В одном большом городе, где высокие дома растут как грибы, жил-был писатель Ластик-Перышкин. Больше всего на свете любил он нежные краски ранней осени, когда желтеющие деревья роняют хрупкие листья, точно свежим песочком посыпая дворы, улицы, машины. Только таким и хотел писатель видеть мир — чистым, ласковым.

Не удивительно поэтому, что лучше всего ему писалось под шорох желтых листьев.

А писателю писать — то же, что другому человеку трудиться в поте лица. Склонившись над листом бумаги, писатель только смахивает со лба капельки пота и все скрипит, скрипит, скрипит. С утра до вечера. А бывает, что и до глубокой ночи, когда деревья давно уже заснули и лишь изредка шепчут о чем-то сквозь сон… Скрипит писательский стул, скрипит расшатанный стол, скрипят суставы длинных пальцев.

Но громче всех скрипело славное перышко писателя. Оно будто разговаривало с голубоватой гладкой бумагой. Был у писателя и славный ластик, — он следил, чтобы перо ничего лишнего не болтало. А то едва отвернешься, и уже висят на строчках восклицательные знаки, похожие на прищепки для белья, чуть зазеваешься, а запятые уже так и скачут, как воробьи. Дружат перышко с ластиком, а писатель — с тем и с другим. Наверное, поэтому его и звали Ластик-Перышкиным!

«…И вот ушло от нас еще одно лето. Солнце светит, согревая людей и деревья, но уже не печет. Вот-вот разукрасятся по-осеннему сады и парки. Конечно, у каждого дерева есть свой любимый оттенок, но победит, наверное, нежная, медовая желтизна…»