Два года назад Джон Фулер (коего я теперь благодарю) сообщил мне, что во время посещения Соединенных Штатов прочел в отделе раритетов Центра гуманитарных наук Техасского университета рукопись написанного мною романа. Назывался он «Храм» и был датирован 1929 годом. Я тотчас же написал заведующему библиотекой письмо с просьбой выслать мне ксерокопию. Спустя несколько недель в мой лондонский дом явилась молодая дама со свертком под мышкой — в свертке был экземпляр моего романа. А я было совсем забыл о том, что в 1962 году, во время одного из типичных для поэтов финансовых кризисов, продал рукопись в Техас.

То были 287 страниц скорее черновика, нежели романа. Написан он был в форме дневника, от первого лица, и изобиловал автобиографическими подробностями. В нем повествовалось о том, как рассказчик (названный «С.») приезжает летом 1929 года в Гамбург погостить в семье молодого немца по имени Эрнст Штокман. В первой главе рассказчик описывает разнообразных персонажей, с которыми познакомился тем летом в Гамбурге. Во второй главе речь идет о пешем походе вдоль берега Рейна, предпринятом им вместе с новым гамбургским приятелем по имени «Иоахим». Прочие главы носят экспериментальный характер. Это попытки написать «внутренний монолог», раскрыть самые сокровенные мысли об Эрнсте и Иоахиме. Имелось там и краткое описание поездки «С.» и Эрнста на балтийский курорт. В последней главе «С.» возвращается в Гамбург, но происходит это не в ноябре 1932 года, как я пишу сейчас, а осенью 1929-го.

Перерабатывая первые главы, а также главу о путешествии по берегу Рейна, я часто обращался к рукописи. Однако на все остальное я едва взглянул, поскольку большую часть книги в соответствии с требованиями сюжета и тогдашнего мировосприятия писала и переписывала за меня моя собственная память.

Помню, я напечатал на машинке несколько экземпляров слегка видоизмененного варианта «Храма» и послал их друзьям, в том числе, конечно же, Одену, Ишервуду и Уильяму Пломеру — дабы узнать их мнение, — а один — Джеффри Фейберу, моему издателю. По утверждению Фейбера, не могло быть и речи об издании романа, в котором, помимо явной клеветы, содержалась — согласно законам того времени — порнография.

В конце двадцатых годов молодых английских писателей больше беспокоила цензура, чем политика. Кризис на Уолл-стрит, которому суждено было распространить по всему миру взрывные волны экономического краха и безработицы и который вскоре превратил Германию в арену борьбы между коммунистами и фашистами, разразился только в 1929 году. 1929-й был последним годом того странного бабьего лета — периода Веймарской республики. Мне и многим моим друзьям Германия казалась раем, где нет цензуры и молодые немцы живут удивительно свободной жизнью. Англия же, наоборот, была страной, где был запрещен «Улисс» Джеймса Джойса, а также «Колодец одиночества» Радклифф Холл — роман о лесбийской связи. Именно в Англии по распоряжению мистера Мида, лондонского магистрата, полиция сняла со стен Уорренской галереи картины с выставки работ Д. Г. Лоуренса.

В Марстоне Пол любил самоочевидную (как он страстно верил) невинность. Это качество он отметил в нем с первого взгляда, в самом начале их первого совместного семестра в Оксфорде.

Как-то раз, в конце дня, Марстон стоял в университетском дворе, в нескольких ярдах от своих товарищей по футбольной команде колледжа. Предавшись одной из своих послеобеденных оргий, они бешено носились кругами и вместо мяча перепасовывались украденной на университетской кухне буханкой хлеба. Время от времени двое или трое с криком «держи его!» одновременно набрасывались на одного из игроков и хватали его за яйца. Казалось, Марстон и сам не знает, участвует ли он в этой игре. Он стоял в сторонке и с едва заметной улыбкой наблюдал. Голова у него была круглая, с коротко стрижеными волосами, как бы шлемом обрамлявшими неброские черты лица. У него был слегка озадаченный вид человека, который чувствует растерянность в компании и, возможно, винит себя за неумение приспосабливаться.

Пол, наблюдавший за этой сценой из сторожки, преодолел барьеры собственной застенчивости и пригласил Марстона к себе выпить. За пивом он попросил его рассказать о себе. На вопросы Марстон отвечал прямо. Он сказал Полу, что его отец — хирург с Харли-стрит, который по причине больной печени частенько злится на сына. Пол и представить себе не мог, чтобы кто-либо в каких-либо обстоятельствах разозлился на Марстона. Доктор Марстон хотел, чтобы его сын вступил в Университетский боксерский клуб. Поэтому, как человек послушный и мягкий (решил Пол), тот, дабы угодить отцу, стал членом университетской боксерской команды. Однако, как он едва ли не беззаботно поведал Полу, необходимость драться на ринге приводила его в ужас. «Перед боем меня тошнит, старичок, я весь бледнею и зеленею». Пол спросил его, какого он мнения о капитане гребной восьмерки колледжа, Бузотере, как звали его друзья. С университетского двора доносился голос Бузотера, разразившегося непристойной бранью. «Похоже, он вполне славный малый, но не уверен, старичок, захочу ли я видеться с ним или чтобы меня с ним увидели через двадцать четыре часа после окончания университета».

Пол сделался весьма заинтересованным наперсником Марстона. Он задавал ему вопросы и получал правдивые ответы. Но ни разу он не был уверен в том, что Марстону нравится так много рассказывать.

Однажды Марстон сказал, что больше всего любит одиночное плавание на парусной шлюпке, но, возможно, еще больше — самостоятельные полеты. Он был членом Университетского летного клуба и мечтал стать пилотом. Любил он также и совершать в одиночку долгие пешие прогулки по английской сельской местности, которую считал самой красивой в мире (он успел разок побывать в Югославии и покататься на лыжах в Альпах). Он был влюблен в английский запад. Поколебавшись, Пол предложил отправиться на пасхальные каникулы в совместный поход. Марстон пришел в восторг. По его словам, он давно хотел пройтись пешком по берегу реки Уай. Он раздобыл карты местности. Они назначили день — 26 марта, — когда намеревались выехать на автобусе из Лондона в Росс-на-Уае.