Без музыки

Попцов Олег Максимович

В книгу включены роман «Именительный падеж», впервые увидевший свет в «Московском рабочем» в серии «Современный городской роман» и с интересом встреченный читателями и критикой, а также две новые повести — «Без музыки» и «Банальный сюжет». Тема нравственного долга, ответственности перед другом, любимой составляет основу конфликта произведений О. Попцова.

ИМЕНИТЕЛЬНЫЙ ПАДЕЖ

Роман

Часть I

Я И ВСЕ ОСТАЛЬНЫЕ

— …Простите, но такие события не происходят просто так. Стечение обстоятельств, мотивы, побудившие вас к правонарушению, — все это очень важно, но… — человек задумался.

— Нет, нет, нет!!!

— Да вы успокойтесь! Не угодно ли воды?

— Ложь, понимаете, это ложь! Я не совершал никаких правонарушений.

— Возможно, мы ни на чем не настаиваем. Вы смелый человек. И потом, у меня нет других доказательств, кроме вашего собственного публичного признания. — Человек посмотрел в окно. Сказывался плохой свет. Глаза давно уже болели. Человек объяснял это усталостью. Вот и сейчас он сидел, запрокинув голову, осторожно массируя веки. — Поверьте, этот разговор мне так же неприятен, как и вам. Я выполняю свой служебный долг. Хотим мы или не хотим, но нам придется произнести столь досадные слова: «Максим Семенович Углов совершил плагиат». Подобные действия советским законодательством классифицируются так… — Человек не договорил, открыл стол, вынул несколько книг, выбрал нужную ему. — Вот полюбопытствуйте, страница заложена.

ГЛАВА I

Вот так всегда. Сначала ждешь писем, а их все нет и нет. Потом устаешь ждать, свыкаешься с их отсутствием. Вроде так и должно быть. Письма получают другие. Еще по инерции выговариваешь себе за суету — дескать, так даже лучше, спокойнее во сто крат, хлопот никаких, переживаний никаких. И ты живешь, уступая собственной рассудочности, живешь спокойно, как если бы ожидаемых писем не существовало вовсе: ты привык.

Впрочем, так ли уж важно, когда — днем раньше или днем позже — придет письмо, объявится потерявшийся, рухнет задуманное тобой дело? И все житейские неурядицы, будто спохватившись, начнут случаться одна за другой. Возможно, вас миновала сия чаша. Значит, вам повезло, вы удачливый.

Конверт лежит прямо перед ним. Обычный почтовый конверт. Адрес отпечатан на машинке. Максим осторожно трогает письмо линейкой. Конверт опрокидывается.

Ну что ж, все правильно. Берчугин никогда не писал длинных писем.

Они знакомы не один год. Их даже считают друзьями. Маститый прозаик, почти патриарх, он так и живет на отшибе, не помышляет перебираться в столицу. Кто-то говорит — бравада, другие ставят в пример. И вот теперь это письмо, его надо распечатать, прочесть. Сейчас он закурит, соберется с мыслями и… Надо обязательно собраться с мыслями.

ГЛАВА II

Наташа — машинистка, точнее секретарь-машинистка. Сегодня она делает много ошибок. Наташа дует на уставшие пальцы, уже в какой раз вынимает резинку и осторожно подтирает рукопись. Нет, сегодня у нее определенно не клеится работа. Наташе хочется плакать. «Заболеть бы, — думает Наташа, — или еще лучше — умереть. Нет, умереть хуже, тогда не увидишь, как все будут переживать и жалеть тебя. Пусть что-нибудь случится, только так, чтобы не очень больно. Все бегут по коридорам: «Что вы говорите?! Не может быть! Боже мой, какое несчастье!» Максим Семенович пытается скрыть слезы, но у него ничего не получается. Вот и хорошо. Так ему и надо — деревянный человек. Разговаривает, как с маленькой. Девчонки из машбюро втихомолку посмеиваются. А толку… было б над чем».

Сорок писем, сорок карточек. Если очень постараться, хватает двух часов. Ей нравится приходить раньше других. Тихо. Так тихо, что даже першит в горле. Наташа на цыпочках проходит по коридору, останавливается у одной двери, другой. Двери старые, интеллигентные. Благородные двери, и ручки старые, литой бронзы: с упрямыми набалдашниками ручки. Стоит прикоснуться, утвердительно кивают. И сами двери словно ждут этого поклона.

«Прошу-у-с», — расшаркиваются двери и делают галантный шаг назад.

Нет, что ни говорите, а воспитание есть воспитание.

Столы, насупившись, разглядывают Наташу. Тот, что покрупнее, — редактора отдела. Сейчас вот снимет очки и скажет:

ГЛАВА III

Выскочив на улицу, Максим как-то затравленно посмотрел на окна автобуса, словно желал убедиться, что Гущина там нет.

Улица была людной, и он еще раз удивился, как Гущин сумел угадать его в этом кошмарно-белом потоке одинаковых людей.

Парило с утра. Лица прохожих лоснились от жары. По раскаленной мостовой катились машины, в которых сидели такие же разморенные, измученные зноем люди.

Телефонные будки похожи на разрезанные соты. Двери гулко ударяются о железный каркас. Звук получается лязгающий, неприятный. Максим придержал дверь, задохнулся горячим воздухом, набрал нужный номер.

— Вас слушают.

ГЛАВА IV

Сегодня воскресенье. Дождя нет, но небо, как и накануне, волглое и хмурое. Максим валяется в постели, прикидывает в уме дела на день. Получается не очень складно. С утра он прочтет верстку, после обеда поработает. Напоминание о верстке возвращает его к событиям вчерашнего дня.

Вечером зашла Наташа, он разговаривал с кем-то по телефону. Наташа села на крайний стул и, как ему показалось, стала очень внимательно разглядывать его.

— Скоро неделя, как вы не спрашиваете почту.

— Исправлюсь, — попробовал отшутиться Максим.

Насмешливый тон обидел ее.

Часть II

ШАГ В СТОРОНУ

— Цель вашей поездки в Пермь?

— Найти себя… Осмотреться, подумать.

— Ну и как, нашли?

— Пожалуй…

— А дело Улыбина? Вы не собирались им заниматься?

ГЛАВА I

В аэропорту скучали таксисты. Прибытие самолетов из Сочи и Минвод задерживалось. Возвращаться порожняком никому не хотелось. День был, как назло, солнечный, и не верилось, что где-то проходит грозовой фронт. Прибывших с московским рейсом расхватали сразу.

— На вокзал? С пребольшим удовольствием. Это мы мигом. Счетчик включим или так сообразим?

— Смотри, как знаешь.

— Само собой, само собой. Факелочек слева усматриваете?

— Ну?

ГЛАВА II

— В конце концов, Тищенко — мой друг. — Дуся сказал это так решительно, словно на этой фразе разговору надлежало кончиться.

Лада сквозь опущенные ресницы наблюдала за ним.

Субботний день. Идея поехать на Клязьму принадлежит Гречушкину. Лето выдалось знойным, трава пожухла и кажется на редкость жесткой и колючей.

— Не понимаю, в чем ты хочешь себя убедить?

Гречушкин прикрыл глаза рукой. Солнце не по сентябрю яркое. Смотреть в небо невозможно, болят глаза.

ГЛАВА III

Последнее время он плохо спал. Думалось, уедет из редакции, и все встанет на свои места… Дни шли, а ощущение бестолковости происходящего по-прежнему мучило его. Там, в Москве, когда Максим вдруг понял, что поедет именно он, и позже, в самолете, и еще позже, в необжитой гостинице, построенной неряшливо и наспех, его не оставляло чувство досады. Неужели поторопился? Он был похож на человека, который вдруг спохватился, что тратит свое волнение нерасчетливо и что дело (из-за него он и приехал сюда), ко всему прочему, — дело неглавное, на него не то что тревоги, суеты обыкновенной жаль.

Он говорил с Улыбиным, пробовал спорить с ним. И хотя виной всему, как виделось поначалу, был Дягилев, мысли невпопад забрасывало в сторону, и Максим уже несчетный раз начинал думать о Ларине, представлял его отчетливо, как бы перечитывал улыбинские письма на память. «Севостьян Тимофеевич — орешек каленый, все насквозь видит. У него и руки зрячие. Коли грех сотворил, виниться без пользы. В одной упряжке с ним не ходить. Сказал — отрубил. С виду, может, и неказист, зато голова! Совестливый, справедливый».

Теперь, подъезжая к ларинскому хозяйству, Максим почему-то вспомнил и это письмо, и самого Улыбина, стоит он, чуть сутулясь, неудобно перехватил окурок четырьмя негнущимися пальцами, каждый из которых похож на деревянный штырь, натертый до блеска, тушит окурок о карниз. И взгляд отрешенный, ни к словам, ни к мыслям не относящийся. Все предыдущие дни Максим, занимаясь делом Улыбина, захаживал в соседние деревни, исподволь расспрашивал о житье-бытье, надеялся, что улыбинская история выплывет сама собой. На деле же получилось наоборот. Если и говорили о чем, то так, между прочим, больше спрашивали. Интересно все-таки, человек заезжий, из самой Москвы.

Он уже махнул рукой, жалел потраченные впустую дни, когда случайно познакомился с Прохором Решетиным, человеком старым, с приметной, почти исторической типичностью — борода в пояс, а очки в оловянной оправе. Носил их Прохор, как пенсне, на шнурке. У очков не было одной дужки, так что на второе ухо старик набрасывал петельку от того же шнурка. Если кто-то замечал эту нескладность, Прохор не ругался, смотрел на обидчика ясными, выцветшими от времени глазами и быстро говорил:

— Ну, заметь ешо што-нибудь. Ты же шустрый. Эвон, бородиша до колен.

ГЛАВА IV

Машина лихо взяла подъем, простуженно посигналила засидевшимся на дороге гусям и, будто забыв о нескорой езде, помчалась по исходящей теплым паром полосе асфальта.

Максим угрюмо разглядывал ржавые поля, затянутые высохшей картофельной ботвой, сахарные навалы капусты вдоль дороги, непрерывно курил.

Непродуманность поездки сейчас казалась еще очевиднее. Все в один голос говорили о корысти Улыбина. А он, Максим, не видел этой корысти, не ощущал ее. Сегодня он спросит об этом самого Улыбина, так будет даже лучше. Не слишком приятно, но зато честнее. Да и времени остается в обрез.

Улыбин ждал его дома. Собрались в два счета. Охапка душистого сена в телегу, воды на дорогу. Лес рядом, хотелось успеть до сумерек.

Пни, как надгробья, торчали из мшистых бугров. Воздух сырой, вязкий. Пахло мхом и грибами.

Часть III

БЕДА ПОПОЛАМ

Вернемся к нашему разговору. Вы сами утверждаете, что сделали признание, когда в этом не было никакой необходимости. Уже никто не мог установить факт плагиата.

— Да, это так.

— Однако что-то же вас побудило это признание сделать?

— Моя предстоящая жизнь.

— Простите, но я вас не совсем понимаю.

ГЛАВА I

Все началось со сна. Обыкновенного сна, который Диоген Гречушкин имел честь увидеть в холодную осеннюю ночь с четверга на пятницу. Событие не столь значительное, чтобы о нем говорить подробно, но при стечении особых обстоятельств имевшее неожиданный оборот и соответствующее продолжение.

Почему про свой сон Диоген Гречушкин решил рассказать именно Глебу Кирилловичу Кропову, представить трудно. Глеб Кириллович, исполнявший в редакции нелегкие обязанности ответственного секретаря, Гречушкина недолюбливал и уж никак не был настроен слушать про его сон в запарочный день сдачи очередного номера. Однако Гречушкин в вопросах человеческой психологии был не особо сведущ, и казус случился. Пришел Гречушкин на работу и прямо с порога заявил:

— Я сон видел, Глеб Кириллыч. И сон, должен заметить, странный. Будто стою посреди необыкновенного зала. Редкого убранства зал. Кругом народ прогуливается. Смотрю я на эту чрезвычайно представительную публику и замечаю, что одежды на ней несегодняшние, будто лет двести назад. И о чем, вы думаете, разговаривают? Меня, Гречушкина, в сенат выбирают.

— В какой еще сенат?

— А черт его знает! Вы, говорят, наш лидер. И поволокли куда-то.

ГЛАВА II

«Некто» оказался непослушным учеником. Когда одно сомнение напластывается на другое и по житейскому морю навстречу тебе плывут новые конфликты и неприятности — предвестники все тех же сомнений, — пусть тебе достанет сил и разума сказать им нет.

В этом отрицании — спасение твое. Человеческие силы небеспредельны. Настанет минута, и ты поймешь: еще одно, пусть самое обычное, самое безобидное сомнение, и твою душу разнесет в клочья, и ты уже — нечто абстрактное, а не человек, способный творить и утверждать истину.

В такие минуты люди либо сходят с ума, либо начинают действовать. Будь мужественным, избери второй путь.

Максим Углов написал статью. К чести Чередова, он оказался неплохим прогнозистом. Материал был принят незамедлительно, тут же послан в набор, и уже через десять дней номер еженедельника в тяжелых, неповоротливых пачках был доставлен в газетные киоски. Маленькая «История с продолжением» стала достоянием большой истории.

В редакции газеты шла летучка, когда на пороге чередовского кабинета, вопреки незыблемым правилам и традициям (не входить, не стучать, не звонить, связь с внешним миром прерывается), появилась взволнованная Эмма и каким-то неестественным шагом прошла к редакторскому столу.

ГЛАВА III

В Комитете по печати Максим безрезультатно проторчал целый день. Дело оказалось непростым. Журнал переводили на новые машины. Нужных сортов бумаги не хватало. От непривычки разболелась голова. Сотрудников комитета в лицо он не знал. В каждом кабинете суть дела излагал сначала. Сотрудников было много. Он тут же забывал их имена, путал лица. Он так и переходил из кабинета в кабинет, где оставлял, словно несмытые следы, вторые, третьи, пятые экземпляры всевозможных бумаг.

Там, в комитете, его и разыскал Гречушкин. Навязался проводить домой. И они вот забрели черт знает куда. Три месяца назад здесь была международная выставка. И запыленные липы, стертые дорожки с истерзанной кромкой газонов еще до сих пор переживали это внезапное человеческое нашествие. Совсем рядом урчал грузовой кран. Разбирали крышу главного павильона. Рабочие переругивались. Стрелы крана не хватало, и тяжелые обшивочные листы приходилось подтаскивать вручную. Гречушкин наблюдал за работой, недовольно дергал головой.

«Не будь меня здесь, он определенно пошел бы советовать», — подумал Углов.

— Так о чем все-таки говорил тот человек? — спросил Максим.

Гречушкин кивнул в сторону рабочих:

ГЛАВА IV

На редакционную летучку собирались без энтузиазма. Предполагалось обсудить вышедшие номера журнала и еще кое-что. На слове «кое-что» Лужин делал выразительный нажим, рисовал в воздухе лунообразный знак вопроса и говорил: «М-да!»

Глеб Кириллович Кропов сидел в своей комнате, время от времени поглядывал в приоткрытую дверь. Отсюда, со своего места, Глеб Кириллович мог без особых усилий наблюдать снующих по коридору людей; слышать отнюдь не рассчитанные для чужих ушей реплики сотрудников. Иначе, как любил уточнять сам Кропов, знать и чувствовать атмосферу бытия. Бравый заместитель Кропова Гриша Чемряков, трудолюбиво посапывая, вносил окончательную правку в гранки отделов. Сегодня к четырем часам непременно надо сдать номер.

То, что Чемряков будет отсутствовать на летучке, Глеб Кириллович считал обстоятельством положительным. Кропов несколько раз в присутствии своего зама высказывал если не смелые, то, по крайней мере, непривычные суждения о сотрудниках. Чемряков в разговоре не участвовал, заученно кивал головой. Однако слушать слушал, и это казалось Глебу Кирилловичу подозрительным.

Утром Глеб Кириллович еще раз перечитал критическую статью в еженедельнике о повести Углова, посетовал на неважнецкий слог и, насвистывая безмятежную мелодию юности: «Позабыт, позаброшен», пошел бриться в ванную комнату. Мыльная пена неряшливыми хлопьями падала на пол. «Ничего, — говорил себе Кропов, — меньше зазнайства будет. С ума народ посходил. Написал человек десяток новелл, ну и что? На один глоток у каждого лихости не занимать, н-да… А ты второй раз глотни, третий. Не могу, братцы, не идет», — утвердительно итожил Глеб Кириллович, осторожно трогал намыленную щеку тыльной стороной бритвы и короткими взмахами начинал снимать скользкий белый налет.

Однако все это было накануне. И не просто накануне, а накануне утром, когда дневная кутерьма угадывается, как облако, что маячит посреди неба с утра, а дождь собирается лишь к вечеру.