастье! Но как пугало ее это сейчас, когда пестрота и буйная смена шелков, паводок, золотых и серебряных украшений не стала знать удержу! Да, она с детства умела беречь украшения, но как единственные, богами данные ей для особого празднества в честь рождения дочери вождя… Она верила, так внушил ей дед, что все украшения, носимые кем-то однажды, принимают тело и душу своего хозяина раз и навсегда. Нельзя надевать чужие украшения себе на шею, голову и грудь. Они могут задушить новую владелицу! Нельзя нанизывать чужие драгоценные браслеты — руки начнут сохнуть! И Экийя складывала все новые украшения в простой деревянный ящичек и очень редко заглядывала в него. Зато свои, древние, мадьярские, тяжелые, но родные монисты носила с особой любовью и верой, что именно они оберегают ее молодое красивое тело от любого злого глаза. Аскольд хмурился, видя на жене новое, красивое платье, сшитое по-гречески, но без привезенных им украшений. Почему опять монисты на ее висках и шее? Они больше идут к ее колдовским глазам?! Кто это сказал? Бастарн? Ах, Исидор? Ах, это память о ее происхождении?

— Мой дед многому меня научил! — с гордостью отвечала на надоевшие вопросы Экийя и лукаво позвякивала древними серебряными украшениями. Аскольд в таких случаях подходил к Экийе медленными тяжелыми шагами, властно клал свои могучие руки на ее прекрасные плечи, любовно гладил их своими шершавыми ладонями, довольно смотрел в ее черные очи, а затем жадно начинал целовать ее и, ежели никого не было рядом — а приближенные давно знали про страстность Аскольда и оставляли супругов наедине, — то продолжение этой сцены было всегда одним и тем же: смятая одежда, разгоряченные тела и ненасытная жажда обладания друг другом.

Но сегодня Экийю беспокоили другие мысли. Сегодня ей везде и всюду чудился какой-то преследователь. Озабоченная и напряженная, зашла она в детскую комнату к сыну и решила немного забыться в забавах с Аскольдовичем. Играя с малышом, постоянно лаская его и забавляя, Экийя не заметила, как в детской оказался кроме няньки еще один человек. В сером плаще, с бледным лицом, прикрытым большим капюшоном, он решительно подошел к княгине и тихо попросил, увидев, что она испугалась:

— Не шуми, Экийя! Я целый день стремлюсь увидеть тебя без свидетелей, но мне это не удавалось, — устало проговорил незнакомец и представился: — Я христианский проповедник, мое имя Айлан, и мне надо поговорить с тобой.

— Но я ничем не смогу помочь тебе, — округлив глаза от удивления, растерянно проговорила Экийя, угадав, что пришелец явился просить ее повлиять на какое-то решение Аскольда.