В родительскую субботу самым посещаемым местом, несомненно, являются кладбища. Как маленькие ручейки, идущие со всех сторон, люди соединяются в огромную реку и втекают на последние пристанища своих родных и знакомых, чтобы вспомнить о них, помянуть или пообщаться с ними. Ведь никто не знает, что там, за последней чертой. Может быть, они, их знакомые или родные ждут их и смотрят на них? Может быть, они вовсе не канули в Лету, а просто находятся в другом состоянии и продолжают то, что начали здесь, на земле? Этого наверняка не знает никто. И поэтому, наверное, многие из этого людского потока, независимо от того, верят они в Бога или нет, заходят в храм, который есть на каждом кладбище, чтобы поставить свечку и помолиться за упокой своих близких.

Немолодой уже мужчина с дочкой с общим потоком вошли в церковь, купили свечки, поставили их у распятья и стали слушать священника, который не то пел, не то говорил свои молитвы. Выйдя из храма, они свернули на дорожку и отделились от общего потока.

– Папа, а почему в церкви всех называют рабами? – спросила девушка. – Сами священники говорят, что Бог создал человека свободным. Только он может принять решение – верить ему или нет. А они всё раб божий, да раб…

– Честно говоря, мне и самому это не нравится, но, если задуматься, по большому счёту, они, наверное, правы.

Это было первого сентября, я тогда в третьем классе был. Встретившись после летних каникул, мы с ребятами наперебой делились своими впечатлениями. Каждому хотелось рассказать свою историю, и каждый старался перекричать друг друга. В классе стоял такой шум, что никто не заметил, как прозвенел звонок, и в класс вошла учительница. Она держала за руку незнакомого мальчика. Остановившись у двери, она молча стояла с незнакомцем и ждала, когда класс успокоится. Наконец мы заметили её, и шум стал стихать. Школьники заняли свои места и замолчали. Я тоже занял своё место и стал разглядывать нового ученика. «Наверное, ко мне посадят», – подумал я. У меня, единственного в классе, не было соседа по парте. Вот и отлично! А то я всю прошлую четверть один просидел! Даже поговорить не с кем.

– Ребята! Это ваш новый товарищ, Володя Рабов. Он будет учиться в нашем классе, – сказала учительница.

– Кто, кто? – не расслышал Мишка, который сидел на последней парте. – Рябов?

– Не Рябов, а Рабов, – поправил его новенький. – От слова Раб.

– Значит, Раб, – засмеялся Мишка.

То, что Дима провожает Катю домой, назвать можно было с большой натяжкой. Они ходили по улицам и никак не могли расстаться. Дима взахлеб читал своей спутнице Есенина, а та, в свою очередь, поражала его своими познаниями в области архитектуры.

– Ты что, всего Есенина наизусть знаешь? – удивлялась она.

– Да что ты? Разве можно его знать всего? Просто он мне очень нравится, вот я и запомнил немножко.

– Ничего себе, немножко! Я и десятой части не знаю того, что ты мне рассказал.

– Не надо прибедняться. Вот у тебя действительно энциклопедические знания! Пока мы с тобой шли, ты рассказала мне про все здания: кто архитектор, когда построено, что в нём было раньше, что сейчас. Такое впечатление, что ты экскурсовод.

Звонок с лекции прозвучал как-то особенно длинно и печально. Дима с Катей сразу вспомнили последний школьный звонок. После него заканчивалось детство. Этот звонок тоже возвещал им об окончание целого периода в их жизни. Сегодня заканчивалась их холостая жизнь. Послезавтра они войдут в аудиторию мужем и женой. А сегодня был последний день перед свадьбой. Сегодня предсвадебные обязанности в последний раз разлучали их.

Дима простился с Катей и выбежал из института. Около дверей ходил здоровый парень с короткой стрижкой, в малиновом пиджаке и с толстой золотой цепью на шее. Он увидел Диму и окликнул его.

– Эй, студент, куда торопишься?

– Ой, это вы? Как раз кстати. Я хотел вас и ваших друзей пригласить на свадьбу. Я так обязан вам.

– На свадьбу? Это хорошо. А когда свадьба?

В больничной палате тепло и покойно. Нет никаких тревог, нет переживаний. Всё регламентировано чётким распорядком дня. После завтрака обход врачей, потом процедуры, а потом посещение родственников.

Двери палаты открылись, и в неё вошла Катя. Она разложила на тумбочке фрукты и поцеловала мужа.

– Ну, как ты сегодня? – спросила она Раба.

– Шов уже не болит, а в остальном ничего нового. Что может быть нового в больнице? А что у тебя? Ты в институт ходила? Надо же что-то решать.

– Не пойду я туда, понимаешь, не могу. После того, что произошло, я не смогу там больше учиться.

От тюрьмы и от сумы никто не застрахован. Кто не знает этого выражения? А кто знает про чувства, которые испытывает человек, перешагнув порог этого учреждения? А ведь именно они – чувства, – подвергаются таким жестоким, таким нечеловеческим испытаниям, что вряд ли найдётся хоть один заключённый, который вышел бы из тюрьмы на свободу с чистой совестью. Если уж и говорить о совести, то она совсем не та, которую мы привыкли подразумевать. Это совесть воровская. Она замешана на силе и страхе, на коварстве и цинизме, на ненависти и жестокости. И если уж человек попал в тюрьму: по ошибке, по глупости, или по какой другой причине – будьте уверены – из неё он выйдет законченным моральным уродом. Почему государство само при помощи тюрем плодит преступников? Зачем ему это надо? Непонятно. Но факт остаётся фактом – тюрьма ещё никого не исправляла. Тюрьма всегда превращала людей в зверей.

Когда за Димой с оглушительным лязгом захлопнулась стальная дверь, у него всё оборвалось внутри. В одно мгновение он очутился в другом мире. Да разве это мир? Это не мир, это сущая преисподняя. И эта преисподняя теперь на много лет должна стать его домом.

Он шёл по тюремным коридорам и даже не осознавал, что с ним делали. Как будто не его, а другого, раздевали, стригли, осматривали, заставляли мыться в каком-то грязном душе, требовали переодеться в непонятную серую одежду, всунули в руки матрац с одеялом и опять куда-то вели. Он ничего не понимал. Его голова была занята другим. Его собственный голос, там, внутри головы, кричал изо всех сил:

– За что? Я что, вор или бандит? Разве я зверь, которого необходимо содержать только в клетке? Я виноват, конечно. Не сдержался, ударил этого подонка ножом. Но разве на моём месте кто-нибудь поступил бы иначе? Любой не только ударил бы этого Раба, а разорвал бы его на части. А этот гад жив и здоров, учится в институте, да ещё женат на моей невесте. Он там, в нормальном обществе, а я здесь, в этом аду. Господи! За что? Неужели это справедливо?

Статья, по которой был осуждён Михаил Александрович, предусматривала очень строгий режим содержания заключённого. Однако законы законами, а в конечном итоге, всё решают обыкновенные человеческие отношения. Нет, выйти за пределы зоны он, конечно, не мог, но, что касается жизни внутри её, то с годами всё как-то обустроилось и особенно не угнетало бывшего полковника, если не считать самого лишения свободы. Блатные не трогали его, более того, человек, который на дуэли защищал честь своей дочери и зарубил своего обидчика саблей, вызывал уважение у них. Администрация тоже проявляла к нему снисходительность и иначе, как «товарищ полковник», к Михаилу Александровичу никто не обращался. Тюремные работы приносили ему скорее удовлетворение, чем раздражение. Дело в том, что его увлечение компьютерами не осталась незамеченным и здесь. Заключённый поддерживал работу всех программ, которыми пользовалась зона. Он свободно заходил в кабинеты, где его всегда ждали и всегда были рады ему. Единственное, к чему не мог привыкнуть полковник, так это к разлуке с семьёй. Это мучило и делало его жизнь невыносимой. И только когда мысли погружались в формулы программ, тоска переставала терзать его, давая небольшой перерыв. Администрация понимала это и делала для Михаила Александровича исключение. Он мог писать письма домой без всяких ограничений, и получать письма с воли в любом количестве. Писем всегда было много. Жена и дочь писали независимо друг от друга. Ответы шли на каждое его письмо. И, порой, Михаил Александрович специально не хотел отвечать на письма, понимая, что у его женщин есть заботы и кроме него, и нельзя отнимать у них столько много времени, но, получив письмо, он садился и тут же писал ответ, не в силах выждать не только недели, но и нескольких минут. Особенно он любил писать и читать письма дочери. Отношения с дочерью у полковника были особенные. Это был тот редкий случай, когда разница в возрасте ни в коей мере не мешала понять мысли и чувства друг друга. У Кати и Михаила Александровича не было запретных тем. Всё, что было на духу, незамедлительно передавалось другому, не рискуя нарваться на критику или нравоучение. Полковник читал письма дочери и как будто оказывался дома среди родных его людей. Катя, получая письма, перемещалась в тюрьму и подставляла свои хрупкие девичьи плечи, помогая отцу нести его тяжёлый крест. О своих отношениях с мужем Катя писала мало. Видимо, у неё не сложилось с ним такого взаимопонимания, как с отцом. Но всё когда-то прекращается, и в одном письме Михаил Александрович однажды заметил какую-то недоговорённость. Дочь что-то скрывала от него. Он с нетерпением ждал следующего письма, ожидая получить ответы на взволновавшие его вопросы. Но следующее письмо оказалось ещё загадочнее. В нем дочь писала о своём муже: «… папа, это страшный человек. Это он развёл меня с Димой, это он повинен в том, что ты сидишь в тюрьме. Всё, что соприкасается с ним, обречено на гибель. Я тоже не исключение. Я очень боюсь, папка! Главным образом, за сына. Этот монстр сожрёт и его».

На письме отчётливо были видны разводы от капель. Не было никаких сомнений, что Катя плакала, когда писала его.

Мысленно Михаил Александрович пытался проанализировать ту информацию, которую он получил, но ничего не получалось. Почему вдруг Володя превратился в монстра? При чём тут Дима? И почему вдруг именно зять посадил его в тюрьму? На работу он устроился по интернету, об этом Володя не знал и не мог знать, а что касается пропавшей базы данных, так здесь и думать нечего – зять разбирался в компьютерных программах примерно так же, как свинья в апельсинах.

Полковник забрасывал дочь письмами, но ответа от неё не получал. Он писал жене, но та тоже молчала. Михаил Александрович однажды даже написал зятю, но и тот не ответил. Будто сговорились все.

Состояние доведённого до отчаяния, несчастного отца и мужа не могло не сказаться на его работе. Занимаясь программами, он не мог сосредоточиться, и поэтому долго не понимал, что, собственно, от него хотят. Работая как-то в кабинете начальника по режиму, он даже чуть не поругался с ним.

Дима шёл по знакомым с детства улицам и не узнавал их. Ничего вокруг не изменилось, и изменилось одновременно. Вот тот же садик со скамеечкой, где он впервые поцеловал Катю. И садик тот же, и скамеечка та же, а Кати уже нет. Вот институт, где он учился. И институт тот, и так же звенят звонки после лекции, но на перемену выбегают уже другие студенты. И, как бы ты не вглядывался в их лица, всё равно ни одного знакомого не найдёшь.

Он посетил могилы матери и отца, посидел у них, вспоминая своё детство, но ни отца, ни матери, ни, тем более, детства больше не было. Больше всего Дима просидел у Кати. Фотография, которая смотрела на него с памятника, была, как живая. Катя как будто хотела ему что-то сказать, но не могла.

– Я понимаю тебя, – сказал он ей. – Каждый обязан нести свой крест, и ты ничем мне уже не поможешь.

Уходя с кладбища, Дима заметил большую гранитную глыбу, расколотую пополам. Она была совсем недалеко от Катиной могилы. Он подошёл к ней и прочитал на её лицевой стороне: «Раб».

«Вот уж действительно – Раб», – подумал он.

Милиция, как и предполагалось, всё случившееся отнесла на счёт скинхедов. Она даже не обратила внимание на то, что палатки, странным образом уцелевшие после погрома, принадлежали одному хозяину. Следователям даже в голову не пришло сопоставить погромы на других рынках, где так же, как и в последнем случае, уцелели палатки того же хозяина. Да и кому нужны были эти сопоставления. Охота на «чёрных» была открыта по всей стране и приписывать подобные преступления кому-либо, кроме скинхедов, было просто неразумно.

Рябой проводил совещание со своими шестёрками. Настроение у него было хорошее. Операция по устранению с рынка конкурентов прошла успешно. Единственная деталь выпадала из его плана: это паническое бегство бойцов в конце операции.

– Почему побежали без команды? – недовольно спрашивал он.

– Все побежали, – виновато бурчали они под нос.

– Но ведь кто-то побежал первый?

Если у Риты дела шли, что называется, в гору, то про Диму этого сказать было нельзя. Деньги, которые он получил, подходили к концу, тем более, что большую часть он передал в фонд, а других доходов больше не предвиделось. Вероятно, неуместно употреблять слово предвиделось по отношению к Диме. Однако человек, который сам мог предвидеть судьбы других, оставался совершенно слеп к своей собственной судьбе.

Вот такие мы люди: кто-то из нас больше видит, кто-то меньше, а кто вообще кроме денег ничего не видит, да ещё и не слышит к тому же, как Рябой, например. Однако о самой судьбе этого не скажешь. Кто-кто, а эта дамочка видит всё и слышит всех. И память у неё совсем не девичья, никого не забудет, всем воздаст по делам их, невзирая ни на чины, ни на звания.

В то самое время, когда Дима ломал себе голову, решая вопрос: а как дальше жить, судьба уже озадачила других людей, чтобы трудоустроить своего протеже.

В роскошном кабинете коммерческого банка, того самого, из которого уплыли денежки Рябого, сидел управляющий, а над его ухом склонился клерк, рассказывая своему шефу последние сплетни.