Тем вечером сирень пахла просто головокружительно! Казалось, пронзительно-сладким ароматом густые высокие кусты, увешанные гроздьями лиловых соцветий, изо всех сил вопили о наступлении долгожданного теплого лета.

У меня случился весьма удачный день. Наконец получил то, к чему так долго стремился. Мою работу оценил весьма серьезный человек и обещал помощь и поддержку. На душе было легко и светло, хоть вокруг быстро темнело. Казалось, весь мир, вся земля, весь воздух от травы до синего неба — всё, всё, всё — раскрылось и ответило на моё счастье: радуйся и веселись, ты это заслужил! Ты много трудился, был честен и бескорыстен, тебе удалось то, чего никто еще не делал. Сам Бог тебе благоволит, что еще!

И надо же такому случиться, именно в тот миг, когда я — невесомый и пьяный от счастья — летел, плыл над землей, над тропинкой старинного сквера к звездам, этим блискучим, ярким глазам, зовущим в бездонное черно-фиолетово-синее небо — именно в тот миг… Накатывала необъяснимая тревога — и я просыпался.

Шел я пустынным проселком, последний раз рассматривал дома, согбенных людей на грядках, ленивых собак, вальяжных котов, заросшие молодым березняком поля и бирюзу неба с багровыми подпалинами заката. Вдыхал густые запахи травы, дыма и навоза. Меня бросало от любопытства к тревоге…

Что это! У нашего дома стоял большой черный автомобиль. Я обошел участок по тропинке, огородами прокрался в дом и затаился. Люда разговаривала с чужой женщиной.

— Между прочим, он мне тоже не даром достался! — сказала Люда. — Знаете, сколько я заплатила врачам, чтобы ему рану залечили? А видите паспорт? Я за него две тысячи долларов отдала.

Переезд в городскую квартиру добавил суеты. Мне приходилось заниматься мелким домашним ремонтом, поездками на рынок и по магазинам. Но эти заботы не смогли отвлечь меня от книги «Посланник» — я будто мысленно переселился на страницы, в то время и пространство, в котором духовно близкие мне люди искали, находили, неистово любили Иисуса, кроткого, любвеобильного, всемогущего и сладчайшего…

В доме я обнаружил множество стеллажей с книгами. Кроме научных, там имелись сотни книжек самых разных авторов. Как голодный на обильный пиршественный стол, набросился на это богатство, интересуясь то у Киры, то у Нины, что тут самое интересное. За несколько месяцев проглотил не менее тысячи книг — и наконец пресытился. Понял я, что из всего изобилия, перечитать хочется лишь три-четыре, остальные — в лучшем случае пусты, в худшем — ядовиты. Книги для светских авторов — нечто вроде интеллектуальной игры, словесного покера, поля для соперничества в тщеславии, гордыне. Ничего подобного «Посланнику» по силе воздействия, по реальной духовной пользе так и не нашел.

Киру порой настигали приступы ревности. Да, она ревновала меня к книге, автомобилю, молоденьким продавщицам, соседям и даже собственной домохозяйке Нине. Воспитание и трезвый рассудок помогали ей справляться с беспокойством, да и мое глубокое увлечение книгой сообщили мне нечто вроде непреклонности, вполне способной в случае помехи с её стороны всё оставить и уйти из профессорского дома в неизвестный мир, полный непостижимых тайн. Во всяком случае, прокормить себя и обеспечить жильем я уж как-нибудь смогу.

В здание издательства «Святой Горец» я входил с огромным сомнением. Слишком это просто, твердил внутренний голос, чтобы здесь открылась тайна загадочной книги. Впрочем, возможно, моя внешность сообщит работникам издательства необходимую степень уважения и развяжет языки. Кира Львовна перед выходом из дома успокаивала меня:

— Поверь, мой мальчик, ты выглядишь в этом английском костюме от Hackett, как настоящий джентльмен. И не забывай, на свежем воздухе при правильном питании ты возмужал и стал солидным мужчиной, к тому же этот бронзовый загар, борода и твои затемненные очки от Gucci делают тебя и вовсе привлекательным. Надеюсь, мне не придется разыскивать тебя в домах на Рублевке.

— На какой Рублевке?.. Нет, что вы, Кира, меня сейчас волнует только книга и то, что можно узнать об авторе, — бормотал я рассеянно, собирая в сумку Malberry всё, что может понадобиться для дела.

— Надеюсь, что так, — сказала хозяйка на прощание, слегка коснувшись моей щеки сухими губами.

Вернувшись домой, я отсидел положенные полтора часа за ужином, затем, прослушал вместе с Кирой концерт фортепианной музыки. Мои же мысли были там, в моей комнате, где в столе покоилась папка с дневником. Наконец, «обязательная программа» завершилась, и я, пожелав хозяйке спокойной ночи, заперся в своей комнате и открыл дневник.

Вряд ли историю, изложенную довольно отрывисто, с большими временными пробелами, можно было назвать особенной. Алексей жил примерно так же, как многие парни его поколения. И все-таки ему открылась истина, он принял ее всем сердцем и за этот искренний порыв получил то, чего удостоились единицы. Он полюбил Христа всем существом. Он обрел готовность умереть за Спасителя в любой миг. Он даже истово желал умереть за Христа, как умирали первые христиане — с улыбкой на лице, подняв глаза к небесам, откуда сходят ангелы, забирая души, как жнецы собирают созревшие колосья. Сын Человеческий стал для Алексея альфой и омегой, отцом и учителем, кормителем и покровителем, другом, наконец!

Следующую неделю я перечитывал книги, написанные Юриным. И понял одну немаловажную вещь — дневник дополняет многие логические пробелы его поиска смысла жизни, поиска истины. Возможно, автор умышленно замалчивал какие-то страницы своей жизни, ведь люди, с которыми он конфликтовал, до сих пор живы, и он не пожелал предавать огласке их промахи, вольные и невольные обиды, череду предательств, получивших расхожее распространение в его среде.

Решил привести в порядок разрозненные дневниковые записи, которых набралось за многие годы тринадцать тетрадей и ящик листочков. Из сотен лоскутов моей не всегда правильной жизни попытался выстроить приемлемый для чтения текст. Конечно, убрал куски с несущественными бытовыми мелочами, а нечто важное дополнил и встроил в тело книги.

По всему видно, жизнь моя подходит к завершающему этапу. Врачи нашли в очень сером веществе моей бедовой головушки опухоль и предположили, что пару-тройку месяцев у меня вроде бы еще есть. Даже не расстроился, не проникся, так сказать, трагизмом ситуации — воспринял информацию о скорой кончине спокойно и даже отстраненно: поймал себя на том, что изучаю реакции ума, сердца и тела, чтобы со временем описать.

Да и что тут горевать, когда всё самое главное, что приказал сделать мне Господь, я исполнил, приложив все наличные силы и возможности, вполне их исчерпав. Конечно понимаю, опухоль мозга — лишь медицинское последствие, причина же именно в том, что ничто земное меня уже не держит. Лишь бренное тело продолжает по инерции существовать на этой прекрасной, больной и обреченной планете — душа же моя, давно там, куда устремилась в первой детской молитве — в Царствии Господа моего, в Доме Божием, который Отец Небесный устроил для нас, куда ждет меня и всех «искренних моих».

Мне всегда было уютно в родном доме, несмотря на то, что он переезжал вместе со мной из города в город. Так, я успел пожить в Запорожье, Днепропетровске, Сочи, Ялте, Таллине, Вильнюсе, Якутске, Новороссийске, Владимире, Нижнем Новгороде, Подмосковных Химках, Жуковском и Раменском; и — не приведи Господи, однако же будучи приведён и помещен — в странном мегаполисе, больше похожем на огромный вокзал, по имени Москва, где вряд ли можно ощущать себя дома, настолько тут всё аморфно и кипуче. Однако, и в Москве мой дом оставался уголком уюта и покоя, где всегда можно уединиться и в тишине обратиться к вездесущему и всемогущему, всё понимающему и терпеливо прощающему кроткому Иисусу. Обратиться к Нему в полной тишине, один на один, попросить и — получить незаслуженный щедрый дар.

Не могу вспомнить дня, чтобы погода хоть раз испортила настроение. Видимо, в душе прочно укоренилась мысль: значит так нужно. Ведь необходимы и солнце, и дождь, и снег; морозная зима и знойное лето, прохладная золотая осень и буйная цветущая весна. Зато, насколько по-особому тепло и уютно в доме, когда в окна бьют струи дождя или хлопья мокрого снега — а ты сидишь у камина (печи, электрообогревателя) с книгой в руке, чтобы, немного почитав, почувствовать в сердце таинственное наполнение, взять ручку с блокнотом (ноутбук, диктофон) и выразить словами то, что дал Господь, чего ты уже не имеешь права предать забвению. В такие минуты всем существом ощущаешь близость Бога, Его отеческую помощь и Его тихую светлую любовь к тебе, немощному уродцу, погрязшему в низменных страстях.

Этот внутренний дом, который помещался где-то в области сердца; дом, в который я позволил войти Тому, Кто сказал: «Се стою у двери и стучу: если кто услышит голос Мой и отворит дверь, войду к нему и буду вечерять с ним, и он со Мною» (Откровение 3:20). Этот форт в центре бушующего океана страстей надежно защищал моё немощное человеческое существо от зла. Может быть поэтому, мне иногда грустно, а иногда и смешно становится от жалоб неверующих на беды, постигшие их. За что такая несправедливость, вопрошают они, размахивая руками, ведь мы такие хорошие, так много работаем, детей растим, животных любим. Не так ли жили и допотопные люди? Всего-то Бога забыли и добивались богатства своим умом, своей гордостью, не замечая, как омертвела душа, отрезанная от Бога Живаго.

Как ни странно, именно благодаря столь раннему опыту разочарования в плотских отношениях, в моей жизни наступил благодатный период, богатый на размышления о самом главном. Вместо посещения вечеринок и вечеров, куда юноши приходят в надежде на то, что им «перепадет» или «отломится»… Вместо пьянок в чаще лесопарка и вечерних сеансов кино на последнем ряду — меня будто накрыла мощная прозрачная волна.

Как-то в июльский полдень на берегу Черного моря средь тишайшего штиля внезапно налетел ветер и поднял волну. Осоловевший от жары и недавнего обеда с харчо и чахохбили, я вскочил, ощутив грудью упругий ветер с мелкими колющими брызгами, бросился в голубую прозрачную еще волну. Меня вздымало к слепящему солнцу на синем небе, с ёкающим сердцем я падал вниз, почти к самому дну, обратно летел вверх — и снова, умирая от страха, погружался в пучину.

Так вот там, на глубине, под волной, я открыл глаза и увидел, как сквозь бирюзовую толщу мятежной воды пробился яркий солнечный свет и ослепил меня. Через секунду меня подняло девятым валом на головокружительную высоту, и еще через мгновение, ослепшего, испуганного и счастливого — мягко швырнуло в отступающую кипящую белоснежную пену, на блестящие камешки береговой полосы, к убегающей с пляжа пестрой толпе. Я вскочил, оглянулся, увидел нависший надо мной следующий изумрудный вал морской воды с белыми барашками по верху и, едва успев увернуться от следующего удара стихии, выскочил на берег и сел на подмокшую циновку. Но с берега не удалось еще раз увидеть, как солнце пронизывает ярко-голубую толщу, а скоро и фейерверк завершился: небо затянуло черно-серыми тучами, поднятая со дна серая муть осквернила голубоватую белизну волн, закрапал дождь, задул противный ветер — начался обычный пятибалльный шторм.

По мере накопления стихов, рассказов и даже двух повестей моя папка с надписью карандашом «Нетленки» набухла и приятно оттягивала руку. Несколько рассказов разослал в молодежные журналы. Оттуда пришли отказы, но такие вежливые и обнадеживающие, после их волнительного прочтения прямо у почтового ящика руки не опускались, наоборот, хотелось писать еще больше и еще лучше. Там, в отзывах разных журналов, были очень приятные слова: «Ни в коем случае не бросайте писать, у вас есть талант, и он нуждается в развитии». Быть может, это фраза просто подслащивала горькую пилюлю, а может, носила в себе отголоски собственного опыта потерь написавшего рецензента.

Зато редакция школьной газеты с удовольствием брала мои рассказы и, чуть подсократив, печатала и помещала в разделе «Наше собственное творчество». А однажды мои стихи в комплекте с лучшим рассказом, который я переписывал не менее десяти раз, редактор школьной газеты отнес в городскую газету — и вот чудо! — стихотворение и рассказ напечатали в газете, а я на время стал признанным писателем, пусть и в масштабах только нашей школы.

Еще меня трижды «подключали» к смотрам художественной самодеятельности, уверяя, что это «положительно скажется на школьной характеристике для поступления в ВУЗ». Со сцены я читал свои стихи. Поначалу, как водится, робел и микрофон перед моим носом действовал на меня парализующе, как пистолет, направленный в лоб, но после трех-четырех репетиций и дельных советов старших товарищей, я превозмог панический страх сцены и неплохо выступил, получив даже какой-то диплом.

Что ж, мало-помалу я приспосабливался к новой студенческой жизни, настолько отличной от прежней, домашней. Если в школе за моими успехами следили родители, учителя, даже сам директор; если там все помогали и «вытягивали за уши» из посредственных учеников в отличники, то в институте, особенно на первом курсе, чуть что угрожали отчислить, намекая на статистику: к третьему курсу обычно отсеивается не менее двадцати процентов студентов. Почему? Да просто не выносят «естественного отбора».

В конце октября пришли тихие солнечные дни, отступало летнее тепло, наступали зимние холода, может поэтому мой рассеянный взгляд начинающего неврастеника улетал в проем огромного окна аудитории. Там на крышах малорослых домов в золотистых лучах солнца нежились падшие желтые листья и бесстыдно кайфующие рыжие кошки. Эта лекция была последней перед триадой праздничных дней 7-го Ноября, может поэтому тянулась так долго и нудно, и даже преподаватель вяло бубнил что-то себе под нос, поглядывая на часы и не пытаясь унять нарастающий шум разговоров, шелестящих в аудитории. И никуда не хотелось уезжать, и я все время искал весомую причину остаться в городе, чтобы заняться чем-то полезным, например, заработать немного денег, которых с некоторых пор мне хронически не хватало.

Безотчетная грусть заползала под сердце, навевая мысли об ушедшем детстве, будущее казалось расплывчатым и малоприятным.