Тысяча девятьсот семнадцатый год. Начало лета. За нами приехал папа, и мы втроем- папа, мама и я- едем в Ижевск. Поезд, Пермь, Кама, пристань Гальяны- завод и город Ижевск… Дорога почему-то промелькнула так быстро, что о путевых впечатлениях попробую вспомнить потом, при случае, или когда поедем обратно.

Мы поселились на тихой улице, во втором этаже двухэтажного деревянного дома, выкрашенного белой краской, как и многие дома в городе. Внизу хозяева -полная добродушная женщина с двумя дочерьми.; у старшей- двое детей, муж на фронте; младшая, Нина, приветливая, чуть глуховатая, недавно окончила гимназию. С той поры прошло шесть десятков лет, насыщенных всяческими событиями, но у мня сохранилась фотография с надписью: «Милой Ксении Ивановне и Лёнечке от Ольги Фёдоровны и Нины Селюковых.»

У нас просторная трехоконная комната с телефоном, по которому мне некуда звонить, кроме как папе на службу; для этого надо долго крутить ручку деревянного ящика, похожего на скворечник. Две другие комнаты занимает помощник лесничего Василий Федорович Созонов с сыном Сережей, мальчиком моих лет; еще в одной комнате живет пожилая женщина, мать капитана Камского пароходства. При нас капитан ни разу не приезжал к матери – находился на военном положении после чрезвычайного происшествия: загорелось и взорвалось нефтеналивное судно(слова «танкер» в русском употреблении тогда еще не было). Это произошло накануне нашего приезда в Пермь, на пермском рейде. Обгоревшие останки суда мы видели, когда рассвело и наш пароход отчалил от пристани. Ночь провели мы на пароходе, спали в каюте, которую заняли еще с вечера, вознаградив себя за бессонную ночь в коридоре переполненного вагона. (Я-то, конечно, ухитрился поспать и в вагоне, притулившись на багаже.)

Все детство прошло у меня под знаком большой чертежной доски. Сверкающий белизной ватман, мерно двигающаяся вдоль него рейсшина, разнообразные флакончики с черной и цветной тушью, блестящая сталь рейсфедера, циркуля, кронциркуля, еще каких-то заманчивых инструментов, в иное время покоившихся в бархатных ложах роскошной швейцарской готовальни,(привыкнув экономить на всем, считая и наш ежедневный рацион, отец не скупился в своем профессиональном хозяйстве), и, наконец, возникавшие постепенно на ватмане изображения мостов, дамб, плотин- все это восхищало меня и притягивало. Разумеется, мне строго- настрого запрещалось что- либо брать с доски или трогать, но ведь можно было просто смотреть, встав поодаль, чтобы, сохрани бог, не толкнуть, не пролить, ничего не напортить.

До сих пор мне чудится запах туши. Пока флакон открывали, пока воткнутым в пробку гусиным перышком тушь набирали в рейсфедер, пока флакон вновь закупоривали- за эту четверть минуты комната успевала наполниться дивным ароматом, - сейчас я такого не знаю, и его ни с чем не сравнить: чтобы туше не заплесневела её дезинфицировали марганцовокислым калием, смешанным с чем-то удивительно вкусным. Слышится мне порой и сухой, резкий треск разрываемой кальки, не бумажной, а коленкоровой, нежно- голубоватого цвета. Такой кальки сейчас никто не помнит, не знает, а когда-то отец копировал на ней все свои чертежи, предварительно натерев её мелом, чтобы лучше приставала тушь; отдельные драгоценные полоски доставались и мне, а теперь целый рулон, оставшийся от отца, стоит у меня за шкафом- он никому не нужен, светокопии заменили кальку.

Летом, когда долго светло, отец проводил за чертежной доской всю вторую, послеслужебную половину дня; в осенние же и зимние темные месяцы сидел за ней в воскресенье и в так называемые табельные, неприсутственные дни ( к радости школьников их было много)По вечерам и до поздней ночи, когда я уже спал, отец занимался самообразованием, о чем речь впереди, и для чего ему служил маленький, почти дамский письменный стол,- для другого не хватало места в нашей, как говорят сейчас малогабаритной квартире. На зеленом сукне, освещенной керосиновой лампой под зеленым же абажуром лежали учебники математики, французского языка, немецкого языка, латыни, теории русской словесности, и единственная интересовавшая меня книга, «Физика» Краевича, на каждой странице которой были изображены приборы и опыты.

За этим столом и произошел эпизод, о котором почему-то любили рассказывать в нашей семье,- сам я помню его довольно смутно.