Лайнер стремительно набирал высоту, одновременно делая разворот. Через несколько минут Суров увидел далеко внизу раскинувшиеся на холмах городские кварталы, тонувшие в вечернем сумраке, серую громаду хабаровского аэропорта, окаймленную двумя рядами огней, взлетную полосу и извилистую ленту Амура.

Самолет взял курс на Москву.

В хлопотах, в предотъездной суете Суров на какое-то время забыл об одолевавших его в последние дни неприятных мыслях, он порядком устал и сейчас, сидя в кресле, не спешил к ним вернуться. Было хорошо сидеть, вытянув ноги и закрыв глаза.

Однако по мере удаления от Хабаровска Сурова вновь охватило беспокойство: после пяти лет службы на дальневосточной границе придется привыкать к условиям запада, где свои особенности и свои сложности. Он был достаточно хорошо информирован о положении дел на западных рубежах, знал: там сложно и напряженно, куда сложнее, чем когда он там служил. Понимал, что на новом месте, в новой, более ответственной должности с него спросят вдвойне. И все же свой отъезд Суров рассматривал едва ли не как бегство с переднего края: на дальневосточном рубеже слово «противник» звучало отнюдь не абстрактно.

— Все!.. Все!.. — твердил Суров как заклинание от щемящего чувства неловкости и невосполнимой утраты. Сердечная горечь, однако, не проходила.

В гостиничном номере стояла духота. От горячих батарей несло жаром, и Вера, едва положив голову на подушку, уснула.

Суров долго смотрел в запотевшее окно. Спать не хотелось, поскольку организм еще не перестроился: в Карманово уже наступило утро нового дня. Сквозь стекла с улицы проникал мутный свет фонарей, но Суров не замечал его: перед глазами стояли лица дальневосточных друзей, знакомых, сослуживцев, виделся и участок границы, разделявший два могучих государства. Мысли были с теми, кого он оставил на берегу океана.

«Стал быть, Юр Василич, убываешь?»

«Уже убыл. Приказ!»

«Ну, ты не больно-то сопротивлялся. — Одоевцев, зампотех, самый близкий друг Сурова, горько улыбался ему. — Поматросил, значит, и бросил? Шутю!» — добавил, скоморошничая.

Без малого полдня Андрей Ястребень потратил на покупку билета и теперь, по пути домой, стиснутый со всех сторон в переполненном троллейбусе, то и дело посматривал на часы и попутчиков, будто это могло остановить бег времени или хотя бы попридержать его. Андрей опаздывал на семейный праздник, и Аля, конечно, извелась, ожидая его. И едва он перешагнет истертый порожек своей комнаты в академическом общежитии, начнутся слезы и упреки.

Жена сердилась, и это он знал совершенно точно: вчера Аля и слушать не пожелала, когда после программы «Время», в которой передавали репортаж с милого его сердцу Полесья, он сказал, что перед отправлением на Дальний Восток обязательно должен повидаться с отцом.

— Ты с ума сошел! — вскричала она, негодуя. — Ведь завтра у папы день рождения, ты через три дня должен ехать за назначением… И вообще… Что за мания?.. В позапрошлом году вот так же сорвался. Подумаешь — половодье! Там же твоя сестра, Валя там. И люди. И папа твой не Робинзон. А ты — не дедушка Мазай. Обойдутся и без тебя. Тогда меня бросил одну, и сейчас повторяется то же самое.

Она говорила и говорила, просила и уговаривала, и даже поплакала. А он тем не менее не мог остаться в Москве после увиденного по телевизору. Буйство природы ему было знакомо, но такого видеть не доводилось. Над разливами низко летели тяжело груженные вертолеты, между копен плывущего сена, по лугу, где в эту пору обычно еще зеленела трава, плыли лодки с картофелем, свеклой, домашним скарбом и всякой всячиной, сновали юркие катера, дома стояли по окна в воде, и в стекла, отражавшие солнечные лучи, с тревожным гоготом тыкались оранжевыми носами тучные гуси.

«Посердится и перестанет», — думал Андрей, нисколько не раздражаясь и объясняя чрезмерную возбудимость жены предстоящей поездкой к его новому месту назначения. Однако понимал он и другое: трудно ей расставаться с родными, с Москвой, со всем тем, к чему привыкла с самого детства.

К девяти утра Карпов не успел прочитать ворох почты, накопившейся за неделю его отсутствия.

В большом кабинете от двух электрокаминов шло мягкое, сухое тепло, а за окнами по необлетевшей листве тополей шлепал дождь. В лужах пузырилась вода, изредка пробрасывался мокрый снежок. Порывистый ветер завывал у окон, гремел жестью на крыше и срывал листья с деревьев. Когда крупные капли под напором ветра стучали по подоконнику, Карпов морщил высокий лоб и подергивал рыжей бровью.

Дела в отряде в последнее время шли хорошо: год заканчивали успешно, результаты осеннего смотра вывели часть на первое место в округе, и теперь можно было со спокойным сердцем собираться в Кисловодск на лечение.

Разбор почты шел к концу. Павел Андреевич распрямил спину, устало потянулся и вдруг почувствовал резкую боль внизу живота справа. Охнул, согнувшись. Точно такая же боль пронзила его сегодня ночью в ванне. Накануне он проверял заставы правого фланга. Усложненный капризами погоды, осенне-зимний период таил в себе разного рода неожиданности, и потому приходилось ездить по заставам, вникать во все мелочи быта и службы. Тем же занимались в центре участка и на заставах левого фланга исполняющий обязанности начальника штаба и начальник политотдела.

Ночью под душем боль возникала дважды, нехорошая и пугающая. Дважды под горячими, упругими струями тело Павла Андреевича, казалось, прошибало холодным потом. Потом боль постепенно исчезала, давая возможность вздохнуть полной грудью и распрямить спину.