Для чего автору писать предисловие? Чтобы высказать свои взгляды? Тогда к чему было сочинять саму книгу?

Чтобы представить роман читателю? Ну, если речь только об этом, то поверьте, что и после долгого раздумья я не нашел для него сколько-нибудь удовлетворительного определения. В самом деле, что перед вами? Очерки жизни современного Дели? Рассказ о себе журналиста Мадхусудана? Повесть о Харбансе и Нилиме, об их семейной жизни, полной борьбы и мучительных противоречий?

«Где-то вдали мерцает „Гора света“»

[1]

.

Может быть, это сказание о «Горе света»?

Время не щадит человеческие лица, порой оно обходится с ними столь немилосердно, что не оставляет от прежнего и следа.

С грустью я думал об этом, когда после девятилетнего отсутствия снова приехал в Дели, — передо мной возник, казалось, совершенно новый, неведомый мне город. Я не узнавал людей, с которыми некогда был связан самыми тесными, дружескими узами. Впрочем, внешне они почти не изменились, но в их лицах явилось что-то незнакомое мне. И когда случалось нам теперь столкнуться лоб в лоб, мы норовили поживее разминуться друг с другом, обменявшись бесстрастными «Хелло!» — «Хелло!», и то почти беззвучно, едва шевельнув губами. Надо полагать, что и в моем лице произошли немалые перемены, ведь недаром же нам всем было одинаково трудно связать концы порвавшейся нити близости.

Разумеется, бывало и иначе. От некоторых старых друзей веяло прежней сердечностью, с ними я вновь легко находил общий язык. И все же, все же и тут нас разделяла какая-то незримая, но весьма ощутительная линия, которую при всем желании мы не могли переступить, хотя и протягивали через нее руки для дружеского пожатия. Что и как в нас переменилось, этого я понять до конца не мог, потому что попадались же мне и такие счастливцы, в чьей внешности не прибавилось нового ни на крупицу. Мои виски уже начали серебриться, а им будто все было нипочем — густые их кудри отливали той же непроглядной смолью, что и девять лет назад, так что поневоле думалось: а не употребляют ли эти красавцы какие-нибудь новейшие средства для окраски волос? Впрочем, тут же я отмечал про себя, что щеки у них по-прежнему румяны, голоса молоды, смех звонок, и мои подозрения сами собой рассеивались. Но… Но в какие-то моменты и эти, нимало не поддавшиеся времени лица вдруг тоже начинали казаться мне до удивления незнакомыми и даже чужими.

Когда же наконец — впервые за эти девять лет — я встретил Харбанса, мне даже сделалось как-то не по себе. Щеки его отвисли и при ходьбе сотрясались (меня больно кольнула мысль: неужели и я выгляжу таким дедом?), волосы сильно поредели и вызывали в памяти до тошноты примелькавшуюся рекламу «Сильвикрина»

И вот снова, как десять лет назад, мы с Харбансом сидели лицом к лицу в том же самом кафе, но теперь поднимающийся от кофейных чашек дымок не объединял нас, а служил нам желанной завесой, за которой было так удобно прятать друг от друга глаза.

Много перемен — вокруг меня и во мне самом — пережил я за это время. Уехав из Дели, я пробыл полгода в родной деревне, но потом опять подвернулась работа в большом городе — на этот раз в Лакхнау, у одного издателя, поручившего мне заведовать его типографией. Помнится, отправляясь в Лакхнау, я с какой-то тайной надеждой думал о том, что ведь и колледж Морриса находится в этом же городе…

Через четыре года я ушел от издателя в ежедневную газету, выходившую в Лакхнау на английском языке, и стал в ней помощником редактора. Спустя еще четыре с лишним года я вновь перебрался в Дели, где мне посчастливилось найти место, которое сразу повышало мой заработок до двухсот рупий в месяц.

Может быть, нигде человек не проходит столь строгую школу, как в ежедневной газете. Журналисту-репортеру всегда нужно быть начеку, ни на минуту не смеет он оторвать взгляд от быстротекущего потока жизни, его долг вовремя уловить и исследовать малейшее, тончайшее колебание изменчивых его струй, цепко схватить глубинный смысл этого мимолетного колебания, а еще лучше — уловить в нем хоть ничтожный проблеск сенсации. Что ж удивительного в том, что для поглощенного повседневной прозой бытия, замученного беготней по городу газетчика мир фантазии, мир воображения день ото дня тускнеет и скоро становится абсолютно чуждым его уму и сердцу? Чернорабочий прессы, он поневоле приучается воспринимать действительность жизни в ее наиреальнейшей форме и начисто теряет способность что-либо убавить от нее или прибавить к ней хоть крупицу вымысла. Понятно, что за четыре года, проведенных в редакции ежедневной газеты, моя страсть к сочинению стихов сильно остыла, но зато все чаще в кругу коллег я стал поговаривать о story, — впрочем, на нашем профессиональном жаргоне под этим словом подразумевалось нечто совершенно отличное от рассказа в общепринятом смысле. Этот «особый» жанр литературы казался мне тогда несравненно более содержательным и ценным для читателя, нежели старомодная повествовательная форма. Под story мы понимали бесстрастное описание конкретного жизненного случая, строго ограниченного круга событий, происшедших на самом деле. Да и что, собственно, — горячо доказывали мы друг другу, — может еще существовать на свете, кроме непреложных, голых фактов? В чем еще, помимо этих фактов, способна по-настоящему проявиться действительность?

Я радовался тому, что моя душа освободилась наконец от некогда порабощавших ее сентиментальных призраков. Теперь все разговоры о чувствах только раздражали меня, я брезгливо полагал, что излишняя чувствительность есть не что иное, как показатель душевного нездоровья. И если порой доводилось мне видеть человека в состоянии, в котором сам я девять лет назад панически покидал Дели, я был готов расхохотаться ему в лицо. Adolescent

— Подойди-ка сюда, Мадхусудан!

Мой патрон — редактор газеты «Нью геральд» — стоял у окна, держа руки в карманах брюк и деловито посасывая трубку.

А у меня на душе кошки скребли: минуту назад, ни с того ни с сего, редактор с самой доброжелательной улыбкой объявил, что намерен освободить меня от политического репортажа и перевести в отдел культуры и искусства. Я же вовсе не был в восторге от такой внезапной перемены, потому что в политическом отделе проработал целый год и чувствовал себя там, прямо скажем, на месте. Все знали, что сотрудник, ведавший новостями культуры, отчего-то не ладил с редактором, а неделю назад вообще ушел из газеты. Но мог ли я предполагать, что его место предложат именно мне! «Я знаю, ты работаешь добросовестно, — ласково говорил редактор, — к тому же и перо у тебя весьма недурное. Прямой резон бросить политику и заняться вопросами культуры. На этом посту мне нужен человек опытный, знающий. А политический репортаж… Для него у нас найдутся другие журналисты… Позволь, однако, сразу же дать тебе дружеский совет: о чем бы ты ни писал, что бы ни сочинял — отчет ли, очерк ли, рецензию, — будь абсолютно беспристрастен! Понимаешь, кое-кто утверждает, что в твоих корреспонденциях на политические темы проглядывает некая пристрастность, что ли… Словом, личное твое отношение. Я думаю так: чем меньше поводов ты будешь давать для подобных разговоров, тем лучше для тебя и для нашей газеты. Между прочим, я давно присматриваюсь к тебе, и насколько понимаю, вопросы культуры намного ближе твоей душе. Ты ведь когда-то даже стихи писал, не так ли?» Я молча кивнул головой и продолжал пристально глядеть в лицо редактору, силясь прочитать в нем тайные его мысли. «Да, да, я помню, мне кто-то говорил об этом, — повторил он. — Уверен, что новая работа тебе подойдет больше. Там ведь не все заметки да отчеты, между делом ты сможешь писать и очерки…»

Продолжая разговаривать со мной, редактор встал из-за внушительного письменного стола и подошел к икну, чтобы набить табаком свою трубку. Но и раскурив ее, он не вернулся к столу, а остался стоять у распахнутого настежь окна, что-то разглядывая внизу, на улице. Когда, последовав его приглашению, я тоже подошел к окну, он взял меня за локоть и сказал:

— Вот постой здесь и вглядись хорошенько в эту толпу.