Всё дело в том, что ветер в Алма-Ате всегда был явлением достаточно редким и потому необычным, ведь наш город окружён высокими горами и к ветреной погоде мы привычны не особо.

Помню, что в тот день я вышел на улицу около 10 утра. По ярко-синему небу как всегда неторопливо ползли ленивые перьевые облака, но я сосредоточенно смотрел вниз, старательно обходя зеленоватые, болотно-маслянистые лужи, скопившиеся после ночного дождя на испещрённом трещинами и выбоинами асфальте. Мы снова учились с первой смены, но к первому уроку меня идти ломало. Теперь я раздумывал над тем, стоило ли появляться сегодня в школе вообще. Я колебался между правильным, но абсолютно бесполезным выбором, и относительной свободой траектории своих движений по улицам. Склоняясь к тому, чтобы сходить всё-таки в школу, я не мог решиться отсидеть за партой больше одного или двух уроков. На некоторых из них монотонное безделье или выполнение непонятных и неинтересных заданий казались настолько непереносимыми, что выбор в пользу прогула становился просто автоматическим. Например, на физике — на неё я ходил в среднем где-то раз в неделю, от силы. А на химии я за третью четверть вообще не был ещё ни разу, хотя стоял уже конец марта.

В общем, так я и шёл, прикидывая, стоит ли идти на четвёртый и пятый уроки — русский язык и литературу, или куда направиться, в том случае если всё-таки ходить туда не стоит, как вдруг, ни с того, ни с сего, меня полностью отвлекло от моих мыслей дуновение ветра в лицо, внезапное и неожиданное. Этот порыв нежного, но в то же время довольно сильного весеннего ветра, напоенного необыкновенной свежестью, энергией и запахами тысяч дорог, навсегда запомнился мне, так, словно бы именно с него началось моё взросление.

На уроки я тогда решил не ходить в тот день вообще, а вот до школы прогулялся. В скверике, примостившись на спинке скамейки сидели пацаны с нашего потока, Муха, Адик и Мура, да пара девчонок из классов годом младше, Натаха и Сайка. Они общались и громко, вызывающе смеялись, чуть ли не на весь парк, слышно их было издалека. Подойдя поздороваться, я заодно стрельнул у них сигарету. Они сказали, что в школе на первых двух уроках были, но свалили с третьего. Судя по устойчивому маяку и по их смешливости, они уже успели с утра курнуть анаши.

Закуривать сигарету сразу я не стал, чтобы не спалиться прямо перед школой. Вместо этого, обойдя здание с тыльной стороны, я вышел прямо на тот угол, где все наши обычно курили. В принципе от учителей и завуча никто сильно не тарился. Что бы они нам сказали? Атмосфера в конце восьмидесятых была достаточно нездоровой, потому что высоким был реальный уровень подростковой преступности и уличного насилия. Большинство преподавателей предпочитало не связываться напрямую с явными участниками молодёжных банд, хотя на собраниях регулярно и поднимались вопросы о том, почему отдельные ученики как-то по особенному, одинаково, одеваются, здороваются и всё такое. Разумеется, драки и случаи вымогательства и избиений отдельных учеников вызывали определённый резонанс, и школьная администрация старалась сотрудничать с участковым инспектором в выявлении и пресечении подобных противоправных действий, но от этого мало что менялось. Помню, когда нас с Федяном выставили с урока этики и психологии семейной жизни, нас отправили в учительскую. Директор запрещал присутствие учеников и посторонних лиц в здании школы, вне классных помещений во время уроков. В учительской от делать нечего мы порылись по шкафчикам и обнаружили целые досье на некоторых пацанов и даже карту нашего района с указанием отдельных мест в сквере и во дворах, где были замечены регулярные сборища больших групп подростков. Впечатление было неприятное — ведь, оказалось, что за нами следят, наши действия записывают и на нас доносят, а мы и не подозреваем.

Тем временем урок химии заканчивался у старшеклассников, в 10 «Б». Султанбек Галиев, угрюмый, молчаливый тип, пользующийся непререкаемым авторитетом в среде городской шпаны, не мог отвести глаз из-под третьей парты слева. Филипп Башмачков, новенький, парнишка с аккуратной стрижкой «Молодёжная», который перешёл в нашу школу с начала календарного года, приехал сегодня в нулёвых бежевых туфлях австрийского производства с пряжками. В принципе, Башмачков был довольно безобидным мальчиком (потому что никто бы не назвал его пацаном), учился не очень, но был неплохо подкован в политэкономии, и его почти сразу назначили комсоргом.

«Вот эти салики бы мне не помешали — думал Султа — сейчас у каждого щегла на районе нормальные шкеры, почти все уже мотаются или в адиках или в саликах». Кроссовки «Адидас» он себе накатал на прошлой неделе в 56-й школе, как раз в цвет к спортивному костюму «Пума», который он снял во второй четверти во время общего рейда по микрам. А вот туфли «Саламандер» он себе приглядывал по городу ещё с начала весны. Он и не ожидал, что они заявятся к нему прямиком в класс.

— Башмак, иди-ка сюда, — эти не предвещающие ничего доброго слова Филя услышал на перемене сразу вслед за тем неприятным видом уличного посвиста, который слышишь когда кто-то, вытянув губы в трубочку, громко втягивает в себя воздух, вместо того, чтобы выдыхать. Султанбек, лидер местной шпаны, стоял в компании одноклассников Санька и Вована с «Форта» и девятиклассника Мухи, «Каганатовского» щегла.

Хоть Галиев, и недолюбливал Башмака за его активность в школьной ячейке ВЛКСМ, но вроде до сих пор нормально с ним здоровался, и никаких проблем с ним не возникало, поэтому Филипп, отогнав набежавшее чувство тревоги, подошёл к пацанам, напустив на себя довольно беспечный и приветливый вид.

— У тебя какой размер обуви? — при этом вопросе к Филиппу сразу же вернулись все сомнения и начала доходить вся неприятность ситуации, в которой он невольно оказался.

Из многолюдной, разноцветной толпы на перроне неожиданно появлялись всё новые знакомые лица. Новость о нашем скоропалительном отъезде успела широко распространиться, пока мы занимали у знакомых деньги на билеты и еду. Железнодорожные билеты обошлись нам по 15 рублей, потому что их нам купили вполцены Кот с однокурсником по своим студенческим билетам. Хорошо было бы конечно иметь с собой ещё и справки со школы на случай проверки, но откуда их взять? Я сам был удивлён при виде количества пришедших проводить нас в дальнюю дорогу. Кто-то из них желал нам счастливого пути, кто-то говорил, что завидует нам. Однако у нас не возникало и тени сомнения, что никто не сдаст нас родителям и нас не снимет с поезда милиция на полпути.

У меня в жизни так не захватывало дух, как в тот момент, когда поезд, наконец, тронулся в пять вечера. Впереди лежала долгая и большая дорога. Сама жизнь впереди была долгой и большой, и, пожалуй, это от неё самой в тот момент у нас так сильно захватывало дух. Так чего было ждать? Надо было жить, двигаться, видеть как можно больше интересного, вдыхать в себя ветер перемен, такой же непостоянный и изменчивый, как сама наша жизнь.

Например, самый красивый закат, конечно же, можно было увидеть только из окна прокуренного тамбура, как я и предполагал. А как приятно было засыпать под стук колёс плацкартного вагона! Я занял нижнюю полку, Федян растянулся на верхней. Около пяти утра меня растолкал проводник: «Это ты выходишь на Тюлькубасе?». «Чё? Где?», я даже не сразу понял, о чём он говорит. «Я же до Москвы еду, братан!». «А, извини», и он пошёл дальше. Я снова заснул.

В эту ночь мы оставили позади зелёные долины Юга. С утра в окне потянулись сухие, бесплодные степи, однообразные насколько хватало глаз, до самого горизонта. Мы много времени проводили в тамбуре. Несмотря на начавшийся сигаретный дефицит, «Полётом» и «Риском» без фильтра мы затарились основательно. На еде, правда, приходилось экономить. На обед скинулись мелочью и пришли в вагон-ресторан взять по паре рогаликов да бутылку «Пепси-колы». Буфетчик открыл нам бутылку, но когда мы попросили стаканы, он радостно так ухмыльнулся, подмигнул нам и говорит: «А вы, ковбои, пейте из горла прям». Мы с Федяном переглянулись и, не сговариваясь, развалились на скамейках за ближайшим столиком, закинув на стол ноги в стоптанных «адидасовских» кроссовках. «Э-э, ребята вы что делаете?», бармен не только встревожился, но ещё и, кажется, возмутился. «Так ты ж нам сам сказал, как ковбои пить», удивился Федян. Тогда он с недовольным видом вынес нам пару гранёных стаканов. «На, бери, только ведите себя нормально, по-человечески».

Вторые сутки, как и первые не отличались разнообразием, ни снаружи, в степях за окном, ни внутри плацкартного вагона № 13. Ландшафт менялся с голых холмов и скал на плоские степи, и даже полупустыню. Убогие саманные мазанки, одинокие могилки, совхозы, сборно-щитовые дома с шиферными крышами, полустанки, возможно, населённые исключительно путевыми рабочими в оранжевых жилетах. Городки, застрявшие в укладе XV века, с незаасфальтированными улицами, тонущими в весенней хляби «Запорожцами» да «Москвичами» и клонированной водонапорной башней из рыжего кирпича у каждого вокзала. Мы развлекались тем, что рассказывали всякие небылицы про столичную жизнь другим пассажирам. Просто придумывали всякую чепуху прямо на ходу и с упоением гнали. Бабули всему верили, цокали языками и качали головами. В общем-то, можно сказать, что просто было настроение хорошее, вот мы его и поднимали всем окружающим. Потом засели с ними в подкидного. По вагону периодически пробегали торговцы, раскладывали книжки, сувениры, трясли перед глазами вкусной на вид копчёной рыбой из Сырдарьи, но мы терпели. Торговцы мчались дальше. А скорый поезд всё бежал и бежал, с востока на запад и с юга на север, оставляя всё дальше и дальше позади все привычные, обжитые подворотни и насиженные скамеечки нашего района.

Ленинград показался нам мрачным и неприветливым, хотя и очень красивым городом. Не очень весёлый вид и погода так себе. Правда, с архитектурной точки зрения, местами довольно элегантно. Историчка рассказывала нам, что строили его по заказу Петра I европейские архитекторы, в основном итальянские.

В метро Федян прицепился к какому-то панку с покрашенным хной «ирокезом», подвалил к нему и начал внимательно изучать его многочисленные значки, как если бы тот был экспонатом на витрине. Рыжий был, кажется, доволен подобным вниманием. «Это наш Гарик», с каким-то особым развязным и в то же время дружелюбным тоном объяснял он. На доброй половине его значков красовался какой-то тип с нарочито глупым выражением лица и нелепой причёской. Оказалось, что это Илюша Угорелый, фронтмен группы «Выпивон». Здесь это считалось за подлинный, крутой панк. Они и ещё какая-то банда, «Дрочилы» кажется. Когда мы объяснили Ржавому, (оказалось, его так и погоняли), что мы приехали из далёкой Алма-Аты чуть ли не специально чтобы послушать панк вживую, у него аж глаза на лоб полезли. Правда, пришлось ему нас разочаровать: «Не, ребят, с канциками щас глухо», загундосил он. «Мусора гайки закручивают, нигде организовать не удаётся. Мы тоже стараемся им глаза не мозолить. Раньше на „Сайгоне“ собирались, или на Казани там, а щас все на Автово, да на Лигово тусуются». Эх, блин, скучно как. А со впиской у вас как? «Ну как, можно вписать, на чердаке где-нибудь. Тока там осторожно надо. Где знак нарисован, типа „Стоянка запрещена“, лучше не ночевать… Сам я в коммуналке живу с родителями, но у нас чердак запаянный».

Потом мы шатались с ним и его дружками по Автову, пиная пустую консервную банку и распугивая этим прохожих. В какой-то рюмочной они уговорили девушку за барной стойкой поставить нам кассету с «Выпивоном», но нам он почему-то абсолютно не понравился. Кассетный «Романтик» сразу же начал извергать какие-то ужасные вопли и завывания, наложенные на какофонический шум, производимый целым оркестром духовых, клавишных и струнных инструментов. Словно студенты консерватории провалили сессию и взбесились. Это было вовсе не похоже на тот панк-рок, к которому мы привыкли — на звуки улиц чужих и далёких городов, чья жизнь видимо почти не отличалась от реальности наших собственных улиц. Из другой оперы вроде. Портвейн, их любимый, культовый напиток, который мы обильно потребляли весь вечер тоже вставлял не особо, в основном, потому что был чересчур сладким. Ещё у этих пацанов считалось круто залезть у всех на виду в одежде в фонтан. И этот прикол мы как-то не оценили, потому что не было у нас никакого желания коротать ночь вымокшим до нитки в этом промозглом городе с такой болезнетворной погодой. После одиннадцати все заторопились по домам. Ржавый сказал, что если он до полночи дома не появится, родители, блин, его «с говном схавают». «Ну ты, бля, совсем как Золушка», заметил Федян. «Точно, точно, Золушка. Давайте ему новую кликуху дадим. Гы-гы-гыг», загалдели дружки Ржавого. По чердакам нас водить никто не вызвался, да и у нас особой охоты не было. Мы отправились на вокзал.

В зале ожидания я от нечего делать начал листать самиздатовскую печать, которой в изобилии снабдили меня Ржавый и компания. В частности, это была 180-страничная газета «Сидорофф» в формате А-3, и толстый глянцевый журнал «Небыдло», весьма приличного качества. Большинство материалов было посвящено «Выпивону», состояло из рецензий на их бесчисленные магнито-альбомы, сборники стихов и эксперименты в живописи, отчётов об их концертах и гастролях по Ленинградской и Московским областям, биографиям их родных, близких и домашних животных. Стиль авторов этих причудливых статей был восторженным и довольно цветистым. Оценки творчества «Выпивона» звучали примерно так: «Сочетая в себе мудрость древнегреческих киников и эпатажность французского дадаизма, „Выпивон“ окончательно доказал всему миру, в первую очередь, Западу, что панк-рок — это отнюдь не трёхаккордные песни уличных маргиналов, духовных кузенов совкового гопничества, а, напротив, высокое искусство… Тем самым „Выпивон“ недвусмысленно разместил столицу Северной Пальмиры в самом центре европейской карты рок'н'ролла… „Выпивон“ звучит западнее самого Запада, и хотя на Западе о наших ребятах пока не знают, рано или поздно лавры авангарда панк-движения, пионеров и послов панк-рока в Стране Быдла не минуют их…». Где-то на этом месте я начал клевать носом, а ещё через 10–20 статей в том же духе я окончательно вырубился где-то на пару часов. Меня разбудил какой-то инстинкт самосохранения. В другом конце зала менты распихивали парнишку, чтобы увезти его в участок. Я растолкал Федяна, и мы технично вырулили оттуда к кассам, прикинувшись пассажирами. Изучая расписание, ко мне пришла новая идея. «Федян, а поехали дальше на Запад. Помнишь, Туча что-то про Прибалтику говорил. Сколько у нас ещё фишек осталось?» Денег хватало на билеты в Вильнюс в один конец.

Время до поезда убивали, болтаясь по городу. Кому-то может показаться смешно, но, благодаря Достоевскому, у меня в третьей четверти были круглые пятёрки по литературе. Все ровные пацаны знали, что на лит-ре я могу занять время, подняв руку и зарядив на полчаса телегу за этого писателя, его мысли, его персонажей. Поэтому все эти дворы-колодцы, проспекты — Майорова, Римского-Корсакова, Невский, канал Грибоедова, Пять углов, улицы Герцена, Дзержинского, Маяковского, Гражданская, Казначейская, Пржевальского, Кокушкин мост, Сенная площадь, Васильевский остров, Крестовский, Тучков мост, Петроградка, бесконечность Большого проспекта — всё это мне о чём-то да говорило. Бередящие душу письма Макара Девушкина, бредовые сны Раскольникова, в ужасе отшатывающаяся от топора полоумная Лизавета, сестрица старухи-процентщицы, ангельская доброта Сони Мармеладовой и отвратительное самоуничижение её папаши, святая простота князя Мышкина, фатальная страстность Настасьи Филипповны, угрюмое мужество Рогожина… Все эти причудливые персонажи, удивительные, подчас фантасмагорические перипетии сюжетов… Я расчувствовался, конечно, и начал грузить Федяна на эту тему, но он слушал с отсутствующим видом. Такой непробиваемый тип, честно говоря, когда ему надо, уходит в себя полностью. «Стало быть и тогда Солнце здесь так светило!», внушал я ему свои мысли словами Раскольникова, на что он безаппеляционно заявил, что его абсолютно не интересует и никогда не интересовало, что там творилось в воспалённом воображении эпилептика, который катал в покер и строчил книжки, чтобы поднять бабло. И опять замолчал…

Все потом говорили, что нам очень сильно повезло, и нам действительно повезло, как минимум, очень сильно. Нас даже на второй год не оставили. Правда, по негласному соглашению с директрисой, мы договорились всё лето пахать в школе, в которой должны были проводиться ремонтные работы.

На район меня подтянули в один пригожий день в конце мая. Помню, как, отсидев все шесть уроков и отдежурив с Федяном в классе, я с чувством огромного облегчения выходил из школы. В углу вестибюля слышались какие-то сдавленные всхлипы и звуки ударов — это восьмиклассники отрабатывали приёмы каратэ на выпускнике Филиппе Башмачкове. В школьном дворе все скамеечки у футбольного поля были заняты «Каганатовскими», многие из которых были в костюмах-троечках, при галстуках и с кожаными баулами. Они что-то оживлённо обсуждали с серьёзным видом. От кучкующихся пацанов, завидев меня, отделился Муха, мой гнусавый одноклассник, и неторопливо пошёл ко мне навстречу.

— Салам, Алик.

— Салам!

— Есть курить?

Телефонный звонок раздался около половины двенадцатого ночи. Хорошо, что родители спали, и я успел перехватить его сразу. Ведь это у меня были летние каникулы в полном разгаре, а у моих-то шла вполне нормальная рабочая неделя. Трубка от радиотелефона, весьма полезного технического новшества, как часто случалось, предусмотрительно оказалась у меня, в детской, и я мог спокойно поговорить на балконе, под умиротворяющий шум листвы высоченных тополей нашего двора. Звонил Муха. Вкратце, суть была такова — только что он виделся с Галиевым, и все новости и поручения шли от старших через него. Одного из стариков, Рината, закрыли на полтора года за злостное хулиганство. На грев в зону требовалось по червонцу с человека до после завтра. Необходимо было завтра же выйти на гоп-стоп всем нашим кругом. Стрелу забили на 9 утра в школьном дворе.

На следующий день, утром нас собралось 12 человек, 10 наших плюс два братка с «Форта», материально незаинтересованные добровольцы. Разумеется, на своём районе никто палиться не собирался, поэтому с ходу мы задержались на полчасика, обсуждая маршрут. Было решено подняться до проспекта Абая и начать с центральной аллейки, двигаясь в сторону центров, до Тёщиного языка. Там с Цирка и Центрального стадиона можно было решить в каком направлении двигаться дальше.

До полудня пробавлялись мелочью. Встречная молодёжь расставалась с деньгами легко, но явно не была ими шибко богата. В одном из дворов к нам подошло четверо местных старшаков, кажется, с «Коричневых дворов», один из которых, видимо рулевой, попытался наехать на нас за то, что промышляем на их территории. Для начала мы поинтересовались, кто они такие и представились сами («Мы с „Каганата“ если чё»), а затем Муха поделился с ними своими взглядами на их место в этой жизни на данный момент. Рулевому «Коричневых», чтобы спасти лицо, видимо, ничего не оставалось, как вступить в дискуссию («Да это наш район, ты чё, братишка, да там за углом ещё пятьдесят человек щас зависают»), в ходе которой, он неосторожно превысил уровень допустимой громкости, потому что был весьма невежливо прерван Мухой. «Не повышай на меня голос. Порву», проронил он спокойно, но твёрдо, глядя тому прямо в глаза. Благоразумно молчавшая до сих пор троица друзей руля, которых мы сразу же обступили плотным кольцом, дружно начала тащить его за рукава: «Эдик ладно, завязывай, пойдём». У Эдика не оказалось в арсенале никакой готовой реакции на неожиданную агрессию. Он только таращился в сверливший его, донельзя раздосадованный Мухин взгляд, не в силах сказать ни слова. Происходившая в нём внутренняя борьба видимо всё-таки закончилась победой разума (или трусости?), и он просто безвольно дал себя аккуратно вывести из круга своим дружкам под спасительный аргумент: «Пойдём, пойдём, двигаться надо, у нас же стрелы забиты». Мы неторопливо двинулись вслед за ними за пресловутый угол коричневого хрущёвского дома. Мы увидели, что они действительно подошли и смешались с довольно внушительной толпой своих, человек 25–30, расслаблявшихся в тенёчке вокруг беседки. «Закурим, пацаны», предложил Муха. Мы присели в круг на корточки, прямо там, на углу. Каждый, стараясь выглядеть спокойно, постарался принять участие в обсуждении дальнейшего плана действий. Большинство сочло разумным двинуться в сторону Новой площади, потрясти центровских. Про то, что делать в случае приближения «коричневых» никто и не заикался, ведь всё было и так понятно. Кто лицом, а кто и спиной, чувствовал на себе любопытные и оценивающие взгляды со стороны врага, но проявить нервозность, значило бы подвести хладнокровие остальных. После последней докуренной сигареты мы неторопливо поднялись и взяли направление вверх, за полагавшейся нам, а вернее нашим старикам добычей. Из хрущёб на проспект мы выходили под уважительное молчание «Коричневых дворов».

На Новой площади, оценив открытость местности для потенциальных патрулей, мы выбрали ловцом душ Мурика, обладавшего наиболее безобидным видом, благодаря невысокому росту, и ушли всей толпой в подъезд шестнадцатиэтажки. Мурик уже через полчаса уговорил двух доверчивых лохов «помочь позвать девчонку из-под домашнего ареста». Деньги потекли в наши карманы на заплёванной площадке между третьим и четвёртым этажами. Правда, из одного упрямого «гостя столицы» их пришлось буквально вытряхивать, как из Буратино. Причём мой долговязый однокашник Адик, зачем-то вынул из кармана складной нож, как если бы средств убеждения было и так недостаточно. Адика сразу отпихнули, но жертву об стенку головой постучали, так что, после него мы дружно ретировались ускоренным темпом, вниз по дворам, через Фурманова и вдоль тихой Тулебайки. На Новой мы сняли около сороковника.

Из понятной осторожности, к активным действиям мы снова перешли только уже в районе Зелёного базара. Здесь мы взяли в оборот пятерых парней в военной форме, катавшихся на двух скейтбордах. Видимо, они возвращались с какой-то «Зарницы». Эти тоже оказались упрямыми, до такой степени, что когда у них просто пытались вытащить их мятые зелёные трёшки из карманов, хватая за шиворот, они, натужно покраснев, изо всех сил отпирались и изворачивались. Странные пацаны. В отличие от всех кого мы ограбили до сих пор, они не были парализованы страхом, но в то же время, они явно были или не знакомы с уличным кодексом чести, или считали себя выше его, потому что, когда их начали бить, они даже не пытались войти в отмах, хотя бы для вида. Первым ударил Серёга, «фортовский». На самом деле он просто задвинул плюху самому здоровому из них, белобрысому кабану с красной шеей. Но сразу же вслед за ним Мурик изо всей силы ударил того кулаком в нос. Когда раздался неприятный хруст, этих парней начали просто пропинывать всей толпой, среди бела дня, на глазах у прохожих, прямо на оживлённой улице Горького. В какой-то момент я поймал на себе недоумённый взгляд Адика, но он почти сразу его отвёл, и ничего потом не сказал ни мне, ни другим, за что я ему до сих пор благодарен. Дело в том, что я стоял, сунув руки в карманы, как, впрочем, и весь день до того, во всех эпизодах подобных этому. Я не хочу объяснять это ни принципиальностью, ни недостатком мужества, но я почему-то физически не мог поднять руку на обречённую жертву, находящуюся перед лицом абсолютного количественного и морального преимущества. С другой стороны, я не сомневаюсь, что, окажись я объектом пристального коллективного внимания или критики по этой причине, я бы, не раздумывая, преодолел эту слабость и присоединился бы к остальным. А так, пока что я стоял в сторонке, наблюдая за гоп-стопом и постепенно начиная сомневаться в правильности выбранного пути.

Закат окрасил в багряный цвет дворы девятиэтажек в микрорайоне «Самал», выстроенные недавно у подножия гор. Мамаши разводили по домам детей. Старики забивали козла за новеньким деревянным столиком. Со стороны автобусной остановки, стараясь держаться под сенью деревьев или ближе к стенам, в сторону восьмого дома быстро двигался человек в чёрном, в чёрных очках и с чёрным баулом на плече. Зайдя во дворы, он практически перебежками добрался до нужного подъезда, нырнул в него и плавно, крадущимися шагами стал продвигаться вверх по лестничным пролётам. Между восьмым и девятым он остановился и подёргал крышку мусоропровода. Заварено. Тогда он спустился на восьмой этаж и выкрутил лампочку. Потом он вернулся на пролёт и присел на корточки за колонной тихо, как мог, расстегнул молнию на бауле, опустил туда очки, и так и остался сидеть с рукой в расстёгнутом бауле. Темнело.

Лифт вызывали часто, но уже где-то через полчаса, минут сорок, голоса послышались на нижней площадке, на восьмом. Недавно переехавший сюда Султанбек невольно выругался матом, когда, щёлкнув выключателем, не дождался света. Он возвращался домой с мамой, пенсионеркой, помогая ей донести авоськи с картофелем и луком. Потом надо было сваливать, потому что иначе можно было пропустить всю веселуху на «Медике». Захлопнулась дверь, голоса стихли. Мать читала Султанбеку нотации. Она могла не замечать того, что её сын бандит и грабитель, но таких слов он употреблять был не должен. Неужели он никуда сегодня не выйдет?

Время томительно тянулось во внезапно притихшем подъезде. Прошёл час, полтора… Тихо скрипнула дверь. Султанбек так же тихо прикрыл её и вызвал лифт. Сжимая во вспотевшей руке «дуру», которую целую неделю он изготовлял сам, Филипп быстро, прыгая через две ступеньки сбежал вниз. Никогда он не чувствовал такого хладнокровия как сейчас. Султанбек успел быстро отреагировать на нападение и оттолкнуть своего врага, но тут же раздался резкий, уже знакомый ему хлопок выстрела, лицо обожгло и в глаз словно впились тысячи игл. Его обмякшее тело ничком рухнуло на ступени. Жизнь почти осязаемо улетучивалась из него. Из шумно открывшегося лифта, на лестничную площадку хлынул яркий приветливый свет. Из-под головы лежавшего лицом вниз Султанбека стекала густая тёмная струйка. Филиппа вырвало прямо на волосы Султанбека. Насилие — это бумеранг. На любого человека можно найти управу, и любого можно довести до крайностей.

С Мухой мы стыканулись на «Аптеке», как обычно. У него был взбудораженный вид. Посаламкавшись он сразу начал делиться новостями:

— Слышал, Султанбек в реанимации?!

— Да ну на… А чё случилось?

— Помнишь того уебана Филиппа Башмачкова из его класса?

— Ага, которого мифовали ещё все кому не лень по концове…

На повестке дня не было ничего особенного — ни драк, ни грабежей, ни анаши, потому что мы итак уже выкурили весь пакет Мухиных шишек. Мы бесцельно болтались по улицам города, и нам всем хотелось пить. Желательно кваса. Или хотя бы газводы, можно даже без сиропа. Вода из колонки — тоже был вариант.

Эта женщина, которая подошла к нам в парчке перед Театралкой, довольно сильно отличалась своим видом от других прохожих. Она была прикинута как-то не по нашему, по хипповому, в цветастой, свободной блузке, потёртых джинсах, чёрных очках. И своим вопросом она нас просто ошарашила:

— Ребята, а вы не хотели бы сняться в кино?

Конечно, мы бы хотели, почему бы и нет. По сути, как я понял, она предложила нам поучаствовать в массовке в качестве статистов. На следующее утро мы прибыли на студию «ЛАР-Фильм» всем нашим кругом. По площадке перед павильоном, среди собирающейся толпы статистов, нервно расхаживал плотный, патлатый Рахим Курбанов, режиссёр нашумевшего, кассового советского боевика «Шприц».

— Что, привела? — он быстро, намётанным взглядом профессионала, окинул нашу банду. — Молодец Сауле, то, что надо.