Смекалка, или Тяжба, решенная ко взаимному удовольствию.

О том, что случилось в одном из храмов города Нара.

Чудеса, или Женщина-плотник в запретных покоях.

О том, что случилось на Первом проспекте в столице.

Фудзивара Каматари, великий канцлер, дабы вернуть сокровища, похищенные дочкой владыки моря Дракона, пригласил из столицы искуснейших музыкантов и повелел им играть на водах. Два барабана, кои при сем звучали, поступили затем на хранение, один — в Великий Восточный храм Тодайдзи, другой — в Великий Западный храм Сайдайдзи, в городе Нара.

Со временем барабан из Сайдайдзи передали во владение храма Ниси-Хонгандзи, в столичный город Киото, где он звучит и поныне, оповещая жителей о наступлении определенного часа. Много лет назад, когда на барабане меняли кожу, на внутренней стенке корпуса обнаружили надпись, рассказывающую о способе изготовления чудодейственного лекарства — пилюль «хосинтан», коими славился храм Сайдайдзи. Этот барабан, снаружи деревянный, изнутри расписан золотой и серебряной краской и украшен яркими рисунками, изображающими сонмы небесных воинов-хранителей Будды. Поистине другого столь роскошного барабана не найдется во всей Японии.

Что до второго барабана, то он остался в храме Тодайдзи, и потому всякий раз, как с наступлением Нового года совершалось особо торжественное богослужение и возникала нужда в этом барабане, соседний с Тодайдзи храм Кофукудзи брал его взаймы для отправления службы.

Как-то соседи вновь попросили барабан, но монахи храма Тодайдзи ответили отказом, причинив тем самым немалые затруднения храму Кофукудзи. Пришлось самому настоятелю вместе с главным жрецом храма Касуга вторично обратиться в Тодайдзи с просьбой — дать барабан хотя бы в последний раз. Те в конце концов с неохотой дали, и в храме Кофукудзи отслужили службу, как полагалось.

Вскоре из храма Тодайдзи прибыли посланцы с просьбой возвратить барабан, однако монахи храма Кофукудзи и не думали отдавать его обратно, и в превеликом волнении собрались в храме на совет.

В столице у моста Кодзорибаси, что на Первом проспекте, жила женщина-плотник; носила в рабочем ящике пилу и рубанок, угольник и баночку с тушью; нос у нее был приплюснутый, руки, ноги — могучие, а впрочем, ежели внимательней присмотреться, в лице ее можно было заметить некоторую приятность, и работу плотницкую исполняла она отменно, тем и добывая себе пропитание.

«Столица наша обширна, и мужчин-плотников полным-полно. Зачем же нанимать женщину?» — удивлялись иные, но им отвечали: «А затем, что долго и хлопотно узнавать да расспрашивать, кто таков плотник да откуда родом, когда его труды требуются во дворце, в запретных женских покоях, пусть даже для такой мелкой работы, как замена обветшавших бамбуковых решеточек в окнах или починка заостренных колышков на ограде».

И вот однажды, в конце осени, младшие фрейлины пригласили эту женщину, привели ее в сад, где алели кленовые листья, и приказали:

— Спешно разбери и сломай в опочивальне все подряд, начиная с полок в стенных шкафах и кончая досками алтаря в честь богов Дайкоку и Эбису!

[27]

— Но покои еще новехонькие, зачем же их разорять? — спрашивает та.

Накануне Нового года звонко кричат разносчики, предлагая плоды торрейи,

[30]

сушеный каштан, папоротник, ветки сосны, в домах толкут рис, готовя новогоднее угощение. А рядом, по соседству, живет человек, который и пальцем не пошевелит, чтобы хоть сажу в доме смахнуть, до двадцать восьмого числа последнего месяца года не удосужится хотя бы бриться, а молодого приказчика, присланного из лавки рассчитаться за взятый в долг рис, встречает свирепым взглядом и словами: «Сказано было — обожди до весны! Или, может, хозяин твой не согласен?!» — и хватается при этом за свой меч в старомодных ножнах красного цвета…

Так не по правилам жил этот человек в нашем правильно устроенном мире. Звали его Харада Найскэ, и был он известный ронин. На что уж обширен, кажется, город Эдо, да и там не нашлось для него жилища, и вот уж несколько лет, как он снимал домик в Синагава, неподалеку от чайного дома «Фудзи». Поутру не имел он дров, чтобы развести огонь в очаге, а вечером — не было масла, чтобы зажечь светильник. Бедствуя, встретил он канун Нового года. А между тем был у него шурин, врач Накараи Сэйан, живший в квартале Канда, в переулке у храма Мёдзин.

К сему лекарю и обратился Найскэ с письмом, прося оказать ему помощь, и хоть частенько досаждал он врачу подобными просьбами, однако что делать? Не бросишь ведь родственников на произвол судьбы! Врач завернул в бумагу десять золотых рё, написал сверху: «Пилюли «Злато», чудодейственное лекарство от недуга «бедность». Хорошо помогает также и при всех прочих болезнях», — и послал эти деньги своей сестре, жене ронина.

Найскэ возликовал и на радостях велел звать в гости давних своих приятелей-ронинов выпить по чарке сакэ по случаю наступающего Нового года. Как по заказу, и ночь выдалась снежная, что придавало особую прелесть предстоящему празднеству. Отворив сплетенную из сучьев калитку, что вот-вот готова была развалиться, Найскэ приветствовал гостей словами: «Добро пожаловать!» Пришли семеро, все — в бумажных кимоно, в тонких накидках не по погоде, но строгие их манеры и все поведение свидетельствовали, что не забыли они прежнего своего высокого положения.

Когда закончился обмен подобающими приветствиями, хозяин сказал:

Широко разлилось милосердие Будды в нашем мире, и посему люди тоже стремятся вершить добро на благо ближним. Пример тому — двадцать зонтиков, каковые можно одолжить в храме богини Каннон, что в селении Какэдзукури, в области Кии. Давным-давно некий человек пожертвовал те зонтики храму, с тех пор каждый год их заново обтягивают промасленной бумагой, и так висят они в храме и по сей день.

Каждый, кого застигнет здесь внезапный дождь или снег, может, не спрашивая ничьего разрешения, взять себе зонтик; когда же непогода утихнет, зонтик, честь по чести, возвращают в храм, и ни разу не случалось, чтобы хоть одного недосчитались.

И вот, однажды, во втором году эры Кэйан,

[31]

некий житель селения Фудзидзиро позаимствовал в храме зонтик; когда же подошел он к окрестностям Фукиагэ, внезапно налетел божественный ветер, дувший с острова Тамадзусима, где стоит храм великой богини Аматэрасу, подхватил зонтик и унес его в неведомую даль. Как ни сокрушался этот человек, помочь беде было уже невозможно.

Между тем зонтик летел по ветру и упал в захолустном селении Анадзато, в горной глуши, в краю Хиго. Жители сей деревни испокон веков жили замкнуто, отгородившись от всего света, зонтика отродясь не видали (велико еще невежество в нашем обширном мире!) и потому весьма удивились.

Собрались старики и мудрейшие люди деревни, и все сошлись на том, что до сих пор и слыхом не слыхали ни о чем подобном. Тут выступил вперед некий умник, пересчитал бамбуковые спицы и сказал:

Карма, или Красавица в летающем паланкине.

О том, что случилось в селении Икэда, в провинции Цу.

Развлечения, или Двенадцать человек, разом ставших монахами.

О том, что случилось на острове Авасима, в провинции Кии.

Во втором году эры Канъэй,

[37]

в начале зимы, неподалеку от селения Икэда. что в провинции Сэтцу, под священными соснами на горе, где стоит храм Курэха, неизвестно как оказался всеми покинутый паланкин, в каких ездят женщины. Паланкин сей заметили дети, собиравшие хворост, рассказали односельчанам, и вскоре вокруг него собралась толпа. Открыли дверцы, заглянули внутрь — в паланкине сидит женщина лет двадцати двух — двадцати трех, по всему видать — жительница столицы, из тех, про кого молва говорит: «Красавица!» И впрямь было на что посмотреть: черные волосы небрежно расчесаны, концы перевязаны золотой лентой, нижнее кимоно — белое, сверху надето другое, шелковое, на вате, с узором из хризантем и листьев павлонии, пояс китайского шелка, сплошь затканный рисунком, изображающим мелкие листики плюща, на голову наброшен прозрачный шарф тончайшего шелка. Перед женщиной стоял старинный лакированный поднос, на коем серебром и золотом были нарисованы осенние цветы и травы, уставленный самыми изысканными сладостями, и рядом лежала бритва.

— Кто вы, госпожа, и как очутились совсем одна в таком неподходящем месте? Поведайте нам, и мы доставим вас, куда прикажете! — на разные лады расспрашивали ее, но она в ответ не отвечала ни слова, сидела все так же неподвижно, опустив голову, и что-то жуткое чудилось в ее взгляде, отчего людям невольно стало не по себе, и они, обгоняя друг друга поспешили удалиться.

«Но ежели оставить ее там на всю ночь, ее могут съесть волки! — рассудили жители деревни. — Надо перенести паланкин в город, постеречь его этой ночью, а наутро доложить обо всем правителю!» С этой мыслью возвратились они к подножью горы, однако паланкина там уже не было: он перенесся примерно на один ри к югу, на песчаный берег реки, и оказался поблизости от постоялого двора Сэгава.

С наступлением ночи, когда ветер зловеще шумел в соснах, и ни души не было видно на дорогах, местные парни-погонщики отправились туда, где сидела женщина, и начали с ней заигрывать, требуя, чтобы она их приласкала, но та по-прежнему хранила молчание. Неотесанные мужланы уже протянули было к ней руки, как вдруг из ее тела справа и слева высунулись ядовитые змеи и так сильно искусали грубиянов, что у них в глазах потемнело, они лишились сознания и только чудом остались живы и весь год потом тяжко хворали.

Рассказывали, что паланкин перенесся затем к речке Акутагава, видели его и перед храмом Мацуо, а на следующий день очутился он уже в окрестностях Тамба, нигде не задерживаясь более часа. Со временем женщина, ехавшая в паланкине, превратилась в хорошенькую девочку-служанку, потом — в восьмидесятилетнего старца, иногда видели ее с двумя лицами, или она оборачивалась старухой без глаз и носа, — всем, кто ни встречал ее, представала она в разном обличье, так что с наступлением темноты люди от страха не решались выйти из дому, и привычный уклад жизни был нарушен.

Поистине достоин похвалы тот, кто, связав вместе пустые легкие тыквы, заранее учится с их помощью плавать и постепенно овладевает этим искусством, дабы не оплошать в решающую минуту…

В летнюю пору, когда море спокойно, его светлость, пожелав развлечься морской прогулкой, направил свой корабль к берегам бухты Кога, что в провинции Кисю. С другого корабля, где помещалась кухня, доставляли угощение на княжеское судно; прислужник, ведавший кухней, носил яства, плавая стоймя, и в воду при этом погружался только по пояс, а двигался так спокойно и ловко, будто ходил по крытому циновками полу. Другие самураи, плавая в воде, могли побрить себе голову, играли в го или, передавая друг другу большие чарки с сакэ, изготовленные из раковин «омугаи», ловко их осушали. Были тут и такие пловцы, что с увлечением распевали песенки «кусэмаи», ударяя при этом в такт в барабанчик, или же проворно чистили тыквы — вот уж поразительное искусство! Но были люди, еще более ловкие: захватив с собой связанную в пучки солому, они погружались в море и возвращались обратно только через четыре с лишним часа, изготовив за это время из соломы, перевязанной тоненькими бечевками, изображение бога-силача Нио, да так умело, что видна была каждая мышца на руках и ногах того божества. Даже монахи, для коих изготовление фигурок Нио — привычное ремесло, не смогли бы сделать это искуснее.

Пока длились разнообразные развлечения, его светлость, заметив, что некий самурай по имени Сэкигути, прославленный мастер дзюдо, стоит неподвижно и задумчиво смотрит вдаль, отдал приказание своему пажу, и тот, со словами: «По воле господина!» — внезапно столкнул того самурая в море. Сэкигути погрузился в волны, но вскоре выбрался из воды и поднялся на борт дальнего судна.

— Вот ведь самый искусный фехтовальщик, а ежели застигнуть его врасплох, так ни на что не способен! — принялись тут же все над ним насмехаться, однако Сэкигути, казалось, нисколько не смутился.

— Как же ты дал столкнуть себя в воду, не оказав никакого сопротивления? — обратился к нему его светлость, когда Сэкигути снова перешел на его корабль, и Сэкигути ответил, что опасался причинить вред пажу, зато оставил отметинуна левом рукаве его платья. Его светлость позвал пажа, взглянул, — и что же? — на его полотняных хакама и нанакидке виднелся разрез длиной около двух-трех сун, а на левом боку на коже тянулась царапина, да такая тонкая, будто паж оцарапался о колючку. При виде этого все, начиная от его светлости и кончая самураями из его свиты, всплеснули руками от восхищения.

В селении Кохама, в провинции Вакаса, жил в богатстве некий купец по имени Этигоя Дэнскэ, торговавший нитями, из которых рыбаки плетут свои сети, и был он в той гавани человек всем известный. Служила у него в доме служанка по имени Хиса; согласно договору, она должна была работать у купца определенное число лет. Для уроженки северных мест она считалась весьма красивой, и многие мужчины в нее влюблялись, она же всем сердцем привязалась к одному странствующему торговцу по прозвищу «Сёкити из Столицы», привозившему товар в их селение. Ему тоже полюбилось это глухое местечко, и так долгое время продолжалась его связь с Хиса. Сёкити был еще не женат и тайно встречался с Хиса, обменявшись с нею клятвами любить друг друга до гроба.

Однако жена купца выследила их и принялась грубо бранить и попрекать Хиса.

«Все оттого, что смазливая, вот и распутничает! Проучу же ее, да так, чтоб запомнила хорошенько!» — решила хозяйка и, докрасна раскалив в огне щипцы для угля, прижала их к левой щеке Хиса, так что нежная кожа обгорела и сморщилась. Для женщины это великое горе! Хиса словно ума лишилась, и, глядясь в заветное свое туалетное зеркальце, в отчаянии ломала руки, сокрушаясь при виде столь обезображенного своего лица. И вот, решив, что дальше жить на свете не стоит, утопилась она в море, в бухте Кохама, оставив записку, в коей изложила все, что накипело у нее на сердце. А ночь в ту пору выдалась бурная, и волны унесли тело неизвестно куда. «Бедняжка!» — сказали люди, тем дело и кончилось.

Было это в первом году эры Сёхо.

[39]

И случилось так, что девятого дня второго месяца того же года в деревне Акисино, в краю Ямато, собрались крестьяне, чтобы добыть воду для орошения полей. Стали рыть пруд на участке, где в давние времена находился храм, но хотя земли они уже вынули гораздо больше, чем обычно, до подземной воды никак не могли добраться. В сердцах принялись крестьяне еще усерднее долбить землю мотыгами и лопатами, рыли еще три дня и две ночи и наконец почувствовали, что вода уже близко. Вдруг раздался оглушительный грохот, как будто катились одновременно сотни повозок, земля в одном из углов разверзлась, оттуда взметнулась ввысь струя чистой воды и вдруг забурлила, закипела, словно водоворот Наруто в Ава, и так продолжалось четыре часа кряду. Заполнив пруд, вода перелилась через край, как бывает, если над всей провинцией пронесутся обильные ливни, к немалому испугу всех жителей.

На следующий день вода успокоилась, люди подошли к пруду и увидели, что к берегу, поросшему колючим кустарником, течением прибило утопленницу, молодую женщину лет восемнадцати — девятнадцати. Сострадательные крестьяне вытащили тело на берег и убедились, что женщина эта не из их деревни. Особенно же странным казалось то, что утопилась она, судя по всему, уже дней десять тому назад.

За пеленой холодного дождика скрылась гора Икома, и солнце клонилось уже к закату, когда некий скупщик ваты, спешивший поскорее вернуться домой, в селение Хирано, добрался наконец до места, именуемого Источник Икицуги; во времена оны проходил здесь поэт Нарихира, направляясь к возлюбленной, обитавшей в Такаясу… Вдруг торговца догнал какой-то старик, по виду — лет восьмидесяти или, может быть, даже старше, и просит:

— Извини за дерзкую просьбу, но для моих старых ног горная дорога слишком уж тяжела! Не подсадишь ли меня на спину?

— Пустяковое было бы дело! — ответил торговец. — Да только, как на грех, несу я тяжелый груз, а потому выполнить вашу просьбу мне никак невозможно!

— Ничего, если в сердце у тебя есть сострадание к старику, тебе не будет тяжело! — промолвил старик и с этими словами, как птица, вспорхнул на спину к торговцу. Так прошли они немногим больше одного ри. А когда приблизились к сосновой роще, — тут, кстати, и погода разгулялась, — старик легко спрыгнул на землю и сказал:

— Думается мне, ты все же притомился! В благодарность за твой труд желал бы я угостить тебя хоть чарочкой сакэ, хоть это и ничтожное возмещение за усердие. Поди сюда!

Самурайская доблесть, или Как блоха удрала из клетки.

О том, что случилось в главном городе провинции Суруга.

Бренность мира, или Воскресение из мертвых.

О том, что случилось на улице Богачей, в столице.

Наступил конец года — время, когда с горы Фудзи начинают дуть холодные зимние ветры, а городские жители в краю Суруга больше всего остерегаются воров и пожаров. В эту пору поселился в тех местах некий ронин по имени Цугава Хаято, человек благородный. Жил он безбедно, самурайский свой меч и все доспехи сохранил в целости, как и в те годы, когда находился еще на службе, снимал маленький домик, слуг же почему-то не держал. И вот восемнадцатого дня двенадцатой луны в полночь к нему в дом забралась целая шайка воров. Хаято проснулся, схватил меч, лежавший у изголовья, ранил нескольких воров, остальные в страхе удрали, а так как воры ничего не успели украсть, он не стал извещать власти о нападении и ничего не сказал соседям.

Той же ночью, в конце той же улицы, воры забрались в дом к красильщику, все переворотили, похитили готовые шелка и ящик с деньгами. Хозяин вытащил было алебарду из ножен, но его окружили, зарубили насмерть и унесли из дома все подчистую.

С наступлением дня власти приступили к расследованию. «Все разбойники — бородатые, с мечами — большим и малым», — показали слуги, а тут как раз соседи донесли, что у ворот дома Хаято видны следы крови; его объяснения и доводы не помогли ему, и для дальнейшего разбирательства заключили его в тюрьму по подозрению в ночном разбое.

— Ваше имя, ваша прежняя служба? — спросили у него на допросе, но Хаято, улыбнувшись, ответил:

— Коль скоро очутился я в таком положении, нет у меня больше имени, которое я мог бы с гордостью объявить!

В столице, на Верхней улице Богачей, жил без забот и огорчений некий человек; день провожал он, любуясь цветением сакуры на горе Хигасияма, а рассвет встречал, наслаждаясь лунным сиянием у пруда Хиросава, — так жил он, не ведая горестей бренного мира, осенью и зимой занимаясь изготовлением сакэ, весной же и летом отдаваясь досугу.

Долгое время мечтал он о ребенке, и вот наконец родилась у них единственная дочь. Девочке наняли кормилицу, радели о ее воспитании; когда же ей исполнилось четырнадцать лет, стала она девицей без малейшего изъяна, и не мудрено, что многие молодые люди серьезно о ней подумывали. Тогда, по умному рассуждению матери, решили поторопиться с тем, чего не следует откладывать в долгий ящик, заботливо приготовили все приданое и, не дав ответа на сыпавшиеся со всех сторон предложения, решили отправиться на праздник любования сакурой, дабы устроить там как бы смотр женихам. Но как раз в это время девица простудилась и захворала. Созвали всех врачей, сколько их было в столице, лечили на все лады, но напрасно… И вот — о, горе! — тихо, словно уснув, она покинула этот мир.

Горе родителей было беспредельно. На закате они в грустном молчании проводили ее тело к месту сожжения и, услышав тройной удар колокола в храме Сэмбон, сильнее прежнего почувствовали бренность этого мира. Когда же дым поднялся к небу, даже служанки сокрушались так сильно, что, казалось, готовы были прыгнуть в костер, чтобы сгореть вместе с барышней. В печали возвратились домой, и чудилось им, что сумрак весенней ночи полон глубокой скорби. А тут еще стал накрапывать дождик, и это тем паче усугубило их горе.

На рассвете, в четыре часа утра, отправились забрать пепел. И тут случилось, что муж кормилицы пришел первым, поскольку дом его был расположен ближе других к месту сожжения. Ни души не встретил он на дороге, а ночное весеннее небо показалось ему даже более зловещим, чем накануне.

Когда подошел он к месту сожжения, то сперва ничего не мог разглядеть во мраке. И вдруг обо что-то споткнулся. Вскрикнув от страха, поднял он еще тлевшую головешку, посветил — не иначе как мертвое тело. «Кто бы это мог быть?» — подумал муж кормилицы, прочитал заупокойную молитву, затем приблизился к месту сожжения барышни, глянул и обомлел: гроб, обугленный, почерневший, откатился далеко от кострища. Тогда он снова посмотрел на тело и увидел, что то была барышня, и, хотя волосы у нее обгорели, ее можно было узнать, и она еще слабо дышала. Вылив ей в рот несколько капель державшейся на листьях росы, он снял с себя кимоно, закутал девицу, а в костер положил чьи-то кости, что валялись неподалеку; потом взвалил ее на спину и пошел по улице, тянувшейся вдоль плотины, к дому, где сдавали помещения внаем. Там он растолкал женщину, с коей издавна был в связи, сказал, что с ним больная, каковую должно лечить ото всех в тайне, и поместил девицу в одной из комнат. Когда же рассвело, он увидел — все тело у нее обуглено, что головешка, и подумалось ему, что она никогда уже не обретет человеческий облик. Тем не менее биение пульса вселяло надежду, и, послав за ее постоянным врачом, он рассказал тому, как было дело. Стали пользовать ее лекарствами, и через некоторое время она открыла глаза, зашевелила руками и ногами, и ее пугающий облик начал мало-помалу меняться к лучшему.

Жили некогда четверо друзей, все — ревностные приверженцы секты Дзёдо

[43]

и превеликие пьяницы, постоянно осушавшие не менее двух сё первосортного сакэ. Сии друзья-приятели были все прихожане одного и того же храма, и вот стали приглашать они и священника; на первых порах тот даже малую толику сакэ вкушал с отвращением, но под уговоры друзей постепенно втянулся, приучился пить, выбросил обычные чашки и стал заправским пропойцей, из тех, что хлещут вино из огромных чарок. И не было для него большей радости, чем видеть, как, извиваясь, бежит струя сакэ, когда его разливают по чаркам. Все эти люди передали свои дела сыновьям и на старости лет жили себе привольно, чтобы ни о чем не жалеть, когда придет время расставаться с сим миром.

И вот, решив, что нет ничего отраднее на свете, чем умереть с перепоя, отметили они святой вечер в восемнадцатый день месяца Инея особым богослужением. Сперва с благоговением прослушали заповеди блаженного Рэннё и, расчувствовавшись, проливали слезы за беседой на богоугодные темы, а после, как обычно, пошел у них пир горой, все напились, да так, что, не помня себя, распевали песни и веселились. А рядом, по соседству с комнатой, где собрались старики, местная молодежь потешалась, слушая, как они веселятся, и под этот шум и галдеж молодые люди незаметно уснули.

Был среди них некий юноша, которому в ту ночь предстояло жениться, хотя о свадьбе еще не объявляли миру. От радости он не в силах был оставаться дома и здесь ожидал, когда придет пора отправиться в дом невесты. Его-то и заприметил священник.

«Этот мерзавец, — подумал он про себя, — сегодня ночью пойдет к невесте, я об этом слыхал. А девица эта — красавица, да такая, что сама госпожа Дзёрури, жившая в былые времена,

[44]

не годилась бы ей в подметки! Ух, негодяй! Сотворил себе парадную прическу, под стать Ёсицунэ, и еще жениться-то не успел, а на роже уже написано, как гордится он своей женой! Ну-ка, поздравлю его по случаю такого праздника, нарисую ему на роже усы торчком!» — И он растер тушь, обмакнул в нее кисточку и наилучшим манером нарисовал на лице уснувшего молодого человека усы. Старики же, бывшие тут, выхватили у него кисточку и с криком: «И я! И я хочу!» — наперебой принялись рисовать парню усы, да так, что все лицо у него стало черное и грязное, как тетрадка для упражнений в чистописании.

Вскоре юноша возвратился к себе домой, но в тусклом свете бумажного фонаря никто ничего не заметил, даже когда он стал облачаться в хакама. Так, перемазанный, он и отправился к новобрачной, а там немало удивились, увидев жениха, лицо которого было перепачкано тушью. Тут наконец узнал он об этой злой шутке, разгневался, выхватил кинжал и хотел было бежать к обидчикам, но тесть остановил его со словами: «Я не прощу подобного оскорбления, даже если все прочие простят им! Пришел конец жизни и для меня и для них!» — И, обрядившись в предсмертные одежды, он уже собрался идти к старикам, но тут сбежались соседи с его улицы и с улицы жениха, стали всячески увещевать его, однако тесть и слушать не хотел.

Гавань Содэ в провинции Тикудзэн ныне уже не та, что в древние времена, когда ее воспевали в стихах; теперь здесь обитает много народу, рядами протянулись рыбные лавки…

Жил здесь человек, изо дня в день закалявший постом свою плоть, не терпевший даже запаха рыбы, что доносил ветерок с побережья. Постоянно погруженный в размышления о благостном пути Будды, достиг он тридцати лет, однако все еще женат не был, и хоть в общении с людьми соблюдал обычаи самураев, но в глубине души помышлял лишь о том, чтобы вовсе уйти от мира, и ни разу не участвовал ни в каких развлечениях. В глубине своего сада, заросшего многолетними соснами и кипарисами и похожего на глухую горную чащу, построил он себе уединенное жилище размером в квадратный кэн и, целыми днями сидя за старинным столиком для письма, с утра до вечера проводил время за переписыванием древних поэтических антологий.

Как-то раз в начале зимы, погруженный в думы о старине, размышлял он о павильоне «Осенний дождик»,

[45]

как вдруг у одинокого его окошка раздался чей-то ласковый голосок, окликавший его по имени: «Господин Ёри!» Никак не ожидая, чтобы сюда могла зайти женщина, он, удивленный, выглянул и видит — перед ним дева в лиловых шелках, с еще не зашитыми рукавами, с распущенными волосами, перехваченными золоченым бумажным шнурком… И была она так прекрасна, что и описать невозможно!

Увидев деву, позабыл он многолетние свои благие стремления и, точно в каком-то сне, взирал на нее, всецело очарованный ее красотой, она же вытащила из рукава разукрашенную дощечку для игры в волан и, напевая, принялась одна подбрасывать мячик.

— Эта песня-считалка, что вы поете, называется «Песенка молодухи»? — спросил он, и она отвечала:

Злобный нрав, или Что днем, то и ночью.

О том, что случилось в одном из театров города Осака.

Любовь, или Стихи на веере, подаренном украдкой.

О том, что случилось на улице Каваракэ, в городе Эдо.

Иноуэ Харима, главный актер в кукольном театре, знал множество разнообразных мелодий и пользовался громадным успехом; многие ему подражали. Как-то раз придумал он для новогодних спектаклей пятиактнуго драму о битве при Ити-но Тани,

[48]

мастера-кукольники тоже постарались на славу, каждую куклу изготовив с особым тщанием, а кукловоды-актеры вложили в исполнение всю душу, разыгрывая пьесу о том, как Тайра и Минамото, разделившись на Западный и Восточный лагерь, сражались между собой в великой битве. Зрителей было так много, что казалось — весь город Осака собрался здесь, в театре; долгое время играли эту пьесу с огромным успехом.

Но подошел к концу второй месяц года, с утра до самого вечера зарядили весенние дожди, и представления во всех театральных балаганах прервались. И вот однажды, в полночь, когда тишину нарушали лишь удары колокола в храме Сэннити да кваканье лягушек, два театральных сторожа, Сёхэй и Саэмон, убавив огонь в светильнике, беседовали между собой, составив рядом деревянные изголовья. Через некоторое время они задремали и вскоре погрузились в глубокий сон, как вдруг звук шагов заставил их пробудиться. Высунув голову из-под одеяла, увидели они, что куклы, валявшиеся в беспорядке после спектакля, встав друг против друга, хотя и не произносят ни слова, но дерутся совсем как живые, кусаются и так яростно воюют между собою, что небу жарко! Потом марионетка по имени Эттю Дзиробэй из лагеря Тайра неспешно выступила вперед, а навстречу ей из лагеря Минамото вышла кукла, изображавшая Сато Цугинобу, и они схватились в поединке, длившемся около часа. Наконец, утомившись, они разошлись; Цугинобу, потирая поясницу, присел отдохнуть, а Дзиробэй спустился в сени, схватил ковшик и чашку и, чтобы перевести дух, стал жадно пить воду; слышно было, как он громко причмокивает, совсем как человек. Затем кукла Цугинобу начала заигрывать с куклой, изображавшей юного красавчика Ацумори, приставала к куклам-женщинам, и при этом каких только фокусов не выделывала! При виде этого сторожа, забыв первый испуг, стали смеяться. А кукла Дзиробэй всю ночь носилась кругом, однако к утру угомонилась и замерла неподвижно.

Оба сторожа, весьма удивленные, рассказали об увиденном владельцу труппы. Услышав их рассказ, все всплеснули руками от изумления. Только старый комедиант по имени Ёдзо нисколько не удивился.

— С давних пор не раз случалось, что куклы дрались между собой, — сказал он. — Но с чего это вздумалось им воду пить — этого я в толк не возьму!

На следующий день продавцы входных билетов и театральные зазывалы собрались целой гурьбой выяснить, в чем тут дело. И что же? Из-под пола во множестве повыскакивали старые барсуки и пустились наутек по направлению к Сосновой роще, что в Имамия.

Когда расцветает сакура в Уэно, сердце трепещет от радости; все позабыто — и служба в дворянской усадьбе, и приличествующая положению скромность. Такова уж весна!.. За завесой, устроенной из кимоно, натянутых на шесты, веселятся, распевая песенки, женщины, и, по совести говоря, ими стоит полюбоваться даже больше, чем цветущими деревьями сакуры…

Солнце уже клонилось к закату, когда показалась процессия, судя по всему — сопровождавшая супругу какого-нибудь князя. Впереди шествовали копьеносцы и носильщики с сундуками, за ними несли лакированные паланкины, изукрашенные золотыми и серебряными узорами; в последнем из них сквозь прозрачную бамбуковую шторку виднелось личико девицы лет двадцати, такой пригожей, что подобной красотки не увидишь даже в «Собрании знаменитых красавиц страны Ямато».

[49]

И тут некий юноша, чином, как видно, всего лишь телохранитель, из тех, кого не жалуют женщины, не помня себя, пошел следом за этой процессией. С первого взгляда влюбившись в знатную госпожу, о коей человеку его звания и помыслить-то дерзко, обратился он с расспросами к замыкавшим шествие слугам.

— Девица эта — племянница знатного князя, — отвечали они и, рассказав ему, кто она и откуда, продолжали путь.

Узнав, где обитает красавица, возмечтал он поступить в ее дом на службу. Нашелся подходящий посредник и устроил дело. Два года служил он, за это время нередко сопровождал госпожу в ее поездках и при этом не спускал глаз с паланкина той, кого полюбил. И вот — поистине чудесное предопределение судьбы! — со временем она тоже воспылала к нему любовью и приказала служанке бросить ему веер из черного дерева через окошко покоя, где жили слуги.

Молодые прислужники заметили веер и стали подсмеиваться над юношей, говоря, что он, верно, завел шашни с этой служанкой. Тогда тот, чтобы пресечь сплетни, купил им сакэ и разное угощение и таким образом сумел прекратить все толки.

Существа, коих мы именуем «тэнгу», обладают удивительным свойством читать все мысли, приходящие на ум человеку.

В селении Одавара, при святой обители Коя, жил некий ремесленник, изготовлявший из дерева криптомерии чашки и другую кухонную утварь. Однажды, когда он, выгибая тонкие деревянные пластинки, как обычно, мастерил посуду, откуда ни возьмись появилась перед ним красивая девица, лет двенадцати — тринадцати. Удивленный ее появлением, ибо пределы монастыря для женщин запретны, он устремил на нее пристальный взор и видит: подошла она к его лавке и стала перебирать опилки и стружки, приговаривая:

— Ах, бедная криптомерия, сломали тебя, срубили! — Так, сокрушаясь о дереве, она всячески мешала ремесленнику работать.

Ремесленник гнал ее прочь, бранил, однако она не обращала на его слова никакого внимания. Тогда, рассерженный не на шутку, решил он тихонько подкрасться к ней и стукнуть ее разок-другой деревянным молоточком, но не успел он о том подумать, как она, сразу угадав его мысли, сказала вдруг:

— Ах, вот как, вы хотите меня ударить? Напрасно, у меня быстрые ноги, убегу, прежде чем вы успеете на меня замахнуться!

Усердием можно всего добиться, все зависит от упорства и прилежания.

С недавних пор в области Канто придумали брать с собой на охоту «гуся, зовущего друга». Такой гусь, пущенный в луга, приманивает летящего в небе дикого гуся, заставляет его спуститься на землю, всячески к себе приучает, а потом ведет к жилищу охотника, так что тот ловит птицу, не тратя на то ни малейших усилий, — вот до чего додумались в наше время, вот до чего хитроумны стали нынче люди в области Канто, даже птицы и те научились хитрить…

В тех краях, в Хитати, в небольшом селении Касима жил человек по имени Риннай, по прозванию Глазастый. Много есть на свете ремесел, помогающих человеку свершать свой путь по житейскому морю, Риннай же всем занятиям предпочел охоту и вместе с молодыми односельчанами что ни день убивал изрядное число птиц; ни ночь, ни зимняя буря не были для него помехой.

Жена его, женщина добрая сердцем, не раз обращалась к нему с предостережениями:

— Бросьте это занятие, перестаньте убивать живые создания!