Когда Марк в состоянии нервного потрясения, слова даются ему тяжело. Он вообще не сильно ладит со словами. Умеет читать, но не читает. Его больше занимают материальные вещи. Он делает всякие штуки и чинит всякие штуки, а временами еще и разбирает их на составляющие — и в его мире детали не всегда ставятся на место в том же порядке. Спасение вещей — важная часть его занятий, а слова — определенно нет. Так что когда Николь говорит ему, что звонила Ким, он не в состоянии ответить. Ни одного слова. Марк думает, что так он выглядит еще и виноватым, потому что когда молчит — ему так говорили — у него виноватый вид, безотносительно того, натворил он что-нибудь или нет. У него начинается паника, он выходит из комнаты, не сказав своей жене ни слова, оставив ее думать незнамо что. И вот он идет, оставляет дом, не побеспокоившись захлопнуть за собой дверь, зная, что, сделав это, будет выглядеть еще более глупо, еще более неправым, но он просто не может сидеть там, неспособный выдавить из себя ни слова, когда совершенно точно нужно что-то сказать. Через столько лет. И его сознание кружится в водовороте мыслей и эмоций, и он не может ни остановить этого водоворота, ни связать все воедино. Абсолютно не может связать одно с другим. Марк чувствует себя так, будто его разобрали на составные части. Его дом с небольшой террасой стоит на одном из холмов города, на полпути к вершине, и когда Марк разозлен, или разочарован, или одинок, или его не поняли — он никогда не объясняется, не делится своими мыслями с другими людьми, как бы ни были они ему близки — он быстро шагает наверх, на вершину холма, надеясь, что физическое напряжение отключит все эти назойливые мысли и поможет ему успокоиться. Но когда в этот самый вечер он добирается до вершины холма, до того места, где его улица переходит в соседнюю, точно такую же, и похожие как две капли воды домики с террасами удаляются в другом направлении, и если повернуть налево, то можно добраться до центра города, а если направо — перед тобой предстанет тот же самый пейзаж, и он все еще в глубоком потрясении, он даже немного дрожит. Он напуган. Смертельно напуган.

Это прохладная, душная, ранняя апрельская ночь, ночь пятницы — Марк так ждал уикенда, и он столь поспешно выскочил из дому, что не подумал о том, чтобы надеть пальто, и единственная одежда на нем — это майка и тонкий хлопковый свитер с V-образным вырезом, и ему уже холодно, несмотря на физическое напряжение, которое потребовалось, чтобы взобраться на холм. Но Марк, тем не менее, какое-то время стоит на вершине, оглядывается на свою улицу, а там через колонны занавешенных и крытых эркеров струится теплый домашний свет. Почти бессознательно он пытается вычислить среди этих огней свой дом и свой эркер, за которым, он знает, сидит Николь, и их новый газовый угольный камин, шипя, испускает жар, и она раздражена и расстроена его поведением. Но Николь привыкла к перепадам его настроения, и это не похоже на то, как он убегал из дома раньше, и стоять становится холоднее, все более влажно, и теперь он сознательно пытается разглядеть свой фонарь и темно-красную входную дверь, на которой отсутствует одна цифра — 9 — и осталось только 3, и ищет глазами, стоя на вершине холма, свой дом, и с внезапной, почти обжигающей ясностью — электрическим зарядом бьет вспышка прозрения — к нему приходит мысль — это моя жизнь. Мое место там. Рядом с Николь и Джеммой. И хотя Марк знает, что временами с ним трудно сладить, что у него случаются депрессии, что у него довольно вспыльчивый нрав, он достаточно хорошо знает самого себя, чтобы понять, что не хочет ничего менять. Он счастлив. Он счастлив там, со своей женой и дочерью, на своей уютной террасе, на полпути к вершине холма.

Марк осознает, что у него нет с собой ни пальто, ни бумажника, но несмотря на это, несмотря на то, что он знает свое место в мире и не хочет ничего менять, он решает повернуть налево и отправиться в центр города. Не хочет сталкиваться ни с друзьями, ни с коллегами, но ему нужно оказаться среди людей, на какое-то время потеряться в беспорядочной толпе пятничного вечера. Ему нравится находиться в центре событий, но не быть к ним причастным. Кроме того, у него не так много приятелей. Ни один из них не является близким ему человеком. Может, он даже тихо плачет, от шока, от гнева, от бессилия, все эти вещи круговоротом проносятся в его голове так бессвязно, замысловато и беспомощно, он, наверное, плачет, потому что путь в центр города — мимо таких же, как и у него самого, террас, а затем по улицам с домами большего размера, которые появляются ближе к центру, вместе с карманами стиснутых вместе современных жилых строений, колонн неряшливых, варварских магазинчиков и странных гаражей — кажется ему абсолютно расплывшимся пятном. В нормальном состоянии он обратил бы внимание на каждую деталь, он оглядел бы все, что только можно, окинул взглядом замки на окнах, хорошо закрытые передние садики, боковые проходы, состояние заборов и решеток. Ему было бы интересно рассматривать и припаркованные машины, не забыто ли в них что-нибудь, например ключи. Он всегда удивлялся тому, что так много людей оставляет ключи. Но это происходило только по привычке. Марк уже долгое время ничего не воровал, не с тех пор, как он женился на Николь, еще до того, как он смог назваться профессионалом. Это просто часть его прошлого, того, что творилось, когда он был подростком.

Каждый знакомый ему парень был причастен к некоторым преступным действиям, по крайней мере к угону машин, их угоняли ненадолго, просто чтобы покататься. Он стал участвовать в этом только для того, чтобы завести себе друзей. Чтобы его перестали называть размазней. И поднабрался опыта, как проникать в машины, — в самые модные, как раз в те самые, в которые, по общему мнению, невозможно забраться, — BMW, Volvo, Jaguar, Audi. Они уезжали на них недалеко , только если случайно могли зарулить на море, или в Ярмут, или к Норфолкским озерам, и, как правило, они не разбивали эти машины., хотя пара тачек в ходе пьянок закончила свое существование. Но Марку всегда нравилось напоминать себе, что на этом он никогда не был пойман. Плюс ко всему он никому не причинил вреда. Никто не умер. Просто безобидное развлечение. Детские шалости.

Марку трудно признаваться в очевидных вещах, особенно самому себе. С одной стороны, он хотел бы сегодня вечером натворить нечто похожее на то, чем он занимался в этом городе много лет назад. И он мог бы пройти через Касл Молл, по пешеходной Лондонской улице, оглядывая ярко освещенные окна магазинов, многие из которых закрыты опущенными на ночь решетками, и наконец добрался бы до переполненных баров, до Томбланд и до Принс Уэльс Роад, к югу от центра города, где толпятся ранние очереди в клубы, и он влился бы и стал частью шумной, беспорядочной толпы, мысленно оставаясь верным самому себе, собственному смятению. Или же он мог бы отправиться через город к реке, которая извивается вокруг кафедрального собора, и сидел бы на одной из этих отсыревших лавочек, с которых открывается вид на медленно текущую воду, в ней мягко отражаются желтые уличные фонари и дрожащие огни машин, едущие по внутреннему кольцу дороги. И если не будет машин, он станет смотреть на эту медленно текущую воду, на вялую реку Венсум, покрытую рябью дождя, который начался тем же вечером.

Но он ничего такого не сделал. Он просто проскользнул в первый попавшийся бар, в заведение, расположенное недалеко от рынка. Он бывал здесь пару раз раньше, но у заведения было абсолютно незапоминающееся название, и оно было похоже на множество других таких же забегаловок, недавно открывшихся в городе пабов, нашпигованных шатающейся, сделанной из мягкого дерева мебелью, прилавками из фальшивого металла и этими массивными досками для мела — покрытыми нечитаемыми меню и специальными предложениями — расставленными у стен за баром, где обычно хранятся, перевернутые с ног на голову, бутылки с выпивкой, за исключением тех бутылок, которые выстроены в линию на длинном столе, который, как ему кажется, загораживает путь персоналу.

Он бочком обошел вышибалу, и пока он расчищал путь локтями сквозь толпу, в которой ему по крайней мере было тепло и в которой он чувствовал себя еще более безликим, и пока он медленно обходил боковую зону со столиками, стульями и парой диванов — сделанную для того, чтобы люди посидели и спокойно поболтали, может быть, даже для романтических разговоров, представил он себе: вот только там люди тоже стояли, и музыка была и в самом деле оглушительной, так что они даже не расслышали бы друг друга — пока он протискивался сквозь очереди к бару, а посетители пытались устоять на ногах у столов, и стульев, и диванов, произошло так, что он просто заметил (он точно ничего не высматривал специально!) мягкий стеганый пиджак, повешенный на спинку кресла, с призывно откинутыми назад лацканами — смотрите, кто хочет! — подумал он. Марк ясно видел внутренний карман, из которого высовывался край толстого потертого черного кожаного бумажника. Он уверен, что не притронулся бы к нему, если бы это не показалось таким легким и соблазнительным и он не оказался бы в таком положении, без своих собственных денег. В тот момент его даже посетила мысль, что этот бумажник торчит из кармана так явно, как будто только и ждет, когда же его стащат, и потому это могло оказаться ловушкой, которую расставила команда одетых в гражданское парней. Ему было известно, что недавно полиция планировала рейд по нескольким самым популярным центральным заведениям.

В туалете он быстро вытащил всю наличность, около 85 фунтов, а затем выкинул бумажник из окна, приложив всю силу пальцев, чтобы зашвырнуть его как можно дальше за решетку — он не хотел рисковать, оставляя у себя кредитки или водительское удостоверение, которые он мог продать своему хитрожопому приятелю Даррену за приличные деньги.

Тот факт, что он решил оставаться в баре, даже зная, что его могли заметить и привести все к общему знаменателю, и размышлял над идеей, что это, скорее всего, ловушка, показывало, насколько он был смятенным и обезумевшим. Ему было наплевать, что с ним случится, — пусть его арестуют и потащат на допрос. Или изобьют.

Лили. С чего тут начать? Он не видел ее больше десяти лет. Даже не разговаривал с ней. Не было ни писем, ни открыток, ни фотографий. Вообще никаких контактов. Как такое могло произойти? Марк понятия не имел, где она. А потом неожиданно позвонила ее мать. Ее восхитительная мать. Ким. Как же он ненавидит эту женщину.

Заказав последнюю водку с ананасом и не дожидаясь, пока ее принесут — и он уже не помнит, какая это водка по счету, третья или четвертая, — и определенно не делая попыток привлечь внимание бармена, который готовил напиток, с усмешкой, с издевкой, и коли на то пошло, дружески кивнув тем людям, которые прижимали его к прилавку последние пару часов — в основном в этой компании девчонок с вонючими волосами, и нескольким парням, которые собирались надраться еще больше, чем он, — он проталкивается к выходу из бара, злобно, выпятив грудь и отведя назад плечи, широко расставив локти, с глубоко презрительной усмешкой на лице, признаваясь себе в том, что с таким отношением к происходящему он напрочь забыл о том, какое у него выражение лица, он толкается, и пихается, и помогает себе локтями, выбираясь прочь из этого абсурдного места в моросящую ночь.

В его голове не было ни единой мысли, теперь же он внезапно полон вопросов, которые хочет задать. Вопросов, которые он хочет задать Лили, безотносительно того, жива она или умерла. Годы и годы вопросов. И он думает, что начнет с самых простых, например: где ты жила все это время? В какой школе ты училась? Кто с тобой играл? Какие у тебя были друзья? Чем ты занималась на каникулах? И все это до того, как перейти к более мудреным материям, как-то: присматривал ли кто-нибудь за тобой, кроме твоей мамы, — отчим, или по крайней мере некто, называющий себя так? И ему кажется, что в ее жизни было, вероятно, даже несколько таких мужчин, примеривших на себя эту роль, и что кто-то из них легко мог ее совратить.

И вот Марк шагает вперед, и от этой мысли его начинает тошнить, он почти бежит, возвращается на Лондон-стрит, идет мимо ярко освещенных, но закрытых окон магазинов, и его пронзает ужасная боль, а во рту привкус водки с ананасовым соком, и он обуян отчаянным намерением по крайней мере поговорить с Николь. Он хочет узнать все, что известно ей. Что именно сказала Ким по телефону. Господи, он хочет знать, жива ли все еще Лили.

Марк понимает, что все остальные вещи, о которых он не может перестать думать, подождут. Почему, например, получилось так, что Лили никогда не пыталась с ним связаться. Может, ее просто не интересует, кто ее отец, а может, ее мать пресекла любые попытки завязать контакт. Он хочет спросить у Лили, что именно говорила о нем ее мать. Рассказала ли она Лили, что он однажды сделал с ней — что несколько раз случайно сотворил с Ким — всю правду. Марк хочет спросить свою дочь, ненавидит ли она его. В голове роится так много вопросов, что голова готова взорваться.

В доме выключен весь свет, горит только ночник Джеммы в форме грибка, включенный в розетку на лестнице. Впрочем, когда Марк, спотыкаясь, прошел через парадную дверь и через гостиную — пусть он и не в силах себя координировать, оранжевого отблеска от грибка оказалось достаточно, чтобы подняться по ступеням и посмотреть, куда идти дальше. Он задевает кофейный столик, и край дивана, и коробку с игрушками Джеммы, ту самую, которую он смастерил на ее третий день рождения, и матерится, причем без попыток делать это тихо, но все же не хочет будить Джемму. Когда Джемма, увидев страшный сон, а чаще когда он и Николь орут друг на друга, просыпается посреди ночи, она бежит из своей спальни в их комнату, стиснув в руках одну из кукол Барби или мягкую игрушку — у нее таких сотни — полная слез и горячая, и ей хочется забраться вместе с ними в их постель. Обычно Марк перебирается в ее кроватку, и она занимает его место рядом с Николь, потому что он не переносит, когда она толкается во сне, и ему кажется, что они втроем не смогут удобно расположиться в этой огромной кровати. Никоим образом. Марк сделал кроватку для Джеммы — как и коробку для игрушек, и домик для кукол, и сундук с выдвижными ящиками, и ее секретный домик, который мирно гниет на задворках сада — достаточно большой, чтобы вместить в него матрас в полную длину, — и тогда он подумал, что они всегда могли бы положить там ночевать маму Николь или других гостей, а Джемме просто пришлось бы поспать на раскладной кровати в их комнате.

Конечно же, он рассказывал Николь о Лили, и о Ким, и еще о некоторых вещах, которые происходили между ним и первой женой. Марк считает, что был абсолютно честен с Николь, до последнего слова. Но, думает он, лавируя по гостиной между дальнейшими препятствиями на пути с сумкой Джеммы из Habitat, толстым, мужским чемоданчиком Николь — вот уже долгое время они едва упоминали о Лили. И ни он, ни Николь просто никогда не говорили, я хочу знать, где Лили. Я хочу знать, что она сейчас делает. Ну разве это было бы не замечательно — повидаться с ней?

Взбираясь по ступенькам, по узким ступенькам, сглатывая какие-то комья желчи, он поражается этой мысли, на мгновение его ошеломившей своей омерзительной сущностью, тем, что это извратило все его представления. А может быть, он вообще не хочет видеть Лили или знать о ней, потому что не хочет, чтобы ему напоминали обо всех этих бессодержательных годах — о годах, когда у него не было к ней никакого доступа? Плюс к этому он не может вынести мысли о том, что надо попытаться построить новые отношения со своей старшей дочерью. В теперешнем мире Марк не находит для нее места — и осознает, что именно об этом бессодержательно раздумывает весь этот вечер. Интересно, действительно ли он хочет услышать, что Лили мертва и тогда он сможет стереть ее из своих мыслей и по-настоящему забыть о ней? Так что Николь, и Джемма, и он сам смогут жить своей жизнью так же, как и раньше. Без потрясений и сюрпризов, без трагических перемен. Марк убежден, что они пережили достаточно.

— Николь, — говорит он, двинувшись в затененную тишину спальни, пытаясь понять, спит ли она, или, услышав, что он вернулся, проснулась, или же вообще не спала, просто лежала, переживая и злясь, по-прежнему раздраженная его уходом из дому. — Николь, это я, — говорит он громче. Она ничего не произносит в ответ, хотя он уже знает, что она не спит, понял это по ее дыханию и по тому, что она пытается лежать неподвижно, не обращая на него внимания. — Николь, почему, еб твою мать, ты не говоришь со мной нормально? Я знаю, что ты не спишь, — говорит он, падая на кровать лицом вниз. Тяжело. — Мне надо знать, что сказала Ким, — продолжает он, но его голос приглушен пуховым одеялом. — Прости, что я ушел, но я был в шоке. Я не мог с этим справиться.

— Она сказала, что хочет поговорить с тобой, — говорит Николь, и Марк чувствует, как она аккуратно переворачивается на спину, осторожно, пытаясь не придвинуться к нему ни на миллиметр.

Сны сводят Марка с ума, потому что он не может понять, прочитал ли в них слишком много или же, наоборот, недостаточно. Он изо всех сил пытается истолковать их значение, особенно что касается повторяющихся снов, таких, как тот, который снится ему годами и который снова приснился ему вскоре после звонка Ким.

Он в лодке, и ему кажется, что все это происходит где-то рядом с Норфолкскими озерами, потому что вода спокойная, темно-зеленая, а берега обрамлены плотными лиственными деревьями, растущими частоколом. «Прямо как в джунглях», — слышит он девчачий голос, голос, который узнает моментально — это Лили, хотя он долгие годы не слышал Лили и знает, что ее нет в лодке. Он понятия не имеет, откуда идет голос.

Палящее солнце проникает сквозь воду, и от этого поверхность ее кажется металлической, и лодка мягко бороздит этот ослепительный свет, взбираясь на гребень волны, медленно скользящей к берегу, делая дерганый, V-образный скачок по гладкой, спокойной, сияющей поверхности.

— А где же тогда дельфины? — слышит он голос Лили. — Я хочу посмотреть дельфинов. — Эхо от ее голоса вибрирует между берегами, но он не утихает, а наоборот, становится громче.

Несмотря на то что в его лодке никого нет, даже Николь или Джеммы, лодкой правит определенно не он. Марк просто пассажир, единственный пассажир в этой арендованной на один день лодке, которая скользит по темной, зеленой, металлической воде, и нос лодки раз за разом делает безупречный V-образный нырок.

За такое короткое время произошло столько всего, и следующее, что понимает Марк, это то, что он едет в Ньюбери на встречу с Лили. Это первый уикенд мая, уикенд банковских праздников. Суббота. И погода отвратительная. И пробки. Хотя пробки ему не нравятся гораздо больше, чем погода. Плохие водители приводят его в бешенство.

Сводят с ума. Что действительно бесит, так это люди, беспричинно занимающие самую быструю полосу, гонящиеся ни за чем, абсолютно не понимающие, что позади есть кто-то, кто действительно очень спешит. Бывали случаи, когда он подъезжал к этим черепным коробкам слишком близко, мигал огнями, показывал, гудел, тряс из окна кулаком, стоял на ушах, лишь бы они сдвинулись, но он точно помнит, что вытворял такое только тогда, когда у них была физическая возможность убраться с его пути. Не тогда, когда они сами были стиснуты в пробке. Что его еще выводит из себя, так это люди, которые дышат прямо в жопу, мигают и сигналят, когда совершенно очевидно, что он не может уступить им дорогу. Когда он торопится точно так же, как и они, или, может, даже больше. Некоторые пытаются обогнать его. И если такое случается, к примеру, по вечерам, то, как правило, он врубает противотуманный свет и начинает жать на тормоз, чтобы они отвязались. В светлое время суток он просто жмет на тормоза, и плевать, если они врежутся в его зад, он-то хорошо знает, что в любом случае это будет считаться их виной. Что им придется покупать ему новую машину. И он надеется, что в этом столкновении они сами очень сильно пострадают.

Они пока что даже не доехали до кругового перекрестка Тетфорд, а машины уже стали ползти по кольцевой дороге со скоростью в сорок, максимум в сорок пять, — сюрприз, сюрприз, думает он, — парень из ниоткуда, в джипе Cherokee, пытается втиснуться перед ним, включив все фары, наружный поворотник исступленно мигает, и он ждет, что Марк просто свернет во внутреннюю линию. Ждет, что все просто подвинутся. Вот только внутренняя полоса — это тоже сплошь машины, медленно движущаяся череда машин, в которой невозможно никуда сдвинуться, ни ему, ни кому другому, не говоря уж о том, чтобы кого-то обогнать. Так что он действительно и не думает уступать джипу дорогу, несмотря на тот факт, что у водителя — он четко видит его в зеркало заднего вида — бритая голова и толстая шея. Что делает Марк, так это резко жмет на тормоз, а затем на газ. Снова и снова, но каждый раз с разным промежутком времени между этими двумя маневрами, с разной силой ускоряясь и замедляясь, чтобы полностью вывести его из себя. Пару раз, когда Марк особенно сильно жмет на педаль тормоза, джип пытается проскочить во внутреннюю полосу, поскольку — и Марк счастлив это заметить — у водителя не получается поспевать за ритмом Марка. В его «Астре» может быть только 1.6-литровый мотор, и она уже пробежала 900000 миль, но он сам вполне может справиться с каким-нибудь гаечным ключом и храповиком и поддерживать машину отлаженной. А еще отлично вымытой — по крайней мере, его машина всегда как минимум в порядке. Он уверен, что это чушь, но всегда чувствовал, что внешний вид вещи влияет на ее состояние. Что это может сделать разницу в десятых секунды от 0 до 60, например.

— Перестань, Марк, — кричит Николь. — Ты нас угробишь!

— Он первым начал, — говорит Марк. — Это его вина, мать его. Он приперся из ниоткуда, чтобы встроиться, нарисовался прямо за моей задницей.

Николь всегда говорит Марку, что он никогда не бывает с ней искренним. Что он никогда не признается, что творится у него в голове. Что он боится сказать то, что думает на самом деле. Боится показаться необычным. В половине случаев он отвечает, что и сам не знает, что творится у него в голове. Но он готов принять тот факт, что легко может отвлечься и потерять нить, что может мечтать часами, размышляя обо всякой второстепенной ерунде, — хотя именно так люди и справляются с жизнью, думает он, разве нет? Во время работы Марк часто замечает, что неожиданно не может вспомнить, что он собирался сделать, и теряет массу времени, пытаясь сконцентрироваться. Впрочем, как он понимает, существуют такие вещи, которым очень трудно уделять внимание. Вещи, которых лучше всего избегать. Особенно если ты так неуверен в себе. Если ты не вполне себе доверяешь. Если ты немного страдаешь паранойей. Или же, думает он, в противном случае ты испортишь все окончательно.

Он размышляет обо всем этом, и они приближаются к М25, и Марк все еще не разговаривает с Николь, хотя уверен, что она несколько воспрянула духом и больше не собирается с ним ругаться. Погода тоже улучшилась. Солнце сияет, отражаясь в мокром асфальте и на парапетах, вспыхивает в ветровом стекле и в зеркалах, пробившись через неожиданно треснувшие и расползающиеся облака.

Но тут его вдруг осеняет: пока он размышлял о том, что у него никогда не находится нужных слов, что он всегда пытается избежать говорить определенно, он, конечно, пытался не думать о Лили и о том, каково будет увидеть ее, впервые за десять лет, и каково будет увидеть Ким и, возможно, ее нового парня, с которым, как она сказала по телефону, они недавно стали жить вместе — и именно этому человеку пришла в голову идея, чтобы она связалась с Марком, ради Лили, так сказала сама Ким — и что это за место, в котором она живет, тепло ли там, уютно ли, достаточно ли там безопасно для его драгоценной дочери… Он вдруг понимает, что он, видимо, просто думает и переживает о том, о чем пытался вообще не думать, без чувства вины, без этого ужасного чувства вины — вины за то, что он действительно так долго не вспоминал о Лили, о том, хорошо ли ей живется, цела ли она, хорошо ли себя чувствует, годы и годы. За то, что он забыл ее. За то, что оставил ее. В конце концов, он вполне счастливо выпутался из этого, не правда ли? Он построил новый дом и создал новую семью. Наверное, он просто пытается пережить за время этой поездки все те десять лет, в течение которых стоило бы обеспокоиться жизнью своей дочери. Наверное, так он пытается переписать прошлое, создать себя заново, пережить еще раз эти ушедшие чувства. В глубине души он желает знать, так же он чувствовал бы себя, если бы они с Николь направлялись в Челмсфорд в «IKEA», а не в Ньюбери к Лили. И он помалкивает, только иногда матерится на какого-нибудь идиота-водилу, а Николь уселась на пассажирском сиденье, сняв ботинки и поджав под себя ноги, зевает, играет с переключателем радио, сбивая все его настройки, рассказывает о школе Джеммы, о своей сестре, о своей маме и о том, когда ее мама приедет к ним в следующий раз. Еще она рассказывает о своей работе. О том, что теперь она стоит во главе команды из шести человек. Что она большой начальник.

Марк и Ким договорились с соседями, что оставят у них Джейка и Сина, но Лили родилась на две недели раньше положенного срока, и в тот момент соседи были в отъезде, так что, пока на свет появлялась дочь Марка, ему самому пришлось присматривать за мальчишками Ким. Он отвел их в кафетерий, который располагался на первом этаже той больницы и в котором воняло маслом, вареным кофе и сигаретами — прямо как в той забегаловке, где они остановились с Николь, на А34, в нескольких минутах от Ньюбери. Там было запрещено курить, он был в этом уверен, потому что заведение находилось в больнице, но этих курильщиков удавалось выставить на улицу с большим трудом. Он всю жизнь ненавидел курильщиков, считал, что они абсолютно антисоциальны. Почему он должен вдыхать чей-то ядовитый дым? Но ему и мальчишкам было некуда оттуда деваться, от ослепительного света огней, от душного жара, исходящего от ламп для подогрева еды, от которого толстые лица поваров сияли болезненным желтым, а фасоль на подносе на прилавке отдавала пурпурным.

До этого момента он никогда не оставался один с Джейком и Сином, не тогда, когда они оба бодрствовали, и он знал, что им было так же трудно совладать с этой ситуацией, как и ему самому. Одному было семь, другому — четыре, и они ненавидели друг друга от всей души. У Джейка была манера внезапно ударять Сина по голове, затем хихикать, как гиена, скача по комнате и лупцуя воздух, смакуя момент своей победы. Син обычно разражался слезами, хотя иногда просто оставался сидеть, спокойный и молчаливый, и только нижняя губа слегка подрагивала. Этот мальчишка выводил его из себя. Они оба его бесили.

В кафетерии не было детской игровой площадки, в отличие от заправки — показывая Марку на розового цвета игрушечный домик Барби, Николь говорит: «Джемме бы это понравилось», — и, в спешке и панике собираясь в больницу, он забыл взять с собой хоть что-нибудь, во что могли бы поиграть мальчишки. У младенца было неправильное предлежание, и Ким планировали делать кесарево. Марк не ожидал, что у нее отойдут воды, не на две же недели раньше, не тогда, когда она заваривала чай, — она не предупреждала его, что такое может случиться. Он не был морально готов к этому, он почти уже выходил из дому, у него была привычка проводить обеденное время в пабе, с парнями с работы, играть в бильярд, пить пиво, и для его легкой головы этого пива всегда было слишком много.

Втиснутый в сияющий, пропитанный сигаретным дымом больничный кафетерий, он вскоре почувствовал непереносимую головную боль, и эта боль становилась в миллион раз острей от присутствия Джейка и Сина, они дрались и орали, переворачивали стулья, переворачивали эти большие искусственные пальмы, ломая кадки, в которых они стояли. На него раздраженно поглядывали эти болезненно выглядевшие члены персонала, а также некоторые посетители, если не обсасывали свои окурки, но он не мог справиться с мальчишками. Они никогда его не слушались. Единственный способ, которым он мог их благоразумно успокоить, это кормить их печеньем и сладостями и покупать им банки с «Колой». Это стоило ему целого состояния. А затем кафе закрылось, и их выгнали в коридор, в комнату ожидания, и там было несколько лучше, потому что Джейк и Син использовали пространство как гигантский каток, носясь из одного конца в другой. Их ботинки неистово скрежетали по натертому полу.

Видимо, он должен был отвезти их домой и оставить Ким одну, но в тот момент, когда рождался его первый ребенок, он хотел быть там, и неважно, какие чувства он испытывал тогда к самой Ким. Он никогда не считал себя человеком, который стремится убежать от ответственности. Нет, это не про него. У него было определенное намерение присутствовать там в момент рождения своего ребенка. Именно об этом они договаривались, планировали, но в итоге Лили родилась раньше срока, да-да, когда их соседи были в отъезде и Марк был вынужден приглядывать за мальчишками.

Когда Марк появляется из туалета, Николь говорит ему:

— Ты нормально себя чувствуешь?

— Нет, ебаный в рот, — говорит он. У него диарея. — Ты бы себя нормально чувствовала?

Она заплатила и ждала его у туалетов, там, где располагался въезд на заправку, и повсюду этот ярко-оранжевый и лимонно-зеленый, и все эти гигантские постеры, рекламирующие завтраки и мороженое. Огромные фотографии превосходных блюд, от которых наизнанку выворачивается желудок. Николь проигнорировала его вопрос, а он и не ожидал получить ответ, и вместо этого Марк говорит, говорит так спокойно, как будто они только что вышли из супермаркета или приехали забирать Джемму с плавания:

— Нам надо поторапливаться, любимая.

Но Марк все пытается представить себе, что же испытывает она, и вот он курсирует по Ньюбери, по центральных улицам, запруженным всеми этими машинами, пар кующимися или ждущими, пока освободится парковочное место, и все это непрекращающимся круговоротом, а потом возникает сложная односторонняя система с кучей мелких круговых перекрестков, пешеходных переходов и бессмысленными, глупыми пробками в этот банковский выходной, а Николь выкрикивает, куда ехать, в большинстве случаев неправильно — хотя он понимает, что это вина Ким, потому что изначально именно она дала этот адрес — а он огрызается в ответ, лупит по рулю и с визгом тормозит, боится снова сбиться с пути. Он пытается представить себе, что такое — быть ребенком, подростком и в первый раз за десять лет увидеть собственного отца. Но он может только представить себе, каково ему было бы неожиданно снова увидеть своего собственного отца, с которым они не виделись около двадцати пяти лет. Не виделись с тех пор, вдруг понимает он, как ему исполнилось тринадцать, он был примерно возраста Лили, с тех пор, как его отец оставил его мать ради другой женщины и забрал с собой его младшего брата Робби. Он так никогда и не узнал, почему они так решили. Хотя до него быстро дошло, что это решение было окончательным, потому что они переехали в Канаду — его папа, и его брат, и эта женщина Сью, и ее дочь от первого брака. Абсолютно новый семейный союз, вот только, как позднее он узнал, этот семейный союз просуществовал недолго.

А сам Марк между тем остался в Норфолке со своей матерью, только он, и его мама, и ее новая, полная надежд жизнь. Она все время куда-то уходила, оставляя его дома одного, забыв заварить ему чай, забыв проверить, есть ли у него карманные деньги на всякий непредвиденный случай. И это продолжалось до тех пор, пока на сцене не появился придурковатый седовласый парень, которого звали Лоуренс. Спустя несколько месяцев она вышла за него замуж, и они переехали в его административный дом на окраине города. У Марка не было выбора. Его мама никогда не спрашивала, что он думает о Лоуренсе, хотя, как он полагал, она, вероятно, заранее знала ответ. Марк с самого начала относился к нему предвзято. Ненавидел его седые волосы и тусклое, ничего не выражающее лицо, худосочное сложение. Еще он ненавидел его за то, что тот был таким жеманным снобом, и за то, что у него были такие же жеманные, получившие домашние образование дети, трое детей от предыдущего брака — девочка и двое мальчиков — но они только иногда приезжали к нему на каникулы, и однажды он трахнул ту девицу. Когда ей было четырнадцать и она была определенно целкой. Она плакала, когда он медленно пытался воткнуться в нее, а потом она снова плакала, когда внутри нее соскользнул Durex и ей пришлось его доставать, наполненный спермой.

Но по большей части они жили только с Лоуренсом и с мамой, хотя в его роскошном доме он проводил как можно меньше времени, сбегая по ночам, когда они думали, что он давно уже спит, и гуляя с друзьями, лишая себя сна. Его мать все еще живет с Лоуренсом, и вследствие этого у них с Марком сложились не самые лучшие отношения. Он сомневается, что сможет когда-либо простить ей это замужество. Хотя она помогла Марку, когда он расстался с Ким, надо отдать ей должное, и он полагает, что нужно злиться не на нее, а на своего отца.

Когда он думает о своей семье, когда он пытается представить себе эту семью, если оперировать терминами фамильного древа, как его как-то раз просили сделать в школе — вероятно, это должно было быть большое дерево с многочисленными листьями, — он представляет только сломанные закорючки, сухие, безлиственные ветви. Хотя он уверен, что структура его семьи не хуже, чем миллионов других семей, и по крайней мере когда он немного повзрослел, когда думал, что может отойти от этого, когда ему казалось, что он уже отошел, он вспоминает, он дал самому себе обещание, что если у него когда-либо будут дети, он никогда не поставит их в похожую ситуацию. Марк будет уверен, что с ними все в порядке. Будет держать с ними связь. Сделает так, чтобы все были вместе.

Подъезжая к дому своей дочери, который, как обнаружилось, находится на окраине Ньюбери, в старом районе, принадлежащем городскому совету, где полно одноквартирных домов, сохранившихся с тех самых пор, с похожими металлическими оконными рамами, и бледно-желтым кирпичом, и мшистыми крышами, такой же дом, как и тот, в котором он жил с Ким, и даже тупики такие же, по крайней мере в конце дороги есть забор (а не разворот в форме полумесяца), с неряшливым передним садиком, неухоженность выставлена на всеобщее обозрение, и вот его живот почти заходится в спазме, и сердце бешено стучит, как будто он передознулся скоростью, и он понимает, что теперь уже слишком поздно — хотя он совершенно точно заставил себя забыть то самое обещание, которое дал себе много лет назад — и которое он нарушил. Впечатляюще. Проползая в этот тупик мимо пришедшего в негодность дома Лили, ища место для парковки и не желая привлекать внимание к своей машине — он не хочет, чтобы ее исцарапали, — Марк внезапно оказывается не в силах представить, что его дочь уже прошла через взросление, он уверен, что она пережила гораздо более страшные вещи, чем он сам. Откуда он может знать, какие чувства она испытывает, ожидая его приезда? Предполагается, что этот человек — ее отец, но она не виделась с ним сто лет. Она его, вероятно, даже не помнит. Но которого — может быть, между ними существует-таки некая связь и он ощущает то, что чувствует она — она ненавидит.