Этой зимой на Москву часто падали туманы. Прятали подвальные этажи с их пропотевшими, тусклыми, словно бы в окопчики упрятанными окнами, за которыми шла не приметная никому подземная жизнь, покрывали зыбкой побелкой потрескавшиеся стены былых купеческих домов, церквушек, превращенных в мастерские, угловатых, скучных, как по линейке выстроенных зданий довоенного модерна.

Столица прихорашивалась, молодела. Туманы скрывали ее заспанные глаза, желтизну, отечность, морщины. Голые лампочки в коммунальных кухнях, прокопченных керогазами, светились таинственно и мягко, в открытых для проветривания форточках баритонно звучали голоса, ссоры превращались в оперные речитативы. Как пробудившиеся звери, рычали бачки. Тяжелые двери в подъездах бывших доходных домов, пристегнутые к пружинам, бухали барабанами. Им отзывались скрипучие двери бараков.

Свежо и легко дышалось тому, кто хотел жить и надеялся на скорое прекрасное будущее.

— Ну и дурак ты, Студент, — говорит Гвоздь. — А дуракам счастье.

Он хмурится. И терзает тупым алюминиевым ножом толстую, исходящую паром сардельку. Наконец сарделька лопается, обдав Гвоздя горячим соком. Гвоздь вытирает ладонью лицо, улыбается и тут же снимает с губ усмешку. Лицо его, округлое, курносое, с напряженными сощуренными глазами, приобретает обычное злое выражение. Он весь плотно сбитый, свинцово тяжелый и словно бы заряженный для немедленного стремительного движения вперед, в драку. Это все знают, и никто с Гвоздем не связывается, даже шпана. Гвоздь — кличка для длинных. Но бывают и короткие, увесистые гвозди. Ухнали, к примеру. У Гвоздя округлый, выпуклый, но такой же крепкий, литой, как и все тело, живот. И кулаки ничего. И никто лучше его не может взять «на кумпол»: Каждый хотел бы быть другом Гвоздя. Но настоящий друг у него один — Димка.

— Почему счастье? — спрашивает Димка.

— Потому что дурак, я же сказал. Он еще более суровеет и по-бычьи смотрит на Димку.

— Хороший мужик тебе попался. С совестью. А другой, может, захотел бы на твоей жизни очко заработать. Для карьерки.