Из кабинета генерал-губернатора фон Тильца сквозь огромные, с зеркальными стеклами окна, расположенные по фасаду дома, были видны Ангара, здание вокзала и убегающие рельсы Великой Сибирской магистрали. Фон Тильц стоял у бокового окна, прямо перед ним была ель, укутанная пушистым, мягким снегом, ель стояла замерев, будто боясь шелохнуться. «Какая белизна! Белизна и покой!» — мысленно повторял губернатор.

Необозримы просторы Иркутского генерал-губернаторства, занимавшего пол-России. На севере оно тянулось до самого Ледовитого океана, на юге граница шла по Амуру, на западе уходила за Енисей, а на востоке прижимала к океану Приамурское губернаторство. Фон Тильц был властителем территории куда большей, чем Германская империя Вильгельма II, которого он в глубине души весьма уважал и считал одним из могущественнейших монархов.

«Неповторимая белизна», — опять подумал губернатор. Вдруг ель дрогнула, посыпался снег. Фон Тильц от неожиданности отпрянул от окна. С дерева взлетели вороны. И в этот же момент в дверях показался Васьковский с угодливым выражением на лице.

— Ваше превосходительство, срочная телеграмма из Петрограда, шифрованная.

Обычно фон Тильц ждал, пока Васьковский положит папку на стол, щелкнет каблуками, почтительно кивнет головой с идеально прямым пробором на тронутых сединой волосах и выйдет. Долгие годы генерал-губернаторства научили фон Тильца не читать депеши и служебные документы в присутствии подчиненных. Не приведи господь, не сдержится, сорвется — то ли скажет что не так, то ли рот скривит, губернатор как-никак тоже ведь человек, поэтому и страх, и робость, и злость не чужды ему. Но сегодня фон Тильцу не до соблюдения ритуала.

Петр Акепсимович устроил прием для новой элиты Якутска почти сразу же после банкета своего конкурента, Павла Георгиевича Никифорова.

Никифоров — огромный, полнокровный, раздавшийся в плечах богатырь, разбухший от сала, — на банкет пригласил только мужчин — так сказать, мужской банкет, без дам. Азиат! Понятно, почему он так любит японцев. Хотя японцы — народ тонкий. Банкет у Никифорова закончился быстро, потому как комиссар Временного правительства Василий Николаевич Соколов и его правая рука Игорь Иванович из-за возраста и по состоянию здоровья ели мало, пить вовсе не пили, повспоминали годы ссылки, посмотрели с завистью на молодежь, которой все можно… и уехали… И вот тут-то пошла попойка, кураж. Власти отбыли, и широкая сибирская душа вышла из берегов, как Лена по весне. Капитан Эллерт даже послал своего Пашку с санями за артисточками, которые, приехав на гастроли в Якутск, застряли в городе — нынче раньше, чем обычно, закрылась навигация на Лене.

Поздним утром Нина Атанасовна — экономка Никифорова, полуякутка, прозванная для удобства обращения Пельмень, — приводя в порядок комнаты после банкета, то и дело тяжко вздыхала при виде разбитых хрустальных рюмок, бокалов и пятен на дорогой обивке. Неожиданно из-за огромного сундука донесся стон. Трудно было предположить, что за дорожным куфером, накрытым медвежьей шкурой, стоявшим возле самой стены, мог кто-то находиться. Внимательнее присмотревшись, Пельмень обнаружила под медвежьей шкурой дамские ножки. На одной была туфелька. Пельмень заглянула за сундук и сплюнула от возмущения. Оказывается, туда завалилась артисточка. Сама поза свидетельствовала о бесстыдстве этой дамочки. Пельмень хорошо знала всех четырех, так как их выступления, несмотря на сложные политические события, явились для Якутска сенсацией. Еще раз гадливо сплюнув, она с трудом отодвинула сундук, дамочка мягко опустилась на пол и, перевернувшись, на четвереньках выползла из-за сундука. Осоловевшими глазами осмотрелась по сторонам. Весу в ней, на удивление Пельмени, было едва три пуда, такую споить — раз плюнуть.

Дамочка натянула спущенные чулки и произнесла спокойно, без какого бы то ни было смущения:

— Негодяй. Хам, а не офицер. Я тебе покажу в следующий раз! Ты у меня дождешься!