Случившееся было в общем-то просто — во всяком случае в начале. А случилось то, что Ребекка Полсон прострелила себе лоб из пистолета 22-го калибра, принадлежавшего Джо, ее мужу. Произошло это во время ее ежегодной весенней генеральной уборки, которая в этом году (как и почти в каждом году) пришлась на середину июня. В таких делах Бека обычно мешкала.

Она стояла на невысокой стремянке и рылась в хламе на верхней полке стенного шкафа в нижнем коридоре, а полсоновский кот, массивный полосатый Оззи Нельсон, сидел в дверях гостиной и наблюдал за ней. Из-за спины Оззи доносились встревоженные голоса полсоновского большого старого «Зенита», который позже стал чем-то далеко превосходящим обычный телевизор.

Бека стаскивала с полки то одно, то другое — не обнаружится ли что-нибудь, еще годное к употреблению, хотя, правду сказать, не надеялась на это. Четыре-пять вязаных зимних шапочек, все побитые молью и частично распустившиеся. Она бросила их через плечо на пол коридора. Затем том «Ридерс дайджест» от лета 1954 года, предлагающий выжимки из «Безмолвно струись, струись глубоко» и «А вот и Джоггл». От сырости он разбух до размеров манхэттенской телефонной книги. Его тоже — через плечо. А! Зонтик вроде бы исправный… и картонная коробка с чем-то.

Коробка из-под туфель. То, что внутри, оказалось тяжелым. Когда она наклонила коробку, оно сдвинулось. Она сняла крышку и бросила ее через плечо (чуть было не угодив в Оззи, решившего подойти поближе). Внутри коробки лежал пистолет с длинным стволом и рукояткой под дерево.

— Ой! — сказала она. — Эта пакость!

— Господи Боже! — Либби так резко вдарила по тормозам своего "БМВ", что обе женщины дернулись на сиденьях, и если бы не ремни безопасности, точно бы врезались лбами в лобовое стекло. Либби сконфуженно рассмеялась. Прости, пожалуйста, я не хотела. Но ты только глянь. — Она указала пальцем куда-то вбок и даже подъехала к тротуару, чтобы Джойс было удобнее рассмотреть.

— Что? — прищурилась Джойс. — Не вижу я ничего.

— Ну вон

там,

 — с нажимом проговорила Либби. — Видишь, у двери.

— А-а, — протянула Джойс с лукавым видом. — У

этой

двери.

Имелась в виду дверь в салон Сатэны. Салон красоты, знаменитый на весь Вестлейк-Хиллз. О нем писали во всех газетах. И говорили по телевизору. Салон Сатэны, о котором большинство женщин города отзывались с оттенком презрительного отвращения: якобы это был самый претенциозный, самый безвкусный и самый что ни на есть непристойный салон из всех, которые им довелось посещать.

Я одна. Кертис ушел на прошлой неделе, вернее, ему пришлось уйти. Сожаления я не испытываю, может, только о том, что ждала слишком долго. Если я хочу сохранить то, что у нас есть, мне нужно побыть одной, ничто не должно меня отвлекать. Именно теперь я должна собрать волю в кулак.

Когда я задумываюсь о том, как все это начиналось, мне хочется смеяться над нашей наивностью. Мы хотели купить дом, и наш агент привез нас в квартал, где продавались два соседних дома. Построили их одновременно, на рубеже веков, и они практически не отличались друг от друга. Два этажа, кровельная дранка, большие окна, выходящие на восток. Северный дом выглядел похуже своего южного собрата, и, опрашивая соседей, я узнала, что так было всегда. Краску на нем смывало быстрее, дранка трескалась чаще, трещин на дорожке, ведущей к парадному крыльцу, появлялось больше, и в них быстрее росли сорняки. Кертис указал, что северный дом стоил гораздо дешевле южного, а разница в цене с лихвой покрывала затраты на ремонт фасада и крыши. Но я напомнила ему, что моя должность ассистента профессора классики в университете обеспечивала мне высокое жалованье, а потому нет никакого смысла ждать окончания ремонта, если в соседний дом, недавно покрашенный, чистенький, можно въезжать хоть завтра. Кроме того, северный дом уже тогда вызывал у меня антипатию. Кертис указал, что я принимаю решения, основываясь на суевериях, но я не сочла нужным даже ответить на его выпад. И вскоре мы купили дом, которому я сразу отдала предпочтение.

Теперь-то я знаю, что мы оба были не правы и нам не следовало переезжать в этот район. Соседний с нами дом оказывал влияние на все окрестные дома, но больше всего на наш. Их стены соприкасались, и избежать контакта не представлялось возможным. Сиамские близнецы имеют общие органы и сосуды, наши же дома соединяли мышиные норы и муравьиные тропы. А между стен находили убежище тараканы и термиты. Я ничего этого не выдумываю, ибо я видела отрубленные лапки и предсмертные гримасы мышей, пойманных в наши ловушки. В иные дни я часами сидела за столом, ожидая вторжения неизвестно кого или чего. В другие дни я точно знала, что капли, падающие из прохудившихся труб, есть предвестники потока сточных вод, который выплеснется на нас из соседнего дома. В прошлом году после дождей я начала замечать тонкие, поблескивающие полоски на ковре в комнате нашей дочери. Как-то ночью я проснулась от ее крика и, входя в ее комнату, наступила голой ногой на что-то мясистое и холодное. У меня перехватило дыхание, в тот самый момент я увидела, как из-за стоек ее кроватки на меня смотрят два глаза-бусинки. Чудовищные видения возникли перед моим мысленным взором, я лихорадочно водила рукой по стене в поисках выключателя. Нашла, прогнала темноту и сразу поняла, что мое воображение слишком уж разыгралось. Дочка уже успела заснуть. Рядом с ней лежал плюшевый медвежонок со сверкающими под лампой стеклянными глазками. На полу я заметила две темные полоски. Прикоснулась к ним, тут же отдернула руку. Слизняки. К подошве зеленой жижей приклеились остатки третьего. Я сумела добраться до ванной, так что вывернуло меня в унитаз. А потом разделась и долго стояла под струей горячей воды, вновь и вновь намыливая ногу.

Несколько следующих недель мне снилось, что я веду борьбу с этими мерзкими созданиями, наполненными зеленой жижей. Они не брали надо мной верх, но и мне не удавалось добиться окончательной победы. И кошмар этот продолжался и продолжался.

Кертис предложил мне воздействовать на причину кошмара, то есть избавиться от слизняков, наводнивших комнату нашей дочери. Я последовала совету и заткнула большую трещину, которую нашла в том месте, где стена смыкалась с полом. Между прочим, северная стена. Но, еще заделывая трещину, я чувствовала, что она откроется вновь: стену и пол растащит силой, исходящей от соседнего дома. Уже тогда мне пришла в голову мысль о том, что трещина не случайно появилась именно в комнате Тани, слабейшего члена нашей семьи, но тогда я отмахнулась от нее. Естественно, кошмары расстраивали меня, но я попыталась взглянуть на проблему с той же позиции, что и Кертис: он полагал, что от кошмаров можно избавиться, заделав дыру в стене. Мой муж человек прагматичный, с сильной волей. Такому человеку может довериться женщина, если себе она больше не доверяет.

Все знакомые — а в Лондоне их у Мег было всего ничего: двое-трое, не больше — в один голос твердили, что Мег повезло несказанно. Еще бы. Найти машину, которой нет еще и трех лет, в таком замечательном состоянии и по такой смехотворной цене. Мег не спорила. Наоборот. Она была рада, что все одобряют ее новое приобретение. Тем более что на покупку автомобиля было потрачено столько сил и нервов. Ее, конечно же, предупреждали (отец, например, предупреждал, и не раз), что все продавцы подержанных автомобилей — жулики и лгуны без стыда и совести. Послушать старого доктора Кросби, так получается, что покупать подержанный автомобиль — да и

новый

автомобиль, уж если на то пошло — это великая глупость, потому что как только ты выедешь из гаража, у тебя

обязательно

откажут тормоза или заклинит руль. Впрочем, характер у папы всегда был нервозный и боязливый. Он и раньше питал откровенную неприязнь ко всему, что мешало размеренному течению жизни, в частности — к дальним поездкам и вообще к этой непостижимой для него "охоте к перемене мест". Сейчас отец был уже в том возрасте, когда люди только и делают, что бурчат по любому поводу и всячески выражают свое неодобрение — по любому, опять же, поводу. Мег давно уже поняла, что лучше не обращать на него внимания. Пусть себе говорит, что хочет… Ей было двадцать семь лет, и пятнадцать из них она терпеливо сносила папины поучения, что "в целом мире не сыщешь другого такого места, как дом". Но потом, исчерпав все возможности родного провинциального городка, она решительно заявила отцу:

— Да, папа. Все правильно. Вот поэтому я и хочу посмотреть на другие места —

не такие,

как дом.

Ее мама — женщина очень практичная и приземленная — представляла собой совершенный образчик заботливой матери, желающей счастья единственной дочери. В мамином понимании счастье дочери заключалось в том, чтобы последняя встретила "доброго, славного и заботливого молодого человека, за которым она будет жить, как за каменной стеной". Классическая мечта заботливых любящих матерей, тем более если их дочки, мягко сказать, не отличаются ослепительной красотой. Так вот… ее мама лишь ободряюще улыбнулась и изрекла:

— Но, Хамфри, она будет к нам приезжать. Часто-часто. Она

(В последние несколько лет мама особенно упирала на молодость Мег. Началось это, когда стало ясно, что хотя дочке уже далеко за двадцать, "славного, доброго и т. д. молодого человека" у нее нет и, похоже, в ближайшее время никак не предвидится.)

Двадцать второго октября Человек-Тигр бежал из тюрьмы. С неделю эта новость не сходила с первых полос газет. Он похитил невесту, которая справляла малую нужду за деревом после церемонии бракосочетания. Молли полагала, что невеста была пьяна, пьяна от любви. Молли бросила сломанную лампу в коробку, от воспоминаний дернулся рот. Прошло полчаса, прежде чем невесты хватились; жених все это время разговаривал со своими родителями. Репортеры не преминули отметить, что родители с неохотой согласились с решением сына жениться на этой блондинке… так что какое-то время жених о невесте не думал.

Достаточно продолжительное время.

Через две недели после побега Человека-Тигра Молли готовилась к переезду из своего дома на Аутрич-роуд. Стоял дом в тени горы, кутающей его мраком, едва ли не в самом конце дороге, проложенной к тюрьме, которую построили у самой вершины. Из окна Молли видела тюрьму. С высаженными вокруг деревьями-спичками она напоминала свалившуюся корону.

Страх наполнял воздух, сальный на вкус, словно смог. День переезда приближался, так что Молли, пытаясь успеть запаковать вещи, вполуха слушала радио, не читала газет, лишь изредка включала телевизор. И сенсационная волна, которую гнали журналисты, задела ее разве что краем. Да, она слышала о побеге, понимала, чем это может ей грозить, но, занятая своими делами, игнорировала опасность.

Не до Тигра мне сейчас, думала Молли, увязывая коробку со сломанными вещами, и без него забот полон рот. Но теперь вроде бы уложено все. Ни убавить, ни прибавить. Наконец-то поставлена точка.

— Главное, что отличает вампира, — заметил Гарри, ни к кому особо не обращаясь, — это то, что земля не принимает его. Именно это ставит его вне природы. Видите ли, все, что принадлежит природе, разлагается. Так сказать, гниет в земле. Но только не вампир. Он не может умереть, потому что земля не примет его. Забавно, а?

— Потрясающе, — пробормотала я. Это меня пугает… половину моего сознания. Откуда Гарри взял эту отвратительную тему? Наверное, в кино насмотрелся. Впрочем, мысли мои были не с ним, но с Хилари, нашей дочерью. Я уже несколько дней не принимала таблетки, так меня беспокоит моя девочка. Ей всего девятнадцать, но она уже выказала тревожную склонность влюбляться в самых неподходящих мужчин. Тут и эта бредовая прошлогодняя история с водопроводчиками, и еще раньше — меня трясет при одном воспоминании об этом — та скандальная "договоренность" с двумя садовниками в школе… Нет бы ей, сказала я ей перед завтраком, успокоиться с каким-нибудь солидным молодым человеком — с Тони Пикер-Смитом, например.

— Но, мамочка, — возразила она — она сидела за туалетным столиком и расчесывала волосы, — мамочка, не хочешь же ты, чтобы я вышла замуж за клецку. Ты ведь не вышла замуж за клецку.

Я вздохнула.

— Твой отец, — сказала я, — человек… — я поискала подходящее слово, человек ПРЕДСКАЗУЕМЫХ пристрастий. Поэтому я и вышла за него замуж. Всегда знаешь, чего от него ожидать; с ним, так сказать, у тебя есть жизненное пространство.

Это случилось в конце июня. Было полпятого вечера. На улице лил дождь. Джилл Хольцман пришла к выводу, что с нее хватит. Жить дальше не имеет смысла — в особенности так, как живет она. Этот вывод она сделала не впервые: когда Джилл училась в колледже, она как-то раз решила наглотаться таблеток. Но тогда она все подстроила так, чтобы ее вовремя откачали. На сей раз Джилл играла по-честному.

Она пододвинула к самодельному книжному стеллажу стул, встала на него и достала с верхней полки "Гештальт-терапию". На форзаце книги был записан телефонный номер Смерти. Его продиктовал Джилл один парень, с которым она разговорилась в автобусе по дороге в Кэтскиллс (Джилл ехала в лагерь Всемирного Братства). Парень этот жил в ашраме под Эшоканом и был повернут на всем оккультном. Координатами стоящих людей, которые Джилл от него получила, можно было бы заполнить целую записную книжку. Экстрасенс-целитель из Мехико, терапевт-рейхеанец, принимающий в Альберт-отеле, группа леворадикальных сайентологов-еретиков — и Смерть.

Джилл набрала номер Смерти. Короткие гудки.

Пробежав глазами несколько страниц "Гештальт-терапии", Джилл сделала вторую попытку. На сей раз ей отозвались, но не Смерть, а автоответчик. Джилл продиктовала в трубку свой телефон.

Затем, чувствуя, что все ее отвергли и над головой ее сгущается мрак, Джилл удалилась в стенной шкаф, который предпочитала именовать кухней, и напекла два противня эклеров. Затем тщательно отмыла миску и противни, свалила горячие эклеры в пластиковый мешок для отходов, заклеила его и спустила в мусоропровод. Мешок полетел в подвал, чтобы сгореть там в специальной мусоросжигательной печи. Кухонная возня всегда была для Джилл вернейшим лекарством от депрессии, но мысль о том, что эклеры придется съесть, вновь ввергла ее в пучину отчаяния. И вообще давно бы надо похудеть.

Эдит Кэри уселась на низкий диванчик, изящно скрестила стройные ноги и достала из сумочки черно-белый мундштук и пачку дешевеньких сигарет.

— У тебя нет зажигалки? Ой, я забыла, что ты не куришь… Ладно, у меня где-то были спички.

Она прикурила. Откинулась на диванных подушках, придавив их локтем, чтобы было удобнее. Струйка дыма вырвалась изо рта серым конусом, на мгновение застыла в воздухе и растаяла бледным облаком. Эдит прищурилась, выжидающе глядя на Дорис.

— Рассказывай, Дорис. Теперь вы с ним обручились. И что ты чувствуешь? Ну давай, не стесняйся…

— Я… э… да ничего особенного я не чувствую.

Вечер — и я ненавижу отца. От него несет тушеной капустой. У него брюки — все сплошь обсыпанные сигаретным пеплом. Усы — лохматые, желтые, вонючие, проникотиненные. Он меня не замечает. Ненавижу. Он сидит в своем гнусном кресле, прикрыв глаза, думает Бог весть о чем. Ненавижу. И усы его ненавижу, и даже дым, который он выпускает изо рта, и воздух над его головой, воздух, разбавленный дымом.

Мать вошла и спросила, не видал ли я, случайно, ее очков. И ее ненавижу. Шмотки ее ненавижу, безвкусные, мещанские. Ох, ненавижу! И еще возненавидел, как только увидел — каблуки ее, сношенные, скошенные, не то чтоб совсем, но заметно. Уродство, мерзость, а главное — так по-человечески, до отвращения. Мать — человек. Ненавижу ее за это. И отца тоже.

Она все нудит, трындит — про очки свои, про то, что у меня рукава чуть не до дыр на локтях протерлись, и я резко отбрасываю книжку. Не могу выносить эту комнату. Я — тут — задыхаюсь! Понимаю — пора сматываться. Господи, и вот с этими людишками я прожил чуть не двадцать три года! И вот в этой комнате я живу с тех пор, как родился! Это что — жизнь для молодого парня? Вечера напролет смотреть, как поднимается дым из папочкиной трубки, как шевелятся поганые старые усы? Год за годом пялиться на маменькины сбитые каблуки? На темно-коричневую мебель? На осточертевшие проплешинки шоколадного ковра? Нет, я уйду, я отряхну с ног моих прах темной и вязкой человечности этой берлоги, человечности, навалившейся на меня по праву рождения. Бизнес отца, в котором мне должно заступить на его место? А не пошел бы он!..

Я стал пробираться к двери — ну и, ясное дело, на третьем же шаге споткнулся о край ковра, чуть не свалился, руку успел подставить — сшиб розовую вазу.

Как чувствуешь себя при этом? Очень маленьким. Очень злым. Рот матери распахнулся — точь-в-точь входная дверь, ну, правильно, дверь, выбежать из двери, бежать — куда? Черт подери, куда? Ждать ответов на мысленные вопросы времени не было, бежать пришлось, прочь из дома, не важно, знаю ли я, что делаю.

Род Тейлор вставил в турникет свою пластиковую паспорт-карточку. Набрал на клавиатуре свое имя. Уставился в нужную точку на экране, дабы машина могла отсканировать сетчатку его глаз и содержимое мозга, сверяя полученные данные с карточкой.

М-да, карточка-карточка. На ней — строго говоря, даже не на целой карточке, а на ее крохотном микрочипе — уместилась вся жизнь Тейлора. Там было записано все: показатель его коэффициента интеллекта, предупреждение, что Род — левша, воспоминания о каникулах в четвертом классе… Спустя три секунды раздалось звонкое "Пи-и-и", турникет выплюнул карточку, дверные засовы отодвинулись, и Род Тейлор переступил порог буфета.

"И вся эта проверка на вшивость — ради одного сандвича с мясом индюшки?" — в сотый раз мысленно вопросил Род. Передвигая свой поднос по алюминиевым трубкам прилавка, он взял с полки мисочку яблочного пюре. Поднес к самому носу, пытливо принюхиваясь. Вчерашнее яблочное пюре Род Тейлор ненавидел. Вчерашнее пюре покрывается невидимой пленкой, имеющей свой запах и привкус — запах и привкус металлического сосуда, в котором оно простояло целые сутки. Именно такое — просроченное — пюре оказалось в первой мисочке. Род хотел было поставить ее назад, но следующий в очереди — Гэри из бухгалтерии — подтолкнул его поднос своим и пробурчал: "Поживее там". Род передвинул свой поднос к кассе.

Кассирша была не андрошкой, а человеком: ведь на коленях у нее лежал растрепанный любовный роман. Андрошки и андроиды для развлечения не читают. А если и читают, то уж точно не про любовь, предположил Род. Скорее "Каталог полимеров" какой-нибудь…

Девушка улыбнулась Роду в ответ, и он почувствовал, как приливает к щекам кровь. Он хотел было что-нибудь ей сказать… но губы не слушались. Она указала пальчиком на его лицо.