Роман Эптона Синклера «Между двух миров» представляет собой вторую книгу его многотомной антифашистской эпопеи — серии романов, подчиненных единому замыслу и охватывающих в последовательном развитии важнейшие события международной политической жизни, примерно, с периода первой мировой войны и до наших дней.

Читатель, знакомый с первой книгой серии — «Крушение мира» — встретится с большинством ее героев и в романе «Между двух миров». В первой книге перед ним прошли детство и юность центрального персонажа серии — полуевропейца, полуамериканца Ланни Бэдда и его близких друзей — англичанина Рика и немца Курта. В следующем романе серии эти «три мушкетера от искусства» предстают перед нами как уже в значительной мере созревшие и оформившиеся люди, пережившие немало испытаний и общественных коллизий, каждый со своими особыми взглядами и стремлениями, каждый на своем особом месте во все обостряющейся политической борьбе.

Основная тема романа, как показывает уже самое его заглавие, — блуждания Ланни «между двух миров». Сын прожженного американского бизнесмена, крупного фабриканта оружия — Робби Бэдда, Ланни не приемлет мира своего отца, мира капиталистических монополий, мира империалистических конкистадоров, поджигателей войны. Он видит пустоту и бессодержательность жизни буржуазной верхушки общества, к которой принадлежит по рождению. Его влечет к себе иной мир, мир тех, кто борется за лучшее будущее против войны и эксплоатации, но он приближается к нему нерешительно и с оглядкой. Ланни понимает необходимость социального переустройства мира, но он не в состоянии сделать сколько-нибудь последовательные, четкие выводы. От тревог и потрясений реальной жизни он снова и снова ищет убежища в занятиях «чистым» искусством. Временами Ланни охватывает порывистое желание целиком отдаться борьбе, реальному делу, но порыв проходит, и Ланни снова оказывается на своей позиции «между двух стульев».

Правда, в конечном счете он убеждается в невозможности «построить такую башню из слоновой кости, которая была бы совершенно звуконепроницаемой», и его блуждания «между двух миров» завершаются тем, что он проникается все большей симпатией к людям, посвятившим себя борьбе против реакции во всех ее видах. Так Ланни находит путь в антифашистский лагерь. Но в большинстве случаев он ограничивается лишь финансовой поддержкой антифашистской борьбы.

Не без легкого налета добродушной иронии повествует автор о романтических взаимоотношениях обитателей виллы Бьенвеню. Читатель, однако, без труда отметит в весьма растянутых описаниях галантных похождений Ланни и его любвеобильной матушки уступку писателя всесильным в США «канонам» развлекательной литературы, оказывающим свое влияние даже на талантливых и прогрессивно настроенных американских писателей. И главный интерес повествования сосредоточивается не на личной жизни Ланни, фигуры в достаточной мере искусственной и условной, необходимой автору для того, чтобы связать воедино все нити повествования, — а на тех общественных событиях, в которых он в той или иной форме принимает участие.

Когда вернешься домой после двух лет отсутствия, поело того, как повидал Париж, Лондон и Нью-Йорк, вдруг обнаруживаешь, что дом за это время почему-то стал меньше, что он далеко не так роскошен, как казалось, а даже наоборот — порядком облез и обветшал. Лани и Бэдд бродил вокруг виллы и отмечал про себя, как вылиняли голубые жалюзи и что сделал с железными петлями коварный морской воздух. Внутри обивка мебели загрязнилась, занавеси уныло обвисли, рояль дребезжал — надо было наново отделывать весь дом. Только «Восход солнца» Ван-Гога и «Пруд с лилиями» Моне не утратили своего великолепия.

Ланни шел только двадцатый год, но ему даны были полномочия распоряжаться в доме, как он хочет.

Была середина лета 1919 года, и Ланни только что вернулся с Парижской мирной конференции. Он мечтал участвовать в перестройке Европы и ради этого трудился шесть месяцев подряд, а получилось из этих трудов бог знает что — так он полагал, и друзья его соглашались с ним. Теперь он решил взять на себя задачу попроще — обновить дом своей матери. Уж это-то можно сделать как следует. О мировой политике он больше и слышать не хотел; его ум занимало одно: как поскорее проникнуть в тайны ремесла строителя, плотника, каменщика, декоратора и садовода.

Снова на Ривьере наступил «сезон», и в Европе и Америке люди поняли, что можно снова получать паспорта и ехать куда вздумается, по-княжески, было бы чем платить. Шведские лесопромышленники, норвежские магнаты китобойных промыслов, голландские короли кофе, каучука и олова, акционеры швейцарских электрокомпаний, английские шахтовладельцы, хозяева французских военных заводов, таинственным образом уцелевших от разрушительных бомбежек, — все эти счастливцы все чаще слышали теперь за утренним чаем жалобы своих жен на туманы и ледяные ветры, и им все чаще напоминали о том крае, где «лимоны зреют, средь темных листьев апельсины рдеют, теплом и негой ветер обдает, где кроткий мирт и гордый лавр цветет».

И снова в маленьких гаванях Ниццы и Канн стояли на рейде белые яхты, а голубые парижские экспрессы переполнены были пассажирами. Добрая половина из них были американцы, вот уже пять лет дважды в день читавшие о Европе, но лишенные привычных радостей «культурного отдыха». Снова появились роскошные пароходы, и подводные лодки уже не подстерегали их на пути. Туристы объезжали в автобусах районы боев, посещали города, ставшие историческими, и прежнему коверкали их названия. Любопытные бродили по полям сражений, над которыми еще носились страшные запахи войны, и осматривали разрушенные окопы, где из-под обломков нередко торчали то человеческая рука, то нога в сапоге. О.ни подбирали шлемы и стаканы от снарядов, чтобы дома сделать из них стойку для книг или зонтов.

А когда эти впечатления начинали приедаться, оставался еще Лазурный берег, прекрасный и романтический, нетронутый войной, — скалистые берега и утесы, извилистые лощины, вечно голубое небо и вечно сияющее солнце. Здесь можно было слоняться в спортивной одежде по приморским бульварам и глазеть на великих людей, о которых пишут в газетах, — на королей с их возлюбленными, на азиатских властителей с их свитой юношей, на русских великих князей, бежавших от большевиков, не говоря уже о пестрой смеси государственных деятелей и прославленных боксеров, журналистов и жокеев, капитанов промышленности и звезд эстрады и экрана. А вечером можно было одеться и потолкаться среди тех же знаменитостей в казино и, может быть, даже познакомиться с ними в каком-нибудь из так называемых американских баров.

Эрик Вивиан Помрой-Нилсон мечтал посвятить свою жизнь изучению того, что он называл «театром», он избрал эту карьеру с шестилетнего возраста, когда впервые увидел на сцене детскую пьесу. С тех пор он начал изучать все, связанное с драматургией и сценическим искусством, с декорациями, музыкой, поэзией, танцами. Но чтобы заниматься этим многообразным искусством, надо было тратить много энергии: сновать и суетиться, показывать другим, что и как делать, ночи напролет торчать на репетициях. А Рик в двадцать два года стал инвалидом, у него была удалена часть коленного сустава, и нога поддерживалась стальной шиной. Он был женат, у него был ребенок; отцу его пришлось продать часть фамильного имения, чтобы уплатить недоимки по военным налогам. И все же Рик не собирался отказаться от избранной им карьеры!

Терпение и труд — все перетрут, говорит пословица, и Рик выработал план действия, начиная с наиболее легкого. Поврежденный коленный сустав не мешал ему писать на машинке, и можно было овладевать этим искусством, выстукивая статьи для журналов. Таким путем он надеялся заработать немного денег и по мере возможности составить себе имя в литературных кругах; тогда он напишет пьесу, отец поможет ему найти театр, который ее поставит, и ему только и останется что сидеть в кресле и смотреть репетиции; если же пьеса будет иметь успех, гора, и даже целая горная цепь, придет к Магомету.

Обо всем этом Рик написал своему другу Ланни Бэдду, со множеством опечаток, так как это была его первая работа на машинке. Ланни спрятал письмо в письменный стол в полной уверенности, что когда-нибудь оно займет место в музее. Так же твердо, как то, что Марсель Детаз будет когда-нибудь признан великим художником, а Курт великим композитором, Ланни знал, что Эрик Вивиан Помрой-Нилсон станет знаменитым драматургом. И уверенность Ланни чуть ли не сразу получила подкрепление. Как только Рик научился без ошибок стучать на машинке, он написал рассказ, навеянный впечатлениями войны, — простой рассказ о летчике, который вылетел на рассвете, о том, какие мысли проносились в его мозгу, когда он держал курс на Германию. Это было свежо и искренно, и рассказ был принят и оплачен первой же газетой, в которую обратился Рик. Ланни это очень обрадовало, он скупил все экземпляры газеты, какие мог найти в Каннах, и один экземпляр послал отцу в Коннектикут, а остальные — тем своим друзьям, которые знали Рика.

Блестящий, многосторонне одаренный, Рик пробовал свои силы и в поэзии. Строгий судья своих произведений, он не хотел послать Ланни сочиненные им стихи. Вряд ли кто напечатает их, — писал он, — слишком много в них горечи. Рик принадлежал к тем многочисленным героям минувшей войны, которые не были удовлетворены результатами принесенной жертвы и вопрошали всю вселенную, кто же виноват. Тупые ли старцы, заседавшие в величественных залах и посылавшие молодежь на фронт — тонуть в грязи и крови? Весь ли человеческий род, сумевший изобрести и создать машины, но не сумевший совладать с ними? Или бог, сотворивший людей злыми, — для чего? Рик процитировал в письме четыре строчки из стихотворения, которое он назвал «Послевоенное похмелье»:

Робби отплыл на родину через Марсель, и Ланни отвез его на машине к пароходу. Это дало им возможность еще раз поговорить по душе. Робби хотел знать, как его сын относится к проблеме, которая мучит многих мужчин: как он думает наладить свою личную жизнь? Робби обсуждал этот вопрос с матерью Ланни. Для Бьюти общество теперь представлялось ареной сплошного заговора матерей и дочерей с целью поймать в сети ее сокровище, этого слишком завидного жениха. Куда бы он ни являлся, его подстерегали жеманные девицы, которые тотчас принимались обстреливать его улыбками, в то время как крючконосые мамаши с ястребиным взглядом заходили с флангов. Бьюти отлично знала всю эту тактику, она не раз была свидетельницей того, как они злоумышляли против других жертв. Молодых девушек специально тренировали перед тем, как вывести на эту ярмарку невест, они наряжались для этой цели, учились ходить и разговаривать, танцевать и флиртовать. Перед столь высоким искусством несчастный мужчина становился беспомощным, как мотылек, попавший в огонь.

— Не легко тебе будет найти женщину, которая угодила бы на вкус Бьюти, — сказал Робби улыбаясь. — А все-таки непременно советуйся с ней, ведь это по ее ведомству.

На этом разговор прервался. Ланни проводил отца на пароход, дал письма для многочисленных Бэддов, крепко обнял его. Долго стоял он на набережной, следя за тем, как пароход на буксире выводят из гавани. Он махал рукой удалявшейся фигуре и думал: что за чудесный мир, что за благословенная пора, когда можно видеть, как твой отец отъезжает на палубе комфортабельного плавучего отеля, и знать, что ни в Средиземном море, ни в открытом океане нет подводных лодок, которые ждут случая послать его на дно!

Эрик Вивиан Помрой-Нилсон продолжал со всем своим британским упорством изучать писательское ремесло. Несколько издателей заинтересовались его работой; ему приходили в голову всё новые темы, и он яростно трудился над ними. Закончив статью, он читал ее Ланни, и тот всегда находил ее замечательной, но Рик часто заявлял, что она ни к чорту не годится и ее остается только порвать. Среди кучи рукописей, среди вещей, которые разбрасывал ребенок, трудно было содержать в порядке маленькую виллу, но Нина не ленилась убирать и весело говорила, что после всего, что им пришлось испытать, и то уже счастье, что они все живы. Время от времени Бьюти решала, что они живут слишком уединенно, и устраивала пикник или прогулку на лодке, что не очень занимало их, но зато очень занимало самое Бьюти.

Не прошло еще и года с тех пор, как Ланни дал себе слово больше никогда не иметь дела с международной политикой, напыщенными болтунами и чванными бюрократами, которые задавали тон на конференциях. Но время залечивает раны, и боевой конь, отдыхающий на мирном лугу, чутко внимает звукам отдаленной битвы, грому барабана и боевым кликам. Ланни не поверил бы, что ему снова захочется увидеть ангелоподобного Дэвида Ллойд Джорджа, или француза Мильерана, или итальянца Нитти.

Но однажды утром в конце апреля Рик позвонил Ланни и прочел ему телеграмму от редактора одного лондонского либерального еженедельника. В Сан-Ремо, на итальянской Ривьере, состоится конференция союзных премьер-министров, и редактор предлагал Рику попытать счастья и написать о ней статью. Он не обязывался напечатать ее, но конференция, по его словам, даст интересный материал, и уж от самого Рика зависит — ознакомиться с фактами и хорошо подать их. Рик решил, что такой случай упускать нельзя. Он предполагал выехать сегодня же. Не хочет ли поехать и Ланни?

Раз речь шла о том, чтобы помочь Рику написать очерк, которым он, может быть, составит себе имя, преданный друг Рика немедленно устремился к себе в комнату и начал укладывать чемоданы.